Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 31.
|
320. Н. А. Полевому (стр. 80). Впервые напечатано вс«Отчете имп. Публичной Библиотеки за 1861 г.», С.-Пб. 1862, стр. 63, и в «Русской Старине» 1880 г., т. XXVIII, стр. 806; подлинник (на бумаге без вод. зн.) — в Гос. Публичной Библиотеке.
— Еще 23 декабря 1829 г. Пушкин был избран в действительные члены Общества Любителей Российской словесности при Московском Университете, которое тогда было под председательством (со 2 ноября 1829 по 3М мая 1830) генерал-лейтенанта Александра Александровича Писарева (род. 1780, ум. 1848), — писателя и члена Российской Академии, до 3 февраля 1830 г. состоявшего Попечителем Московского Учебного Округа, а впоследствии бывшего Варшавским военным губернатором. Избрание Пушкина состоялось в торжественном заседании Общества, в котором Полевой (член Общества с 30 марта 1829 г.) читал отрывки из своей «Истории Руского Народа», Загоскин — отрывки же из «Юрия Милославского», Верстовский исполнил написанную им музыку для музыкальной части заседания, Мочалов читал с кафедры и т. д., при чем, одновременно с Пушкиным, были избраны, также, как «Корифеи Словесности нашей», Боратынский, А. Н. Верстовский и Булгарин; об этом было помещено сообщение в «Московских Ведомостях» 1830 г., № 1, от 1 января, а 2 января кн. Вяземский, бывший действительным членом Общества еще с февраля 1816 года, писал Пушкину: «Сделай милость, откажись от постыдного членства Общества Люб. Русск. Слова. Мне и то было досадно, то есть не мне, но жене моей, менее меня благопристойной и ездившей на святошные игрища литературы, что тебя и Баратынского выбрали вместе с Верстовским, а вчерашние Московские Ведомости довершили мою досаду: тут увидишь: «Предложение об избрании в члены Общества Корифеев Словесности нашей: А. С. Пушкина, Е. А. Баратынского, Ф. В. Булгарина и отечественного Композитора Музыки А. Н. Верстовского». NB. Это написано не Шаликовым, потому что в этой статье хвалят историю Полевого. Воля твоя, ненадобно спускать такие наглые дурачества. Мы худо делаем, что пренебрегаем званием литераторским: это званиЪ не то, что христианина. Тут нечего давать свои щеки на пощечины. Мы не поедем к Вельможе, который станет нас принимать наравне с канальями, с Булгариными и другими нечистотами общественного тела. Разве здесь не то же? Гордиться приемами наших Вельмож и наших литературных обществ смешно и невозможно человеку с здравым смыслом; но не спускать ни тем ни другим, когда они поступают с нами невежливо, должно, неотменно должно. Сатурналы нашей литературы дошли до того, что нельзя, по крайней мере отрицательно, если не действительно, не протестовать против этих исступлений бесчинства» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 103 —104). Пушкин не отказался от членства, но и он считал оскорбительным для себя свое одновременное с Булгариным избрание. Так, когда Погодин, избранный Секретарем Общества, просил Пушкина принять активное участие в занятиях его присылкою новых стихотворений, поэт отвечал Погодину в начале апреля 1834 г.: «Радуюсь случаю поговорить с Вами откровенно — Общество Любителей поступило со мной так, что никаким образом я не могу быть с ним в сношении. Оно выбрало меня в свои члены вместе с Булгариным, в то самое время, как он единогласно был забалотирован в Англ. клубе (NB в Петербургском), как шпион, переметчик и клеветник, — в то самое время, как я в ответ на его ругательства принужден был напечатать статью о Видоке: мне нужно было доказать публике, которая в праве была удивляться моему долготерпению, что я имею полное право презирать мнение Булгарина и не требовать удовлетворения от ошельмованного негодяя, толкующего о чести и нравственности. И что же? В то самое время читаю в газете Шаликова: Александр Сергеевич и Фаддей Венедиктович, сии два корифея нашей словесности, удостоены etc. etc. — Воля Ваша: это — пощечина. Верю, что Общество, в этом случае, поступило, как Фамусов, не имея намерения оскорбить меня. «Я всякому, ты знаешь, рад». Но долг мой был немедленно возвратить присланный диплом; я того не сделал, потому что тогда мне было не до дипломов, — но уж иметь сношения с Обществом Любителей я не в состоянии» (см. в т. III). Лишь 21 марта 1830 г., т.-е. три месяца спустя после избрания, А. А. Писарев известил о нем Пушкина официальным письмом, в котором писал: «Общество Любителей Российской Словесности, уважая любовь Вашу к Отечественной Словесности и труды, в пользу оной подъятые, избрало Вас в Действительные Члены. Имея честь поздравить Вас с избранием, на общем мнении об отличных достоинствах Ваших основанном, препровождаю к Вам при сем Диплом на новое ученое Ваше звание. Общество удостоверено, что Вы с сим избранием изволите принять участие в деле, близком сердцу каждого Русского; ибо успехи отечественного языка и словесности служат знамением степени народной образованности и вместе с сим народного благоденствия» и т. д. (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 124).
