Скачать текст произведения

Тынянов Ю.Н. - Пушкин и Кюхельбекер. Часть 10.

X

Письмо Туманского, в числе некоторых других документов, переданных в 1875 г. редакторуЉ«Русской Старины» М. И. Семевскому дочерью Кюхельбекера Ю. В. Косовой, было напечатано в «Русской Старине» 1875 г., июль, стр. 375.

За исключением чисто текстологических небрежностей, да еще внедрения перевода иностранных слов в самый текст, письмо напечатано в общем правильно: без урезок и искажений. Оно неоднократно перепечатывалосЖ (например в соч. В. И. Туманского под редакцией С. Н. Браиловского, 1912, стр. 252—253).

И однако при первом напечатании письма редактор не заметил, что авторское примечание к первой фразе письма, помещенное внизу страницы, написано рукой Пушкина и подписано латинским Р, — а при позднейших перепечатках никто не догадался, что только Пушкину оно и могло принадлежать. Письмо сохранилось среди бумаг Кюхельбекера. Даем текст по рукописи:

11 Декабря 1823 Одесса.

Спасибо тебе, друг мой Вильгельм за память твою обо мне: я всегда был уверен что ты меня любишь не от делать нечего*, а от сердца. Два поклона твои в письме к Пушкину принимаю я с благодарностью и с мыслию что нам снова можно возобновить переписку, прекращенную неожиданной твоей изменою Черкесу-Ермолову и долгим уединение­ твоим в Смоленской Губернии. Само воображение не всегда успеет следовать за странностями твоей жизни и я дожидаясь твоего известия, чтобы понять ссору твою с Руским Саладином, как тебе случалось называть Алексея Петровича. Мне очень горестно видеть что до сих пор какой-то неизбежный Fatum управляет твоими днями и твоими талантами и совращает те и другие с прямого пути. Которой тебе год любезный Кюхельбекер? Мне очень стыдно признаться тебе что будучи гораздо моложе, я обогнал тебя в благоразумии. Страшусь раздражить самолюбие приятеля, но право и вкус твой несколько очеченился! Охота же тебе читать Шихматова и Библию. Первойо— карикатура Юнга; вторая — не смотря на бесчисленные красоты, может превратить Муз в церковных певчих. Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной Поэзии и от первоначальных друзей твоих! Наша литература похожа на экипаж, который бы везли рыба, птица и четвероногий зверёк. Тот улетает в Романтизм, другой плавает в Классической лахани, а третий тащится в Библейское общество! Горькую чашу мы пьем! Теперь бы время было соединиться узами таланта и одинаких правил, дабы успеть еще спасти народную нашу словесность. Но для этого надобно столько же ума сколько трудолюбия, а у нас Господа Поэты, исключая двух-трех, подобно мотылькам страшатся посидеть долго и на цветке, чтоб не утерять частицу блеска своего. Умоляю тебя, мой благородный друг, отстать от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера, читай, кого хочешь, только не Шихматова!

Я должен бы сказать теперь несколько слов о себе, но для этого нужно длинное письмо, а я боюсь утомить тебя описанием перемены в моем положении и в моих мыслях. Мне здесь хорошо: у меня довольно знакомых и мало времени для скуки и бездействия. Часто воспоминаю прошедшее; освещенноЗ солнцем молодости, оно имеет для меня одне приятности. Жером и Фанни, ты и Мадам Смит, Лимперани и Агнеса, как лица занимательного романа, оживляют мои уединенные мечты. Быть может, и Муза посещает иногда старого своего друга — но я стараюсь уже сохранять втайне эти свидания. Прощай милый друг, пиши ко мне, особливо о твоих похождениях в Грузии и верь дружбе твоего неизменного

Туманского.    

Поклонись за меня хорошенько нашему умному Вяземскому и ученому Раичу! Да пожалуйста не приправляй писем своих французскими фразами.

Письмо написано на четырех страницах тонкой почтовой бумаги. Чернила письма за исключением примечания выцвели настолько, что местами с трудом поддаются чтению. Примечание, рукой Пушкина, написано густым‚ черными чернилами. Следовательно оно написано либо в другое время, либо в другом месте. Вместе с тем письмо представляет собою образец чистовика, с полным отсутствием зачеркнутых мест, поправок и т. д. Письмо — столь сложное и важное по затронутым вопросам, столь литературное по стилю — не могло быть написано сразу без единой помарки и повидимому на деле является чистовиком, которому предшествовал черновик. Об этом свидетельствует и вторая страница письма. Строки 3, 7, 11—15 сверху на ней написаны по счищенному (соскобленному ножом?) тексту. Подчистка такого рода в приятельской переписке заставляет думать о том, что письмо составлялось сугубо тщательно и осторожно. Вместе с тем письмо по тону резко. Таким образом приходится считать эту самую резкость обдуманной.

Знаменательна фраза: «Горькую чашу мы пьем! Теперь бы время было соединиться узами таланта и одинаких правил, дабы успеть еще спасти народную нашу словесность».

Туманский известен как поэт-элегик, как приятель Пушкина в одесский период его жизни; менее известны отношения его с целым рядом декабристов: Бестужевым, Пестелем, Рылеевым36. Кюхельбекер встретился с Туманским во время своего заграничного путешествия — в Париже, и они вместе вернулись в Россию. В рукописном листке Кюхельбекера с краткой записью парижских встреч и событий особо отмечен Туманский 19/7 апреля 1821 г. (Кюхельбекер приехал в Париж 27/15 марта). Пребывание Кюхельбекера в Париже в бурный год революционных актов, насыщенный политической и литературной жизнью, заслуживает особого рассмотрения. Путешествие не только оказало глубокое влияние на него, но и создало Кюхельбекеру совершенно особую роль — посредника между литературными и общественными идеями «Вольного общества любителей российской словесности» и радикальными литературными парижскими деятелями, группирующимися вокруг Бенжамена Констана. (О характере «Вольного общества» см. предисловие Ю. Г. Оксмана к «Стихотворениям Рылеева» под его ред., «Библиотека поэта», 1934 г.)

