Скачать текст письма

Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 19.

266. А. Х. Бенкендорфу (стр. 48). Впервые напечатано в «Русской Старине» 1874 г., т. X, стр. 703 (неполно) и в изд. Суворина под ред. Ефремова, т. VII, стр. 292; подлинник — в Пушкинском Доме.

— Пушкин отвечает на письмо Бенкендорфа от того же 5 марта за N 945, в котором тот писал поэту:•«Государь император изволил повелеть мне объявить Вам, милостивый государь, что он с большим удовольствием читал шестую главу Евгения Онегина. Что же касается до стихотворения Вашего под заглавием «Друзьям», то его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 56 — 57); на рукописи стихотворения «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю...») Николай Павлович написал: «Cela peut courir, mais pas être imprimé» («Дела III Отделения об А. С. Пушкине», стр. 66). Прочтя это стихотворение, Языков писал брату Петру 20 сентября 1828 г.: «Стихи Пушкина «К друзьям» — просто дрянь. Этакими стихами никого не выхвалишь, никому не польстишь, и доказательством тонкого вкуса литературного в ныне царствующем государе есть то, что он не позволил их напечатать!» («Языковский Архив», вып. I, С.-Пб. 1913, стр. 371). На письмо свое Пушкин получил 10 марта за № 1052 записку от Бенкендорфа, в 3-м лице, с приглашением явиться в воскресенье, 11 марта.

— О своем «будущем назначении» Пушкин спрашивал и в письме от 18 апреля 1828 г. (см. ниже, № 270 и 271 и объяснения к ним, стр. 286 — 288).

267. П. А. Осиповой (стр. 48). Впервые напечатано вс«С.-Петербургских Ведомостях» 1866 г., № 168 (перевод) и в «Русском Архиве» 1867 г., ст. 134 — 135; подлинник (на бумаге без вод. зн.) был у Евф. Бор. Зубовой, рожд. баронессы Вревской (внучки П. А. Осиповой) во Пскове (1905); фотографический снимок — в Пушкинском Доме.

Перевод:м«Беру смелость послать вам 3 последних песни Онегина; желал бы, чтобы они заслужили ваше одобрение. Прилагаю к ним еще один экземпляр для M-lle Euphrosine, принося ей большую благодарность за лаконический ответ который она соблаговолила дать на мой вопрос. Не знаю, буду ли я иметь счастие видеть вас в нынешнем году. Говорят, что вы хотели приехать в Петербург. Правда ли это? Между тем, я постоянно рассчитываю на соседство Тригорского и Зуева. Как бы судьба ни гадала, всё-таки нужно, чтобы в конце концов мы собрались под рябинами на берегах Сороти. Примите, как вы, так и всё ваше семейство, уверение в моем уважении, в моей дружбе, в моих сожалениях и в моей совершенной преданности». Помета П. А. Осиповой: «Получено 13 марта 1828 г.»

—Ч«Евгений Онегин», как известно, выходил отдельно, по главам: глава вторая вышла в 1826 г., третья — в 1827 г., четвертая и пятая (вместе) — в начале февраля, а шестая — 22 — 23 марта 1828 г. Пушкин послал Осиповой, конечно, четвертую — пятую и шестую главы, причем последнюю мог иметь до фактического выхода ее в свет, в немногих авторских экземплярах. Дочери Прасковьи Александровны он послал четвертую — пятую главы, сделав на книжке надпись: «Евпраксии Николаевне Вульф от Автора. — Твоя от Твоих. 22 февр. 1828 г.»; в последней надписи видели подтверждение мнения о том, что Евпраксия Вульф послужила прототипом Татьяны Лариной, но М. Л. Гофман убедительно разбил эту легенду доказав, что слова надписи поэта относятся только к одному месту «Евгения Онегина», — именно к XXXII строфе пятой главы, в которой читаем следующие стихи, несомненно относящиеся к Евпраксии Вульф, или Зизи, как звали ее в семье:

... вот в бутылке засмоленой,
Между жарким и бланманже
Цымлянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,

Подобно талии твоей
Зизи, кристал души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал....

