Тынянов Ю.Н. - Пушкин и Кюхельбекер. Часть 8.
VIII
1820 год‹— последний год личного общения Пушкина и Кюхельбекера. Пушкин 6 мая высылается из Петербурга в Екатеринослав. В № 4 «Соревнователя Просвещения и Благотворения» за 1820 г., органе «Вольного общества любителей российской словесности», деятельным членом которого Кюхельбекер является29, помещено большое программное стихотворение егоЭ«Поэты», кончающееся обращением к Дельвигу, Баратынскому и Пушкину; по поводу стихотворения В. Н. Каразин в своем известном доносе указал, что «поелику эта пьеса была читана непосредственно после того как высылка Пушкина сделалась гласною, то и очевидно, что она по сему случаю написана»30.
Отъезд Кюхельбекера за границу состоялся 8 сентября.
Дальнейшие пути их больше не скрещиваются. Но зато в области литературной никогда не возбуждал у Пушкина такого интереса Кюхельбекер, как именно в период 182Ь—1825 гг., и никогда их общение не было более близким. Именно в 1820—1823 гг. в письмах Пушкина с юга к Гнедичу и Дельвигу неизменно встречаются вопросы о судьбе Кюхельбекера. Переписка между обоими опальными друзьями была затруднена. Об этом свидетельствует то обстоятельство, что прибегают к посредникам, чтобы осведомляться друг о друге.
Так Владимир Андреевич Глинка, поддерживающий (до самого конца жизни Кюхельбекера) дружеские отношения с ним, является его осведомителем о Пушкине в 1822 г., когда Кюхельбекер живет в селе Закупе, Смоленской губернии у своей сестры Ю. К. Глинки. Осенью 1822 г. повидимому распространились слухи о смерти Пушкина (жизнь Пушкина в Кишиневе — дуэль со Старовым, история с Балшем — давала конечно поводы для этих слухов). В. А. Глинка пишет 20 сентября 1822 г. из Могилева: «...И я Вам любезнейший Вильгельм Карлович свидетельствую мое усерднейшее почтение и спешу известить о несправедливых слухах касательно смерти вашего приятеля Г. Пушкина. Он в переписке с сыном Генерала Раевского, который служит адъютантом при генерале Дибиче и который показывал мне письмо Г-на Пушкина на сих днях им полученное...»
Н. Н. Раевский с 23 октября 1821 г. состоял адъютантом при начальнике Главного штаба бар. И. И. Дибиче. Письмо Пушкина к Н. Н. Раевскому, датирующееся осенью 1822 г., неизвестно.
Владимир Андреевич Глинка был и литературным осведомителем Кюхельбекера.
18 ноября 1822 г. он пишет ему (из деревни Полыновичи): «...между некоторыми книгами получил я новое сочинение вашего приятеля Пушкина: Кавказской пленник. — И Прекрасной перевод Г. Жуковского Шильонской Узник соч. Лорда Бейрона. — Ежели Вы желаете прочесть, то уведомите, я немедленно их к вам перешлю». «Кавказский пленник» вышел в августе 1822 г., но у опального, отсиживающегося в деревне у сестры Кюхельбекера видимо было мало сношений с Петербургом и Москвой, потому что предложение было принято.
29 ноября 1822 г. В. Глинка писал: «К Г. Пушкину адресуйте ваши письма: Бессарабской области в город Кишенев; где его теперешнее пребываниј». 6-го декабря (из Могилева) он посылает книги Кюхельбекеру, при чем письмо его интересно для характеристики читательских отношений к «Кавказскому пленнику» и для истории русского байронизма:
«Покорнейше благодарю вас за дружеское письмо от 26-го ноября, по которому спешу переслать к вам обещанные книги. —
Пушкин вас восхитит прекрасными стихами, но к концу пиесы всякой будет называть хладнокровного пленника неблагодарным в любви к прекрасной Черкешенки; но Шилионский узник какая разница, с начала и до конц‡ и восхитит и расстрогает вас. — Каков перевод? Я имею многие повести соч. Лорда Бейрона (Джяур, Мазепа, Калмир и Орла, Осада Коринфа и Абидосская невеста). Переведены чудесно прозою Господином Каченовским; ежели вы не читали их, то с первою почтою к вам перешлю. К Г. Пушкину можете писать через меня, только поторопитесь. Я наверное увижу его в Киеве во время контрактов, или оттуда перешлю где находится».