Насколько общею жизнью жил Кюхельбекер с Туманским в ПарижеЄ— видно из одного незначительного факта: на них обоих произвела большое впечатление в Лувре картина Жироде, вызвавшая стихотворение Туманского и через много лет, уже в Сибири, припомнившаяся Кюхельбекеру, который также посвятил ей стихотворение.

Таким образом призыв Туманского прекратить литературные разногласия и соединиться не только узами таланта, но и узами одинаких правил в его устах имел совершенно определенное политическое значение, одинаково понятное как для него, так и для Кюхельбекера.

Из отдельных мест письма интересно упоминание, что переписка между Туманским и Кюхельбекером была вынужденно прекращена «неожиданною изменою Кюхельбекера Черкесу-Ермолову» и «долгим уединением в Смоленской Губернии» и о «ссоре с русским Саладином» (Кюхельбекер был удален с Кавказа Ермоловым); обстоятельства удаления Кюхельбекера с Кавказа, причины его дуэли с Н. Н. Похвисневым и ссоры с Ермоловым до сих пор далеко еще не выяснены. Характерно прозвище «Саладин», данное Кюхельбекером Ермолову. Саладин (1137—1193), бывший визирем в Египте последнего халифа из династии Фатимидов, объявил Египет независимым, отложился и сделался неограниченным египетским властителем; завоевав Сирию и Дамаск, принял титул султана; завоевал Иерусалим. — Нетрудно понять, почему Кюхельбекер назвал Ермолова, правившего Кавказом, именем отложившегося от халифата египетского властителя. Следует заметить, что в листке с записью парижских впечатлений — одновременно с записью о Туманском — встречается запись о встречах с Лангле. Лангле (Langlès, Louis-Mathieu) — видный парижский ориенталист, занимавшийся между прочим в это время и эпохой Саладина.

Интересен самый факт прекращения переписки во время «уединения в Смоленской губернии», которое несомненно было вынужденным, аналогичным ссылке Пушкина на юг.

Имена Жерома, Фанни, Лимперани — остаются невыясненными и повидимому связаны с персонажами общего путешествия по Западной Европе. Имя «M-me Смит» могло бы принадлежать и более раннему периоду знакомства Туманского с Кюхельбекером — лицейскому: так звали молодую вдову, родственницу Энгельгардта, жившую у него и принимавшую деятельное участие в лицейском «салоне» Энгельгардта. (Ср. стихотворение Пушкина «К молодой вдове», 1816.) Упоминаемый в письме Вяземский в этот период (1823—1824 гг.) деятельно заботился о судьбе Кюхельбекера. О нем Кюхельбекер пишет в письме к матери из Москвы от 5 августа 1823 г.: (Le prince Viasemsky poète semble me vouloir du bien». См. также переписку Вяземского с женой летом 1824 г. («Остафьевский Архив», т. V). С. Е. Раич, поэт, учитель Тютчева и один из руководителей группы молодых московских поэтов-любомудров, член Союза Благоденствия, был в 1823 г. в Одессе. Есть упоминание о нем в письме Пушкина к брату из Одессы от 25 августа 1823 г., непосредственно вслед за упоминанием о Туманском.

Участие Пушкина в написании письма выразилось очевидно не только в примечании. Полная тождественность литературных мнений, мнение о Шихматове, даже характерное для пушкинского круга по словопроизводству словцо «очеченился», наконец совпадение письма с письмом Дельвига, — все это доказывает, что письмо Туманского есть на деле письмо Туманского и Пушкина. Более же всего это доказывает пушкинская приписка.

Вспомним, что письмо написано 11 декабря 1823 г., в самом исходе длительной ссоры друзей (письмо Пушкина брату с резкой критикой стихов Кюхельбекера датировано 4 сентября 1822 г., а к исходу 1822 г. относится письмо Дельвига — попытка примирения). В этих условиях приписка эта конечно была предложением мира. Предложение это, как мы видели, было принято, и в начале 1824 г. отношения и дружеские, и литературные возобновились. Таков смысл приписки. Повторим цитацию:

«Спасибо тебе, друг мой Вильгельм, за память твою обо мне: я всегда был уверен, что ты меня любишь не от делать нечего, а от сердца»...

К фразе «от делать нечего» Пушкин делает приписку: «A citation de mon nouveau poème. Suum cui que». (Цитата из моей новой поэмы. Каждому свое).

«От делать нечего» — это последний стих XIII строфы главы второй «Евгения Онегина»:

Так  люди (первый каюсь я)

От делать нечего друзья.

Вторая глава «Евгения Онегина» окончена 8 декабря, ночью; под строфой XVI в рукописи имеется помета 1 ноября; таким образом письмо написано всего три дня после окончания главы и под непосредственным впечатлением ее чтения.

Туманский в первой же строчке письма пишет явный укор Пушкину, так сказать, «отмежевывается» от него, читает косвенную нотацию ему за циническое «байроническое» отношение к дружбе. Пушкин смиренно признается в адресе упрека и латинской поговоркой как бы указывает Кюхельбекеру на то, что и с ним друзья довольно жестко полемизируют: «каждому свое», т. е. «всем сестрам по серьгам».

Эта ситуация объясняет быть может и резкость тона письма по отношению к Кюхельбекеру. Туманский желает показать, что между друзьями тонкости неуместны, должна быть полная откровенность, серьезность и резкость тона. Это как бы должно оправдать и резкие литературные выпады Пушкина в письмах, вызвавших ранее ссору.