(см.о«Пушк. и его соврем.», вып. XIX — XX, стр. 101 — 105). Экземпляр этот с надписью Пушкина, как и экземпляры шестой главы (с надписью: «Евпраксеи Николаевне Вульф») и последней главы (изд. 1832 г.) пожертвованы баронессой С. Б. Вревской в Пушкинский Дом Академии Наук, где и находятся в настоящее время (Б. Л. Модзалевский, «Список рукописей и некоторых других предметов, принадлежащих Пушкинскому Дому» — «Известия имп. Академии Наук» 1911 г., стр. 512, и «Временник Пушкинского Дома 1914 г.», стр. 9 — 14). Любопытная заметка о толках, вызванных в Москве Четвертой и Пятой главами «Онегина», появилась в № 3 (1 марта) «Московского Вестника» 1828 г. (стр. 461 — 469).

— Зуево — местное название Пушкинского сельца Михайловского.

268. С. А. Соболевскому (стр. 49). Впервые напечатано вс«Русском Архиве» 1879 г., кн. III, стр. 395; подлинник был в Остафьевском архиве гр. С. Д. Шереметева, в бумагах Соболевского (Avant les voyages № 113); ныне в Центрархиве.

— Письмо Соболевского к Пушкину, на которое поэт отвечает, до нас не сохранилось, как и все другие его письма: вероятно после смерти Пушкина они были возвращены Соболевскому.

— В статье своей об Анне Петровне Керн, которой Пушкин 19 июля 1825 г. посвятил стихотворениењ«Я помню чудное мгновенье» и писал пламенные письма (см. выше, в т. I, №№ 157, 170, 173 и др.), мы высказали предположение (Соч., ред. Венгерова, т. III, стр. 606), что поэт, в настоящем письме своем к Соболевскому, поддаваясь циническому тону последнего, выразился так цинически о предмете своего восторженного поклонения лишь «для красного словца». Мы не допускали тогда возможности столь грубого выражения о «гении чистой красоты», о женщине молодой и несчастной, которая с таким добродушием и симпатиею рассказывает о Пушкине в Воспоминаниях своих, относящихся именно к зиме 1827 — 1828 г. (см. Л. Майков, «Пушкин», стр. 247 — 255, 257). Но теперь, после опубликования М. Л. Гофманом дневников А. Н. Вульфа, раскрывших совершенно невероятный любовный быт и взаимные отношения тогдашней молодежи обоих полов, — а также с очевидностью показавших интимную близость А. П. Керн и ее сестры с их двоюродным братом А. Н Вульфом, — остается допустить полную вероятность того, что Пушкин не прихвастнул перед своим чувственным приятелем — Калибаном (Б. Л. Модзалевский, «Анна Петровна Керн», Лгр. 1924, стр. 90; «Пушкин и его соврем.», вып. XXI — XXII, pass.; ср. П. Е. Щеголев: «Любовный быт в Пушкинскую эпоху» — в фельетонах газ. «День» 1915 г., № 311 и 320; М. А. Цявловский: «Дневник Вульфа» — «Голос Минувшего» 1916 г., № 2, стр. 279 — 286; «Пушкин в мировой литературе», Лгр. 1926, стр. 131 — 132 и 370, замечание Н. В. Яковлева; В. Вересаев, «Заметки о Пушкине. I. Пушкин и Евпраксия Вульф» — « Новый Мир» 1927 г., № 1, стр. 185 — 194). Соболевский, осень 1827 года проводивший в Петербурге, был частым посетителем барона А. А. Дельвига, у которого постоянно бывала А. П. Керн, жившая в одном с ним доме и дружившая с его женою, баронессою С. М. Дельвиг. Он, как выражались в те времена, также «волочился за нею», хотя барон А. И. Дельвиг и пишет в своих Воспоминаниях (ч. I, стр. 74), что «в 1827 году А. П. Керн была уже менее хороша собою, и Соболевский, говоря за.... ужином, что на «Керн» трудно приискать рифму, ничего не мог придумать лучшего, как сказать:

У  мадамы  Керны
Ноги  скверны».

У П. И. Бартенева был листок с собственноручно написанными шуточными стихами Соболевского к А. П. Керн и баронессе С. М. Дельвиг.

Ну, скажи, каков я?
Счастлив беспримерно:
Баронесса Софья
Любит нас наверно.
———
— «Что за простота!
Ведь она не та!
Я ж нежней кота,
Легче всякой серны —
К ножкам милой Керны.
Ах, как они скверны!»