В ответ на запрос Пушкина, чт о́ ему делать с Писаревым, его Обществом и своим дипломом, Полевой в тот же день, 27 марта, отвечал:
«Ничего, совершенно ничего, Милостивый Государь Александр Сергеевич. Мы все, старые члены, ничего не делаем, по крайней мере от этого и выводится закон, так как по старым решениям иностранные юристы составляют законы. Избрание Ваше сопровождалось рукоплесканиями и показало, что желание Общества украсить список своих членов вашим именем было согласно с чувствами публики, весьма обширной. За диплом взносят члены (т.-е. за пергамент) 25 рублей. Если в самом деле решатся поднять Общество, как было хотели, вы, я уверен в этом, не отказались бы участвовать. Но, теперь... Бог знает, что сделается с Обществом, и не будет ли оно иметь участи Общества Соревнователей — никто не ручаетсЩ» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 128). Сам Полевой был избран из сотрудников Общества Любителей Российской Словесности в действительные его члены 30 марта 1829 г., — в особом эстраординарном собрании; это избрание вызвало много толков и волнений, так как перед тем Университет (при котором состояло Общество) считал себя оскорбленным полемическими выпадами Полевого (см. Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. II, стр. 264 — 272). Почему Пушкин, только что выступавший с резкими статьями против Полевого (см. выше, в объяснениях к письму № 312, стр. 371) и вообще к этому времени с ним разошедшийся (см. «Записки К. А. Полевого» С.-Пб. 1888, стр. 312 — 318), нашел возможным и нужным обратиться с своим запросом именно к Полевому, — трудно объяснить. Об отношениях Пушкина к Обществу и обратно — см. в «Словаре членов Общества Любителей Российской Словесности при Московском Университете» М. 1911, стр. 234 — 236, и статью Н. К. Пиксанова: «Пушкин и Общество Любителей Российской Словесности» — в сборнике первом Пушкинской Комиссии этого Общества «Пушкин», М. 1924, стр. 1 — 30.
321. Е. М. Хитрово (стр. 80). Впервые напечатано в изданном Пушкинским Домом сборнике Писем Пушкина к Е. М. Хитрово, Лгр. 1927, стр. 6. Подлинник — в Пушкинском Доме: он — на листе почтовой бумаги обыкновенного форматаН без вод. знаков; сложено конвертом и запечатано гербовой печатью Пушкина; на обороте, кроме адреса, помета рукою Е. М. Хитрово: «Пушкин».