2 июня 1823 г. переводы Каченовского ‹«Выбор из сочинений Лорда Бейрона»; пер. с фр., М., 1821) посылаются. Таким образом все это даты, с которых начинается знакомство Кюхельбекера с Байроном.
Упреки в «хладнокровии» пленника были ходячими — ср. статью «Благонамеренного» (1822, № 36), ср. в особенности статью Вяземского («Сын Отеч.» 1822 г., № 49), также письмо Пушкина Вяземскому от 6 февраля 1823 г.; «характер пленника» был собственно центральным байроническим пунктом при обсуждении поэмы. Несомненна роль в создании поэмы, которую сыграли новые друзья Пушкина Раевские, в особенности Николай Раевский, которому поэма посвящена. Посланный Глинкой «Кавказский пленник» вызвал в начале 1823 г. послание Кюхельбекера к Пушкину «Мой образ, друг минувших лет»31, где Кюхельбекер между прочим говорит:
Но се в душе моей унылой
Твой чудный «Пленник» повторил
Всю жизнь мою волшебной силой
И скорбь немую пробудил.
Увы! Как он, я был изгнанник,
Изринут из страны родной
И рано, безотрадный странник
Вкушать был должен хлеб чужой,
Куда преследован врагами,
Куда обманут от друзей,
Я не носил главы своей,
И где веселыми очами
Я зрел светило ясных дней?
Вотще в пучинах тихоструйных
Я в ночь безмолвен и уныл,
С убийцей гондольером плыл;
Вотще на поединках бурных
Я вызывал слепой свинец:
Он мимо горестных сердец,
Разит сердца одних счастливых!
Кавказский конь топтал меня,
И жив в скалах тех молчаливых
Я встал из-под копыт коня!
Воскрес на новые страданья,
Стал снова верить в упованье,
И снова дикая любовь
Огнем свирепым сладострастья
Зажгла в увядших жилах кровь,
И чашу мне дала несчастья!..
Таким образом, Кюхельбекер с 1822 г. перешедший под несомненным влиянием Грибоедова в лагерь литературных архаистов, непрочь был отождествить судьбу байронического пленника со своей и писал еще в 182 г. в стиле и духе элегии.
Это был повидимому последний «элегический» рецидив.
13 мая 1823 г. Пушкин, который все время в письмах интересуется Кюхельбекером, в письме к Гнедичу писал:и«Кюхельбекер пишет мне четырехстопными стихами, что он был в Германии, в Париже, на Кавказе и что он падал с лошади. Все это кстати о Кавказском пленнике».
Повидимому именно это письмо становится известным Кюхельбекеру, и происходит ссора.
Так только можно истолковать письмо Дельвига Кюхельбекеру, датирующееся второй половиной 1822 г. (повидимому до сентября). Дельвиг делает попытку примирения. Нападая на Грибоедова и на новое литературное направление Кюхельбекера, он пишет: «Ты страшно виноват перед Пушкиным.
Он поминутно о тебе заботится. Я ему доставил твою греческую оду, послание Грибоедову и Ермолову, и он желает знать что-нибудь о Тимолеоне. Откликнись ему, он усердно будет отвечать». («Тимолеон» — трагедия Кюхельбекера «Аргивяне», названная так Дельвигом — и может быть первоначально самим автором — по имени главного действующего лица.)
«Страшно виноватым» перед Пушкиным Кюхельбекер не мог быть одним молчанием; повидимому он написал резкое письмо Пушкину или кому-либо из общих друзей (может быть тому же Дельвигу).
4 сентября 1822 г. в письме к брату Пушкин подвергает жесткой критике новые стихи Кюхельбекера, доставленные ему Дельвигом («Пророчество» — «греческая ода» по Дельвигу, послание к Ермолову, послание к Грибоедову). Возможно, что самая резкость этого отзыва объясняется предшествующей «виной» Кюхельбекера, о которой пишет Дельвиг. Л. С. Пушкин, к которому обращено было последнее письмо, особой сдержанностью не отличался, литературные свои мнения Пушкин, надо думать, и адресовал-то брату главным образом в расчете на то, что они станут известными кругу его друзей; таким образом можно предполагать, что и это письмо стало известно Кюхельбекеру.
Литературная ссора оказывается очень серьезной и переходит в личную.