Соболевский свидетельствует, чтос«стихотворение это беспрестанно твердил Пушкин» («Руск. Арх.» 1884 г., кн. III, стр. 349). В 1829 г., 23 февраля, Соболевский, в письме Киреевскому, просил, его передать Пушкину просьбу написать ему об Анне Петровне («Русск. Арх.» 1906 г., кн. III, стр. 570). Князь Н. Н. Голицын сообщает еще следующую «альбомную шутку» Соболевского, обращенную к Анне Петровне («Варш. Дневн.» 1880 г., № 159):

Чтоб писать хвалу вам сносную,
Добрый гений мне шепнул:
В радугу семиполосную
Ты перо бы обмакнул,
Из Эдема взял бы лилию,
Песнь на ней бы начертил
И посыпал легкой пылию
С мотыльковых крыл.

См. еще ниже, в письме № 274.

— По условию, Пушкин должен был получать за участие вЦ«Московском Вестнике» 10.000 рублей с проданных 1200 экземпляров (Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. II, стр. 46).

— Смирдин — Александр Филиппович (род. 1795, ум. 1857), известный Петербургский книгопродавец, а затем и издатель, основатель журналаЦ«Библиотека для Чтения»; в 1830 г. он приобрел право на издание, в течение 4-х лет, всех уже ранее вышедших в свет сочинений Пушкина (см. ниже, в письме № 333) и в 1833 г. выпустил первое полное издание «Евгения Онегина»; в 1832 году поэт был у Смирдина на новоселье и изображен на картинке, представляющей этот праздник. К 1831 г. (предположительно) относятся шуточные стихи Пушкина в письме к М. Л. Яковлеву:

Смирдин меня в беду поверг:
У торгаша сего семь пятниц на неделе, —
Его четверг на самом деле
Есть после дождичка четверг.

Однако, поэт относился с уважением к деятельности Смирдина и называл егом«libraire-gentilhomme» — «книгопродавец-дворянин» (см. «Портретная Галлерея», вып. I, С.-Пб. 1841, стр. 7): Смирдин искренно был предан интересам литературы и ее деятелей, поддерживал их высокими для своего и даже для нашего времени гонорарами, а его лавка была своего рода литературным клубом, где сходились писатели для деловых свиданий. Так, Измайлов писал Смирдину:

Когда к вам ни придешь,
То литераторов всегда у вас найдешь
И в умной, дружеской беседе
Забудешь иногда, ей-ей, и об обеде.

Известна пародия Пушкина на эти стихииЯ«Коль ты к Смирдину войдешь, Ничего не купишь» и т. д. (см. Воспоминания гр. В. А. Соллогуба). Широко развив издательскую деятельность (он предпринял серию собраний сочинений русских авторов), Смирдин, однако, не справился с финансовою стороной дела, разорился и умер в бедности.

— Калибан — одно из действующих лиц в драме ШекспираЙ«Буря» — «дикий и уродливый невольник», тип человека чувственного, сластолюбца. Пушкин называл Соболевского еще именем другого Шекспировского героя (из трагедии «Генрих IV») — «Фальстафа», типичного сластолюбца, обжоры и пьяницы (ср. выше, в письме № 227). Ср. еще в письме № 275.