— Датировка письма — предположительная и основывается на следующих соображениях: письмо написано не в Петербурге, но из другого города, и вручено Льву Сергеевичу Пушкину для передачи лично Е. М. ХитровоЦ в качестве рекомендательного при первом знакомстве. Последнее не могло состояться ранее возвращения Л. С. Пушкина с Кавказа, по окончании войны 1829 года, так как Лев Пушкин вступил на службу в Кавказские войска весною 1827 года (зачислен юнкером в Нижегородский Драгунский полк 14 марта). Вернулся он из армии не ранее середины декабря 1829 года, т.-е. в то время, когда Пушкин, приехав с Кавказа, был уже в Петербурге: приказ об отпуске Льва Сергеевича на четыре месяца в Петербург был отдан Главнокомандующим Кавказским Корпусом графом Паскевичем 14 декабря 1829 года (см. послужной список Л. С. Пушкина, переданный нами в Пушкинский Дом). Время приезда Л. С. Пушкина в Петербург определить невозможно: ни «С.-Петербургские», ни «Московские Ведомости» за 1830 год в списках приехавших и выехавших не сохранили его имени. 16-го апреля родители еще ждали его в Петербург (см. ниже, стр. 411), а 3 мая 1830 г. он, во всяком случае, уже был в Петербурге («Русск. Стар.» 1903 г., № 8, стр. 454 — 455). В это время Лев Пушкин был уже знаком с Хитрово, ибо Надежда Осиповна Пушкина, в письме к О. С. Павлищевой от 22 июля 1830, говоря об отъезде Льва Пушкина из Петербурга (в воскресенье, 20 июля), замечает: «Ses adieux avec Herminie ont été très tendres» («Его прощание с Эрминией [т.-е. Е. М. Хитрово] было очень нежно»; ср. еще Соч. кн. П. А. Вяземского, т. IX, стр. 119). — Всего вероятнее предположить, поэтому, что Лев Пушкин проживал зимою 1829 — 1830 года в Москве и еще был там в то время, как приехал в Москву (12 марта) его старший брат, а затем вскоре выехал в Петербург, взяв с собою эту записку поэта. В таком случае понятна и первая фраза письма последнего к Хитрово — просьба о прощении за «бесстыдную» леность, объясняющуюся тем, что «почта для него пытка». Вспомним, что весной 1830 года Хитрово писала поэту ряд взволнованных писем (см. выше, объяснения к письму № 318, стр. 397 — 398), на которые он не отвечал; повидимому, его первое в настоящем смысле ответное письмо к Хитрово — записка от 18 мая (см. ниже, № 337), раньше которой, таким образом, написано наше письмо. Всё это заставляет датировать письмо Пушкина именно весною 1830 года, между получением Пушкиным писем Е. М. Хитрово, написанных в Москву, т.-е. концом мартаЦ и письмом Л. С. Пушкина к Жуковскому, писанным в Петербурге 3 мая («Русск. Стар.» 1903 г., № 8, стр. 454 — 455); дата эта наиболее вероятна, — до тех пор, пока не найдется других, уточняющих или меняющих ее показаний.
Перевод:м«Прошу у вас миллион извинений за то, что был так бесстыдно ленив. Что вы хотите, — это сильнее меня. Почта для меня просто пытка. — Позвольте мне представить Вам моего брата и не откажите уделить ему часть той благосклонности, которою Вы удостаиваете меня. — Примите уверение в совершенном моем уважении. Пушкин.
На обороте: «Госпоже Хитровой».
322. Н. И. Гончаровой (стр. 80). Впервые напечатано вс«Русском Архиве» 1873 г., кн. I, ст. 736 — 740 (с переводом), по подлиннику, который тогда принадлежал Н. О. Эмину, получившему его от С. Н. Гончарова и передавшему его затем в Публичную Библиотеку (см. Отчет Библиотеки за 1873 г., стр. 49 — 50), где этот автограф теперь и находится; копия с него, неизвестным почерком сделанная, 1850-х гг., имеется в б. Румянцовском Музее, в рукоп. № 1254, л. 68 — 70, при письмах Пушкина к Л. С. Пушкину.
— Письмо, вероятно, писано в Страстную субботу (samedi) 5 апреля 1830 г., накануне дня, в который Пушкин сделал предложение Н. Н. Гончаровой и получил ее согласие; это согласие было получено им, по словам Анненкова,•«в самый день Светлого Христова Воскресенья», которое в 1830 году приходилось на 6 апреля.