29 июля 1823 г. Кюхельбекер приезжает в Москву; в сентябре туда же приезжает Грибоедов. Присутствие нового друга, как видно, еще более углубляет ссору со старыми друзьями. Насколько глубока ссора, доказывает письмо в Москву к Кюхельбекеру сестры Юлии от 14 октября 1823 г. В письме сестра пишет о двух стихотворениях Кюхельбекера: «Участь поэтов» и «Прошлые друзья»: «В «Участи поэта» мне не нравится, что вы рассматриваете безумие как весьма желанное состояние. Я уверена, что вы писали эту вещь, будучи в меланхолическом настроении. Стихотворение «Прошлые друзья» написано в том же настроении; это не означает, что оно недостаточно хорошо, но меня огорчает, что вы все еще так часто думаете о людях бесспорно недостойных этого; разумеется очень грустно быть обманутым в своих чувствах, но присутствие друга, в котором вы уверены, который не может, судя по всему тому, что вы мне о нем говорили, быть отнесенным в одну категорию с теми, должно вас утешить в их «забвении». (Оригинал по-французски.) Итак, — Пушкин и Дельвиг это прошлые друзья; единственный друг, в котором Кюхельбекер уверен, — Грибоедов.
Стихотворение «Прошлые друзья» не дошло до нас, но уже и одно заглавие достаточно ясно. Литературная ссора грозила перейти в разрыв. Между тем ни Пушкин, ни другие друзья вовсе не хотят разрыва. Нападая на новые литературные взгляды Кюхельбекера и его учителя Грибоедова, они желают сохранить с ним личную дружбу и литературное общение.
Пушкин ищет посредничества. В письме к А. А. Шишкову из Одессы от 1823 г. он просит Шишкова помирить его с Кюхельбекером: «Пишет ли к тебе общий наш приятель Кюхельбекер? Он на меня надулся, бог весть почему. Помири нас». В 1823 г. еще два тревожных вопроса Пушкина о Кюхельбекере: 20 декабря 1823 г. он спрашивает Вяземского: «Что журнал Анахарсиса—Клоца—Кюхли?»; в начале января 1824 г. брата Льва, — еще короче: «Что Кюхля?», а 8 февраля он уже отказывает Бестужеву в стихах для «Полярной Звезды», ссылаясь на обещание, данное «Мнемозине»: «Даром у тебя брать денег не стану; к тому же я обещал Кюхельбекеру, которому верно мои стихи нужнее, нежели тебе». В июле 1824 г.
Кюхельбекер собирался в Одессу, и Пушкин в письме к Вяземскому радуется этому. (Слухи не оправдались.)
Стало быть ссора Пушкина и Кюхельбекера датируется довольно точно от конца 1822 до начала 1824 г.
Разрыва не последовало, личное примирение было полным, но литературная полемика не прекращается. Отметим тут же, что Кюхельбекер резко отозвался оЂ«Кавказском пленнике» в своей известной статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической в последнее десятилетие» («Мнемозина» 1824 г., ч. II). Отзыв о «Кавказском пленнике» связан с борьбой Кюхельбекера против этого направления, которую Кюхельбекер ведет, всецело присоединяясь к направлению Грибоедова и Катенина; «переход» совершился под сильным влиянием личного общения Кюхельбекера с Грибоедовым, начиная с кавказского лета 1821 г. и в Москве осенью 1823 г.
«Не те же ли повторения наши: младости и радости, уныния и сладострастия, и те безымянные, отжившие для всего брюзги, которые даже у самого Байрона (Child-Harold), надеюсьЊ— далеко не стоят не только Ахилла Гомерова, ниже Ариостова Роланда, ни Тассова Танкреда, ни славного Сервантесова Витязя печального образа, — которые слабы и недорисованы в Пленнике и в Элегиях Пушкина, несносны, смешны под пером его Переписчиков». Это вовсе не противоречило преклонению Кюхельбекера перед самим Байроном — в особенности Байроном как героем восстания (ср. стихотворение его «Смерть Байрона»)32. Отметим также, что Кюхельбекер до конца продолжал относиться враждебно к другому стихотворению Пушкина, связанному с этим периодом байронизма и с именем Александра Раевского, — к «Демону». Уже в 1834 г., в крепости, получив собрание стихотворений Пушкина и дав им самую высокую оценку, какую дал какой-либо из современников Пушкина, он возражает против «Демона»: «Демон — воля ваша не проистек из души самого поэта, — это плод прихоти и подражания» и далее утверждает, что «Демон» не принадлежит к числу стихотворений, которые — «краеугольный камень его славы» (письмо к племяннику Николаю Глинке от 16 сентября 1834 г.). С «Демоном», отданным Пушкиным в «Мнемозину», связан еще и другой эпизод. Он был напечатан Кюхельбекером «с ошибками», по выражению Пушкина. Зная редакторскую практику Кюхельбекера и приняв во внимание характер этих «ошибок» (замена слов, изменение предложений), мы видим здесь не «ошибки», а редакционные поправки Кюхельбекера. Пушкин конечно отлично знал это и сердился. Этим и объясняется фраза его в письме к Жуковскому (конец мая—начало июня 1825 г.): «После твоей смерти все это (стихи Жуковского. — Ю. Т.) напечатают с ошибками и с приобщением стихов Кюхельбекера».