—Ч«Атенеической Мудрец»: в начавшем выходить в Москве, в 1828 г., журнале профессора М. Г. Павлова «Атеней. Журнал наук, искусств и изящной словесности, с присовокуплением записок для сельских хозяев, заводчиков и фабрикантов», была помещена (1828 г., ч. I, № 4, стр. 76 — 89; ценз. дозв. 10 февр. 1828 г.) критическая статья о Четвертой и Пятой главах «Евгения Онегина», подписанная буквою В.; в ней неизвестный автор утверждал, что вС«Онегине» нет ни характеров, ни действия. «Легкомысленная только любовь Татьяны оживляет несколько оное. От этого эти главы сбиваются просто на описания то особы Онегина, то утомительных подробностей деревенской его жизни и пр. От этого такая говорливость у него, так много заметных повторений, возвращений к одному и тому же предмету и кстати, и не кстати; сколько отступлений особенно там, где есть случай посмеяться над чем-нибудь, высказать свои сарказмы и потолковать о себе и пр. в подобном роде» (цит. по Н. Барсукову: «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. II, стр. 183). Критик далее замечал по поводу отдельных выражений: «Лучинка, друг ночей зимних, трещит перед девой, прядущею в избушке... Скажи это кто-нибудь другой, а не Пушкин, — досталось бы ему от наших должностных Аристархов... «На красных лапках гусь тяжелый, задумав плыть по лону вод», — не далеко уплывет...м«Бордо благоразумен». Открытие. Попьем, попишем: может быть откроем в нем еще какие-нибудь достохвальные качества» и т. п. (цит. по Соч., ред. Венгерова, т. VI, стр. 557). Кс. А. Полевой, проводивший весну 1828 г. в Петербурге, рассказывает, что в одно из свиданий с Пушкиным, в последнем «пробудилась досада, когда он вспомнил о критике одного из своих сочинений, напечатанной в «Атенее»... Он сказал мне, что даже написал возражение на эту критику, но не решился напечатать свое возражение и бросил его. Однако, он отыскал клочки синей бумаги, на которой оно было написано, и прочел мне кое-чтоN Это было собственно не возражение, а насмешливое и очень остроумное согласие с глупыми замечаниями его рецензента, которого обличал он в противоречии и невежестве, повидимому соглашаясь с ним. Я уговаривал Пушкина напечатать остроумную его отповедьК«Атенею», но он не согласился, говоря: «Никогда и ни на одну критику моих сочинений я не напечатаю возражения, но не отказываюсь писать в этом роде на утеху себе» (Записки, С.-Пб. 1888, стр. 273 — 274; ср. «Пушк. и его соврем.», вып. IV, стр. 26, № 9: рукопись ответа Пушкина на критику «Атенея» писана, действительно, на синей бумаге). По поводу этой запомнившейся ему «критики» Пушкин писал впоследствии в одной из заметок:.. «Первые неприязненные статьи, помнится, стали появляться по напечатании Четвертой и Пятой песни Евгения Онегина. Разбор сих глав, напечатанный в Атенее, удивил меня хорошим тоном, хорошим слогом и странностию привязок. Самые обыкновенные риторические фигуры и тропы останавливали критика, — например, «можно ли сказать стакан шипит, вместо вино шипит в стакане? Камин дымит, вместо пар идет из камина? Не слишком ли смело ревнивое подозрение? неверный лед? Как думаете, что бы такое значило:

Мальчишки
Коньками звучно режут лед?

Критик догадывался, однакож, что это значит, что мальчишки бегают по льду на коньках.

Вместо:

На красных лапках гусь тяжелый
(Задумав плыть по лону вод)
Ступает бережно на лед.

Критик читал:

На красных лапках гусь тяжелый
Задумал плыть... и справедливо замечал, что не далеко уплывешь на красных лапках». — «Пушкин», сообщал Погодину из Петербурга В. П. Титов: «бесится на Атенея, утешается, браня своего критика матерщиною за одно с Булгариным. А мне смешно. Несмотря на глупость разбора Аксакова или Дмитриева, много есть поделом. Я бы душевно желал, чтобы его побольше пощелкали за Онегина. Вы, я чаю, знаете, что он едет за государем на юг». Не менее Пушкина возмущен был этою критикою и князь В. Ф. Одоевский. «Что за пакость», писал он, «во 2-й книжке Атенея! Как не стыдно Павлову!», а князь П. А. Вяземский писал И. И. Дмитриеву 24 марта 1828 г.: «Критика Атенея на Пушкина во многом ребячески забавна. Критик не позволяет сказать: бокал кипит, безумное страданье, сиянье розовых снегов. После этого должно отказаться от всякой поэтической вольности в слоге и держаться одной голословной и буквальной положительности. Да и можно ли Пушкина школить, как ученика из гимназии? Встречаются и должны встречаться недостатки в каждом произведении; но таланты, каков талант Пушкина, и особливо же у нас, должен быть всегда предметом уважения: не раболепного и слепого идолопоклонничества, но еще более — и не насмешливой привязчивости и педантического исправления» («Русск. Арх.» 1866 г., ст. 1716; см. еще в издании Писем Пушкина к Е. М. Хитрово, Лгр. 1927, стр. 38 — 39).