Перевод:м«Теперь, когда вы дали мне позволение писать вам, я так же взволнован, взявшись за перо, как если бы находился в вашем присутствии. Мне так много нужно высказать, и чем больше я о том думаю, тем больше приходит мне в голову мыслей печальных и обескураживающих. Я хочу изложить их вам во всей их искренности и бессвязности, умоляя вас быть терпеливой, а главное снисходительной. — Когда я увидал ее в первый раз, красоту ее только что начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась, — я просил руки ее. Ответ ваш, при всей его неопределенности, свел меня на мгновение с ума; в эту же ночь я уехал в армию. Вы спросите, зачем? Клянусь вам, что сам совершенно не знаю, но непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог в ней вынести присутствия ни вашего, ни ее. Я к вам писал, надеялся, ждал ответа, но он не приходил. Заблуждения моей ранней молодости представлялись моему воображению. Они были слишком тяжки, а клевета сделала их еще более тяжелыми; молва о них, к несчастию, стала всеобщею. Вы могли ей поверить, я не смел на то жаловаться, но был в отчаянии. Сколько мучений ожидало меня по ноем возвращении! Ваше молчание, ваш холодный вид, оказанный мне м-ль Натали прием, — столь безразличный, столь невнимательный... У меня не хватило мужества объясниться, — я уехал в Петербург в полном отчаянии. Я чувствовал, что сыграл роль довольно смешную; я был робок в первый раз в жизни, а робость в человеке моих лет не можеЧ понравиться девушке в возрасте вашей дочери. Один из друзей моих едет в Москву, привозит оттуда одно благосклонное слово, которое возвращает меня к жизни, а теперь, когда несколько милостивых слов, с которыми вы соблаговолили обратиться ко мне, должны были бы исполнить меня радостью, — я несчастнее, нежели когда-либо. Постараюсь объясниться. —Привычка и долгая близость одни могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться привязать ее к себе с течением долгого времени,— но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться. Если она согласится отдать мне свою руку, — я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, будучи окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? и станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой союз, более для нее равный, более блестящий, более достойный ее, — может быть такие разговоры будут и искренни, но ей то они уж покажутся таковыми. Не станет ли она сожалеть? Не будет ли она смотреть на меня, как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог свидетель, что я готов умереть за нее, — но погибнуть для того только, чтобы оставить ее блистательной вдовою, свободною избрать себе завтра же нового мужа, — эта мысль для меня ад. — Поговорим о материальных средствах; я придаю им мало значения. Моего состояния мне было до сих пор достаточно. Будет ли достаточно для женатого? Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где ей должно блистать и развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы сделать ей угодное, я готов пожертвовать всеми моими вкусами, всем, что я страстно люблю в жизни, самым существованием моим, совершенно свободным и богатым приключениями. Однако, не будет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестяще, как она заслуживает и как я того хотел бы? — Таковы, отчасти, мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их вполне благоразумными. Есть еще одно, которое я не могу решиться доверить бумаге. — Соизвольте принять выражение моей совершенной преданности и высокого уважения. А. Пушкин. — Суббота».
— О Наталье Ивановне Гончаровой, будущей теще Пушкина, кн. Е. А. Долгорукова рассказывала следующие подробности:Я«Отец ее, Загряжский, богатый помещик и владелец села Ярополчи (Волоколамского уезда), имел уже несколько человек детей, когда уехал один за границу и в Париже женился на одной француженке. С нею он прижил Наталью Ивановну, которая родилась в Париже. Через несколько времени Загряжский с новою женою и дочерью приехал прямо в деревню к прежней жене и детям. К удивлению, всё обошлось ладно и обе жены очень подружились между собою, так что первая жена не отличала от своих детей Наталью Ивановну и дала ей долю в наследстве... В молодости Наталья Ивановна являлась при дворе и по красоте своей была замешана в какую-то историю: в нее влюбился некто Охотников, в которого была влюблена имп. Елизавета Алексеевна, так что тут былЦ ревность... Наталья Ивановна была довольно умна и несколько начитана, но имела дурные, грубые манеры и какую-то пошлость в правилах... В Москве она жила почти бедно и когда Пушкин приходил к ней в дом женихом, она всегда старалась выпроводить его до обеда или до завтрака. Дочерей своих бивала по щекам. На балы они иногда приезжали э изорванных башмаках и старых перчатках... Впоследствии она полюбила Пушкина, слушалась его. Он с нею обращался как с ребенком. Может быть, она сознательнее и крепче любила его, чем сама жена. Но раз у них был крупный разговор, и Пушкин чуть нЦ выгнал ее из дому... У Пушкиных она никогда не жила. В последнее время она поселилась у себя в Яропольце и стала очень несносна: просто-напросто пила. По лечебнику пила. «Зачем ты берешь этих барышень?» [т.-е. сестер жены] — спросил у Пушкина Соболевский. — Она целый день пьет и со всеми лакеями <живет>, отвечал Пушкин (см. «Рассказы о Пушкине, записанные Бартеневым», ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 62 — 64). — Свадьба ее с Николаем Афанасьевичем Гончаровым состоялась 27 января 1807 г. в церкви Зимнего дворца; умерла она 2 августа 1848 г. и погребена в Иосифовом Волоколамском монастыре; муж пережил ее на много лет и умер 8 сентября 1861 г., на 74 году жизни (погребен в Московском Новодевичьем монастыре).