Итоги своего отношения к «байронизму» и элегии 20-х годов, связанной с ним в представлении Кюхельбекера, он подвел в одном из своих писем из крепости от 15 ноября 1832 г., обращенном повидимому к тому же Николаю Глинке: «... Ты состарелся? Не верю. А то я должен был тебе отвечать почти то же, что Ижорский Жеманскому. Выслушай меня, мой милый друг. Я убежден, что юноша, который в двадцать лет действительно состарелся, уже никуда не годится, что в тридцать он может сделаться злодеем, а в сорок непременно должен быть, и непременно будет негодяем. Вот тебе в двух словах причина, по которой я в 1824 году начал первый вооружаться против этой страсти наших молодых людей, поэтов и не поэтов, прикидываться Чайльд-Гарольдами. К счастью все почти Чайльд-Гарольдами только на словах и в воображении, а не действительно. Если тебе нечего будет делать, прочти-ка то, что я писал в 17, 18, 19, 20-х годах. Смело могу сказать, что из стихотворцев, сверстников моих никто более меня не бредил на Байроновский лад. (Сверьх того, я тогда еще не читал Байрона: стало быть, не подражал ему, а если угодно — наитием собственного Гения, Беса или Лешаго попал на ту же тему, тему, которую у нас потом в стихах и в прозе, в журналах и альманахах, в книгах и книжечьках, в большом свете и в уездных закоулках пели и распевали со всеми возможными варияциями.) Грибоедов и в этом отношении принес мне величайшую пользу; он заставил меня почувствовать, как все это смешно, как недостойно истинного мужа. Теперь я знаю людей, знаю их со всеми их слабостями и пороками, но вместе с тем что у них хорошего. Я много претерпел, часто обманывался: но не перестал любить род человеческий, не перестал желать добра тем, которые подчас раздирали мне душу. Если б я был в других обстоятельствах, и с другим здоровием, то верно бы ты в моих письмах никогда не находил уныния, какое иногда бывает в них: но припиши это единственно болезни физической и скуке семилетнего заточения. Извини, что я распространился о том, что касается до меня одного»33.
Не следует однако всецело относить к периоду выступления Кюхельбекера в «Мнемозине» в 1824 году этот протест против «русского байронизма» и «элегии» 20-х годов, как нельзя недооценить и общих идеологических корней выступления. Точно так же нельзя приписать эти выступления единственно влиянию Грибоедова. Об этом мы имеем высказывания Кюхельбекера, относящиеся уже ко времени заграничного путешествия 1820 г.
Так, в своих «Европейских письмах» он пишет по поводу монументальной «исторической» элегии34: «Как тщетны и безрассудны жалобы тех, которые грустят и горюют об отцветших украшениях веков минувших! Они забывают, что богатства прошлых столетий не потеряны: сии сокровища живут для нас в воспоминании и сим именно лучшею жизнию, в таинственном тумане прошедшего: над ними плачет Элегия и оне драгоценны, трогательны, святы для нашего сердца; в существенности оне, может быть, оставили бы нас холодными. Усовершенствование — цель человечества: пути к нему разнообразны до бесконечности — (и хвала за то Провидению!). Но человечество подвигается вперед».
Признавая на таких основаниях историческую монументальную элегию, Кюхельбекер естественно должен был бороться против «мелкой», «личной» элегии 20-х годов; «Кавказский пленник» связал для него вопрос об этой элегии с вопросом о подражании Байрону. Кюхельбекера этого периода — высокого, лирического поэта — не заинтересовали эпические моменты, «описания» «Кавказского пленника», этой «колониальной» поэмы, — описания, которые были вторым центром читательского внимания35.