«Московский Вестник» с своей стороны напечатал у себя следующую, принадлежащую, вероятно, перу Шевырева, заметку — отповедь «Атенею» (ч. VIII, № 5, 1 марта, стр. 120 — 131): «В Атенее кто-то насчитал множество ошибочных выражений в Онегине. — Читал ли Г. Критик, занимаясь старыми своими Грамматиками, прочие Стихотворения Пушкина? Заметил ли он, что у Пушкина особливое достоинство — верность и точность выражения, и что это достоинство принадлежит ему предпочтительно пред всеми нашими поэтами? Пушкин следовательно мог, если бы захотел, избежать тех ошибок, в которых его упрекают (впрочем, из замеченного только 1/10 справедливо), но у него именно, кажется, было целию оставить на этом произведении печать совершенной свободы и непринужденности. Он рассказывает вам роман первыми словами, которые срываются у него с языка, и в этом отношении Онегин есть феномен в Истории Русского языка и стихосложения. К нему удачно можно применить, что Тасс говорит о Софронии:

Non sai ben dir, s’adorna о se negletta,
Se caso od arte il bel volto compose»...

Языков назвал «Атеней» за эту критику «Отступником Пушкина, злодеем, Благонамеренным Московским» (см. ниже в письме № 275).

— Зубарев — по всей вероятности Дмитрий Елисеевич (род. 1802, ум. в Петербурге 20 октября 1850 г.), сотрудник «Вестника Европы» 1825 — 1827 гг., в 1825 году на страницах этого журнала (ч. 141, № 11, стр. 187) выступивший с критическими замечаниями на V том «Истории Государства Российского» Карамзина, в которых, по словам «Московского Телеграфа», проповедывал, что Карамзин «только перефразировал историю князя Щербатова, и что Иоанн Экзарх Болгарский ничем не лучше Иоакимовой летописи, и что ученый Каченовский доказал это» («Московск. Телегр.» 1827 г., № 10, смесь, стр. 85 — 91; ср. Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. II, стр. 145; перечень статей Зубарева см. у М. П. Полуденского: «Указатель статей... помещенных в «Вестнике Европы» 1802 — 1830», стр. 230, 231, 232, 240, 244, 247 и 248); он в 1827 г. критиковал в «Северной Пчеле» книгу А. З. Зиновьева: «О начале, ходе и успехах критической Российской Истории». В 1832 г. Зубарев, будучи коллежским асессором и чиновником особых поручений в Казенной Экспедиции Верховного Грузинского Правительства в Тифлисе («Месяцеслов» на 1833 г., ч. II, стр. 393), издавал вместе с П. С. Санковским и Г. С. Гордеевым литературное отделение «Тифлисских Ведомостей» (Н. М. Лисовский, «Библиография Русской периодической печати», Пгр. 1915, стр. 75); позднее Д. Е. Зубарев сотрудничал в «Энциклопедическом Лексиконе» Плюшара. Умер в должности Председателя Губернского Суда в Енисейске, в чине д. с. советника. Вероятно, задорные и претенциозные нападки Зубарева на Карамзина дали повод Пушкину поставить его на одну доску с «дураком» Иваном Савельевичем, хотя, повидимому, Зубарев не заслуживал такого сравнения: в Записках его Кавказского сослуживца поэта В. Н. Григорьева, в рассказе о совместной командировке, в начале 1829 г., на описание Кавказских провинций, находим следующую характеристику Зубарева: «По одному со мною пути ехал один из моих товарищей З.б.р., которому поручено было описать Эриванскую область. Зубр. приехал в Грузию только что окончивши курс наук в Московском Университете. Он был высок ростом, плечист, одним словом богатырского телосложения. Язык его я называл бритвою: беда, если кто ему не нравится или сказал ему что-либо колкое: пощады тому не было. Вообще во всем он был человек энергичный: много ел, еще более пил, но, благодаря своему крепкому сложению, никогда пьян не был. Особенной приязни я никогда к нему не чувствовал, но, за всем тем, он всегда был со мною в хороших отношениях. В дороге он был приятный товарищ, забавлял меня своими рассказами и, своею необыкновенною подвижностию и резкостию выражений, оживлял однообразное странствование наше» (В. Н. Григорьев. Заметки из моей жизни — в Рукописн. Отд. Гос. Публ. Библ-ки, шифр F. IV. № 881, по верхн. нумер. л. 18, по нижн. нум. лл. 39 — 40; сообщ. С. Я. Гессен).