— Письма Пушкина к Н. Й. Гончаровой (о которых он упоминает в этом письме), писанные в Москву из поездки его на Кавказ в мае — октябре 1829 года, до нас не сохранились.
— По поводу выражения Пушкина: «le mot de bienveillance» («одно благосклонное слово»...) кн. П. А. Вяземский впоследствии высказывал предположение, чтоу«это относится вот к чему. Зная, что Пушкин давно влюблен в Гончарову, увидев ее на балу у кн. Д. В. Голицына, князь Вяземский поручил И. Д. Лужину, который должен был танцовать с Гончаровой, заговорить с нею и с ее матерью мимоходом о Пушкине, — с тем, чтобы по их отзыву доведаться, как они о нем думают. Мать и дочь отозвались благосклонно и велели кланяться Пушкину. Лужин поехал в Петербург, часто бывал у Карамзиных и передал Пушкину этот поклон» («Русск. Арх.» 1888 г., кн. II, стр. 307).
— Свадьба Пушкина состоялась 18 февраля 1831 года. Представлявшаяся ему адом мысль — умереть, оставив блестящую вдову, свободную, чтобы снова выйти замуж, — осуществилась: овдовев 29 января 1837 г., НН Н. Пушкина через 7 лет, 18 июня 1844 г., имея всего 32 года от роду, вторично вышла замуж, — за Петра Петровича Ланского, которого нежно любила и от которого имела трех дочерей.
323. С. Л. и Н. О. Пушкиным (стр. 82). Впервые напечатано в Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 132; подлинник, писанный частию чернилами, частию карандашом, — в Рукописном Отделении Библиотеки Академии Наук, в собрании Л. Н. МайковЪ («Пушк. и его соврем»., вып. IV, стр. 34, № 9, с неверно предположенною датой), на бумаге без вод. зн., с жандармскими красными цифрами 2 и 3; на тексте письма нарисовано 4 профиля и женская фигура до пояса (быть может, Н. Н. Гончарова); средний профиль напоминает отца поэта, С. Л. Пушкина; на обороте — список стихотворений Пушкина.
Перевод:м«Дорогие родители, обращаюсь к вам в такой момент, который [решит] [определит] остальную мою жизнь. — Я обращаюсь к вам в момент, который определит мою судьбу на всю остальную мою жизнь. [Уже год, как] [Уже]. [Я намерен жениться на девушке, которую я люблю уже год] — [М. Г., о которой вы] [М-ль Натали Гонч.]. [Это М-ль Гонч.]. Я получил ее согласие и согласие ее матери. Прошу вашего благословения не как пустой формальности, но с внутренним убеждением в том, что это благословение необходимо для моего [нашего счастия, т.-е. для счастия моего нашего] благополучия — [Надеюсь] и да будет последняя половина моего существования [более] для вас более утешительна, чем моя печальная молодость. [Я получил согласие]. — [Состояние г-жи Г.] [служит препятствием] [будучи] [есть] [очень расстроено] и находится в зависимости [мое собственное] [она должна была сделать мне. Я получил согласие м-ль Гончаровой. —У меня] отчасти от состояния ее свекра. Эта статья — единственное [возражение] препятствие для моего счастия — [Любя безнадежно]. [Я был бы] [Я был бы] [Я был бы очень несчастлив — но если, получив ее согласие]. У меня нет [смелости] силы даже помыслить от него отказаться. Для меня гораздо более [подход.] легко надеяться на то, что вы придете мне на помощь. Заклинаю вас, напишите мне, что можете вы сделать для...»