— Иван Савельевич — пользовавшийся по Москве широкою популярностью «дурак», т.-е. шут, по фамилии Сальников; он жил в доме князя В. А. Хованского, тестя А. Я. Булгакова (см. «Русск. Арх.» 1900 г. кн., II, стр. 235 и 1901 г., кн. II, стр. 41) и упоминается, как известность, уже в 1809 г. в письмах братьев Булгаковых (из коих Александр был женат на княжне Нат. Вас. Хованской: «Русск. Арх.» 1899 г., кн. I, стр. 561 и 1902 г., кн. III, стр. 216; ср. 1900 г., кн. II, стр. 235 и 304); так, напр., сообщая брату об обеде у своего отца, Я. И. Булгакова, в Москве, в апреле 1809 г., он писал: «Папá был очень весел. Был тут Иванушка, дурачок Хованских. Папа заставил его плясать и бросил под ноги хлопушки. Он прошелся по ним, — и как только раздался выстрел, дурак бросился наземь, начал делать крестные знаменья и кричать, как будто ему перерезали горло» («Русск. Арх.» 1899 г., кн. III, стр. 88); а сам Я. И. Булгаков немного ранее (в феврале 1809 г.) писал сыну: «Посетил меня Иванушка в бархатном кафтане, шитом серебром и золотом, в красных чулках. Вместо звезды превеликий букет цветов; убранство сие подарил ему Всеволодской, — и за ним гоняются люди по улицам» («Русск. Арх.» 1898 г., кн. II, стр. 382). Так потешался над Савельичем один из просвещеннейших вельмож Екатеринина века; другие, в том числе и А. Я. Булгаков, ему подражали (см., напр., «Русск. Арх.» 1899 г., кн. III, стр. 185), создавая Иванушке большую популярность; много лет спустя (в 1821 г.) тот же Александр Булгаков, рассказывая о повредившемся в уме писателе Н. И. Ильине (малом ростом), сообщал брату, что «на улице за ним шло несколько сот мальчишек, как, бывало, за Иваном Савельевичем» (там же, 1901 г., кн. I, стр. 272). В феврале 1824 г., на запрос К. Я. Булгакова, А. Я. Булгаков писал из Москвы: «Ты спрашиваешь, жив ли Савельич? жив, но более не шутит. Он разбогател шутками своими, приятели построили ему дом, всем мастеровым заплатил он шутками. Теперь торгует чаем и всякою всячиною. У нас бывает очень редко» («Русск. Арх.» 1901 г., кн. II, стр. 41). Тот же К. Я. Булгаков писал брату из Петербурга в августе 1825 г.:

«Кто ты думаешь, вчера неожиданно к нам явился? — Иван Савельич: его взял сенатор Гагарин проводить себя до заставы да и увез сюда. Постарел, но всё смешон и нас целый день веселил. Англичанка так и каталась от него. Он намерен пробыть здесь недели с две. Обещал бывать у нас. Его, было, Гагарин к нам не пускал, а он ему: «Ох, ты, дурак! Да как же мне здесь не повидаться с моими родными?» Он мне напомнил приятное Московское житье и много рассказал новостей» (там же, 1903 г., кн. II, стр. 198, 208). «Явление Савельича очень тебя позабавило», — отвечал брату А. Я. Булгаков 18 августа из Москвы: «Хотя он и шут, но у него точно благородные чувства, и поведение его с детьми делает ему честь: воспитал их славно. Сын его — один из лучших портных в городе, имеет хорошую лавку, шьет на меня — и очень хорошо; дочь выдал он за весьма хорошего башмачника, коего ввел во все дома, ему знакомые... On m’a dit que ce soit-disant дурак était allait à Pétersbourg pour arranger le mariage du fils du prince Gagarine avec la fille de m-me Ивашкин». (там же 1901 г., кн. II, стр. 203); им пользовался даже граф Ф. В. Ростопчин во время Отечественной войны: Савельич перед занятием Москвы развозил, по поручению графа, по домам известные патриотические Ростопчинские афиши; об этом свидетельствует декабрист А. П. Беляев в своих Воспоминаниях («Русск. Стар.» 1880 г., № 9, стр. 19). Е. П. Янькова также говорит, что «дурак» Иван Савельич «был на самом-то деле преумный: он иногда так умно шутил, что не всякому остроумному человеку удалось бы придумать такие забавные и смешные шутки. Хованские его очень любили и баловали. Для него была устроена особая одноколка и лошадь дана в его распоряжение, и он пользовался этим экипажем и езжал на гулянья, которые бывали на маслянице и на Святой неделе. В чем он катался зимой, не помню, а в летнее время он отправлялся на гулянье под Новинским в своей одноколке: лошадь вся в бантах, в шорах, с перьями, а сам Савельич во французском кафтане, в чулках и башмаках, напудренный, с пучком и с кошельком и в розовом венке; сидит он в своем экипаже, разъезжает между рядами карет и во всё горло поет: «Выйду ль я на реченьку» или «По улице мостовой шла девица за водой». И все эти вздоры забавляли и потешали тогдашнюю публику!» (Д. Д. Благово, «Рассказы Бабушки», С.-Пб. 1885, стр. 308). Вышеупомянутый декабрист Беляев, видывавший Савельича в детстве своем, описывает его так: «Он разъезжал в маленькой коляске с шутовскою сбруей, в шутовском французском кафтане, провожаемый толпою мальчишек. Он был маленького роста, плотный, совершенно лысый; походка его была очень странная, как будто он подкрадывался к чему-нибудь; вся фигура его была вполне шутовская... Он знал много французских слов и в искаженном виде перемешивал их с русскими всегда шутовски и остро; тершись в большом свете, он понимал французский разговор, был умен и остер в своих шутках» («Русск. Стар.» 1880 г., № 9, стр. 19 — 20). Князь Н. С. Голицын также говорит о Савельиче, что он был «преоригинальная личность, кажется, из отставных приказных, не лишенный некоторого образования. Он был человек не молодой, но и не очень старый, далеко не глупый, но большой плут, умевший сделаться любимцем высшего общества и особенно дам. Они так избаловали его, что без него не обходилось ни одно собрание в высшем обществе, и он позволял себе как с мущинами, так и с дамами и даже девицами невероятные шутовства в речах и словах... Савельич был в этих чопорных собраниях до такой степени бесстыжим и развязным, что теперь даже трудно поверить тому... Кажется, что при этих шутовствах своих он не прочь был служить и посредником в любовных делах... В 1830-х г. он был в Петербурге, но уже далеко не в той силе и славе, как бывало в Москве. Он был уже в бедности и жил тем, что продавал в разнос дамские шляпки, которые делали его дочерР» («Русск. Стар.» 1890 г., т. LXVI, стр. 712). Москвич И. В. Селиванов в Записках своих повествует: «Иван Савельич был последним могиканом или представителем того поколения шутов, которые составляли почти необходимую принадлежность всякого богатого барского дома или даже двора в старину. Когда я его видал, это был старик лет за шестьдесят, державшийся, впрочем, прямо и ходивший в чем-нибудь особенном, но далеко не шутовском наряде. Чаще всего я его встречал в белом суконном сюртуке с висячим воротником, по тогдашней моде, — и чрезвычайно длинных панталонах лилового или серого цвета, которые большими сборками доходили до полу, представляя его чем-то в роде мохнатого петуха. Летом я его встречал в черной пуховой шляпе с большими полями и очень узкой тульей в верху, в роде тех, какие носили во Франции во время большой революции 1793 года, а с этой шляпы висел большой пук развевающихся по ветру разноцветных атласных