— Письмо это, говорит П. О. Морозов в статье своейП«Семейная жизнь Пушкина», — «видимо, стоило ему большого труда, так как приходилось касаться вопроса о материальной стороне дела» (Соч., ред. Венгерова, т. IV, стр. 206). Что касается просьбы Пушкина благословить его и слов, что это благословение не пустая формальность, — то следует сказать, что вопрос о религиозности Пушкина вообще неясен (см. статью Е. Кислицыной в «Пушкинском Сборнике памяти С. А. Венгерова. Пушкинист IV». Под ред. Н. В. Яковлева). В просьбе его сказывается, быть может, скорее приверженность Пушкина к традициям.
— Ответ родителей, на французском языке, датированный 16-м числом апреля, очень характерен для них своим патетическим, но неискренним тоном и прекрасно рисует отношение их к сыну-поэту: «Да будет благословен тысячу и тысячу раз вчерашний день, мой дорогой Александр, за письмо, которое мы от тебя получили», писал С. Л. Пушкин. «Оно исполнило меня радостию и признательностию. Да, мой друг, именно так. Уж с давнего времени я позабыл сладость таких слез, какие я проливал, читая его. Да изольет небо свои благословения на тебя и на любезную подругу, которая составит твое счастие. Я хотел-было ей писать, но не осмеливаюсь еще это сделать, из опасения, что не имею на это права. Ожидаю Льва с еще большим нетерпением, чем раньше, чтобы поговорить с ним о тебе или скорее, чтобы он мне об тебе рассказал. Олинька [Павлищева] оказалась у нас в ту минуту, как письмо твое было нам передано. Ты можешь судить о впечатлении, которое оно произвело на нее. — Перейдем к тому, что ты мне говоришь по вопросу о том, что я могу тебе дать. Ты знаешь состояние моих дел. Правда, у меня тысяча душ, но две трети моего имения заложены в Воспитательном Доме. Олиньке [Павлищевой] я даю около 4000 р. в год. У меня остается из имения, доставшегося мне по разделу с моим покойным братом, 200 душ совершенно чистых, — и их я передаю тебе в твое полное и совершенное распоряжение. Они могут дать 4000 р. ежегодного дохода, а современем, быть-может, дадут тебе и больше. — Мой добрый друг! Ожидаю твоего ответа с тем же нетерпением, какое ты мог испытывать ожидая твоего счастия из уст самой м-ль Гончаровой, — так как если я счастлив, — то вашим счастием, горжусь вашими успехами, спокоен и безмятежен, когда полагаю вас таковыми. — Прощай! Да осенит тебя небо своими благословениями; мои ежедневные молитвы были и всегда будут о том, чтобы вымаливать у него ваше благополучие. Обнимаю тебя нежно и прошу тебя, если ты считаешь это уместным, рекомендовать меня м-ль Гончаровой, как весьма нежного друга. На веки твой отец и друг Сергей Пушкин». — «Твое письмо, мой дорогой Александр», приписывала Н. О. Пушкина: «преисполнило меня радости. Да благословит тебя небо, мой добрый друг, да дойдут до него молитвы, которые я обращаю к нему о твоем счастии; сердце мое слишком полно — не могу выразить всего, что чувствую; я хотела бы сжать тебя в своих объятиях, благословить тебя и уверить тебя самолично в том, насколько твое благополучие связано с моим собственным существованием. Будь уверен, что если всё окончится так, как ты того хочешь, м-ль Гончарова будет мне так же дорога, как и все вы, мои дети. Ожидаю Льва с нетерпением, чтобы поговорить с ним о тебе. Мы сейчас же приехали бы в Москву, если бы это зависело вполне от нас. Целую тебя нежно».
— Друзья Пушкина с большею непосредственностью и простотою выражений приветствовали его с помолвкой — князь Вяземский, Плетнев, барон Дельвиг (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 138 — 139, 141 — 142, 147 — 148). Настроение самого Пушкина в этот важный момент его жизни лучше всего проявилось в прозаическом отрывке: «Участь моя решена, — я женюсь...», датированном в рукописи 12-м и 13-м мая, — в котором он несомненно набросал автобиографическую страницу, хотя, — вероятно для отвода посторонних глаз, — и пометил на рукописи, что это взято «с французского».