лент». Ему, по словам Селиванова, «позволялось многое, о чем, конечно, теперь даже никто и думать бы не осмелился, и что, конечно, привело бы в изумление всякого непосвященного. Иногда у него были такие сальные, даже и для тогдашнего времени, выходки, что теперь, когда мода на эти шутки прошла, — теперь даже и поверить трудно, что их допускали в порядочном доме. Ко всем дамам и девицам он обращался, называя их уменьшительными именами и прибавляя фамильярное «ma chère» («Русск. Стар.» 1882 г., т. XXXIII, стр. 625 — 626). В том же роде и рассказ Е. П. Самсонова («Русск. Арх.» 1884, кн. I, стр. 456 — 457). Москвичка того же поколения, — поэтесса К. К. Павлова, в Воспоминаниях своих также пишет, что «Иван Савельич, этот последний Московский шут, был вхож во все аристократические дома. Он часто навещал графиню Строганову, которую он называл Катькой, — и она всегда принимала его как желанного гостя. Я не могла постигнуть, почему с ним обращались так ласково и находили так забавным то, что он говорил. Мне он казался несносным, и я глядела на него с непреодолимым отвращением, неясно и безотчетно понимая жалкое ремесло этих шутов, которых деспотические вельможи прежних времен, в надменном издевании над идеею народных прав, делали каррикатурой независимого человека и забавлялись такой безнравственной пародией равенства, им ненавистного» (Собрание сочинений, изд. К. Ф. Некрасова, под ред. В. Я. Брюсова, М. 1915, т. II, стр. 285 — 286). Но Павлова была исключением: большинство Москвичей забавлялось проделками Савельича и находило очень остроумным и смешным, когда он, по словам Д. А. Ровинского, «всенародно бегал на гулянье в Подновинском декольте, в шитом красном мундире, в женской юбке и в женской шляпке задом наперед». Он «был любимцем старухи К. П. Толстой, которую он звал запросто Пердовной, и многих Московских бар и барынь 1820 — 40-х годов. Он занимался разноскою по домам чая, сахара, табаку и разных мелочей и продажею винограда; всякий покупал у него охотно за его прибаутки и присказки. Он отличался особенным искусством по части легкого пороха и исполнял при его посредстве марши и целые пьесы» («Русские народные картинки», кн. V, С.-Пб. 1881, стр. 273 — 274), а однажды, побившись об заклад, что «за одним проходом произведет известный звук сто раз сряду», — он выиграл двухэтажный каменный дом («Русск. Стар.» 1882 г., кн. XXXIII, стр. 632). Сальников был так популярен в Московском обществе, что известный водевилист Ф. А. Кони написал даже особую шутку-водевиль на тему: «Иван Савельевич», которая была напечатана в Москве в 1835 г. и дана на Московском театре 18 октября того же года в бенефис актрисы Репиной (Верстовской). Постановка пьесы вызвала недовольство москвичей, так как в ней были выведены поэт князь П. И. Шаликов и другие москвичи; был недоволен и сам Савельич, который, по словам А. Я. Булгакова, говорил Директору театров М. Н. Загоскину: «Как ты глуп, Мишенька! Уж ежели ты хотел меня вывести на сцену, то лучше бы пустил меня самого: я сам себя лучше всех бы представил, а не то выучил бы твоего актера всем моим ужимкам и ухваткам» («Русск. Арх.» 1906, кн. III, стр. 221, 222). Однако, снисходительный рецензент пошлой Булгаринской «Северной Пчелы» приветствовал водевиль Кони и писал о нем: «Ба! Старинный знакомый, бесценный Савельич, с которым мы часто видались в Москве лет десять тому назад; остроумный, веселый, шутливый Савельич; всеобщий Московский знакомый, знающий все сплетни и всех сплетниц, который самым строгим весталкам безнаказанно говорит: монамур, самым брезгливым дамам — машер, самым бранчливым старухам — монанш. Где Иван Савельич, — там настоящий праздник: смех, хохот, рассказы, песни, игры, веселье. Когда он идет по улице, распевая песенки, тысячи беленьких ручек зазывают его к себе, — и Иван Савельич отдает предпочтение самой беленькой. Под маскою шута он завладел удивительным правом: говорить всякому правду и горькую истину. Слушают его, сердятся на него и потом прибавляют: «Да ведь он шут!» — и опять начинаются рассказы, песни и шутки». По словам И. В. Селиванова, крепостной Сальников был впоследствии отпущен на волю своим господином и даже приобрел состояние, которое оставил в наследство сыну, бывшему пробирным учеником в Московском Горном Правлении («Русск. Стар.» 1882 г., т. XXXIII, стр. 632). Об Иване Савельиче см. еще заметку Н. О. Лернера в журнале «Солнце России» 1913 г., № 22 (173), стр. 12 — 14, а также «Русск. Арх.» 1901 г., кн. III, стр. 36 — 37. О весьма похожем на Ивана Савельича шуте — Иване Степановиче рассказывает и Пушкин в «Записках П. В. Нащокина» (1830). В имени дядьки молодого Гринева — Савельича, а также в имени камердинера Пелымова («Русский Пелам») как будто также слышится воспоминание Пушкина об известном Московском шуте.