324. А. Х. Бенкендорфу (стр. 82). Впервые напечатано в «Историческом Вестнике» 1884 г., т. XV, № 1, стр. 74 — 75 (вторая половина письма), и в «Русской Старине» 1899 г., май, стр. 252 — 253 (полностью, с переводом); подлинник в Пушкинском Доме Академии Наук. Черновое (в двух отрывках) впервые напечатано в книге И. А. Шляпкина: «Из неизданных бумаг А. С. Пушкина», С.-Пб. 1903, стр. 77 — 78 и 79 — 81, а затем, более исправно, в Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 135 — 136; подлинник (ныне в Пушкинском Доме) — на трех кусках бумаги: 1) на четвертушке писчей бумаги с красною цифрою 13 и с рисунком на обороте женской фигуры в профиль (вероятно, Н. Н. Гончаровой: воспроизведено в книге Шляпкина при стр. 78); 2) на куске писчей в 4 бумаги с водяным знаком 1829, с четырьмя мужскими профилями на обороте и красною цифрою 15; 3) на куске писчей синей линейной бумаги малого формата в 4 , с вод. зн. Ф. К. Н. Г. и красною жандармскою цифрою 19.
Перевод: «Генерал! С крайним смущением обращаюсь я к Власти в обстоятельствах чисто-личных, но положение мое и участие, которое вам угодно было выказывать ко мне до настоящего времени, обязывают меня к этому. — Мне предстоит женитьба на м-ль Гончаровой, которую вы, вероятно, видели в Москве; я получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения были мне при этом сделаны: мое имущественное состояние и положение мое по отношению к правительству. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно, благодаря его величеству, который дал мне способы жить честно своим трудом. Что же касается моего положения, то я не мог скрыть, что оно фальшиво и сомнительно. Я исключен из службы в 1824 году, — и это пятно остается на мне. Выйдя из Лицея в 1817 году с чином 10 класса, я так и не получил двух чинов, которые следовали мне по праву: начальники мои не представляли меня, а я сам не позаботился о том, чтобы им о сем напомнить. Ныне, несмотря на всё мое доброе желание, мне было бы тягостно вновь поступить на службу. Место совершенно подчиненное, каковое позволяет мне занять мой чин, не может быть для меня подходящим. Оно отвлекло бы меня от моих литературных занятий, которые дают мне средства к жизни, и доставило бы мне лишь бесцельные и бесполезные хлопоты. Итак, мне не должно об этом вовсе и думать. Г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастие быть на дурном счету у императора. Мое счастие зависит от одного благосклонного слова того, к кому привязанность и благодарность моя теперь чистосердечны и безграничны. — Еще об одной милости. В 1826 году я привез в Москву свою трагедию «Годунов», написанную во время моей ссылки. Она была послана Вам в том виде, в каком Вы ее видели, лишь для моего оправдания. Император, удостоив ее прочтения, сделал мне несколько замечаний о местах, черезчур свободных, и я должен сознаться, что его величество был как нельзя более прав. Внимание его обратили на себя также еще два-три места, так как в них можно было усмотреть намеки на обстоятельства, в то время еще слишком недавние. Перечитывая их теперь, я сомневаюсь, чтобы их можно было истолковать в этом смысле. Все смуты похожи одна на другую, и драматический писатель не может нести ответственность за слова, какие он влагает в уста личностей исторических. Он должен заставить их говорить в соответствии с известным их характером. Следовательно, надлежит обращать внимание только на дух, в каком задумано всё сочинение, на то впечатление, какое оно должно произвести. Моя трагедия есть произведение добросовестное, и я не могу, по совести, исключить из нее то, что мне представляется существенным. Умоляю его величество простить мне ту свободу, с какою я осмеливаюсь ему противоречить: я хорошо сознаю, что эти возражения поэта могут показаться смешными; но до настоящего времени я постоянно отказывался от всех предложений книгопродавцев; я считал за счастье молчаливо приносить эту жертву воле его величества. В настоящее же время обстоятельства заставляют меня спешить, и я умоляю его величество развязать мне руки и дозволить напечатать мою трагедию в том виде, как я считаю нужным. — Еще раз — мне страшно совестно, что я так долго занимал вас собою. Но ваша снисходительность меня избаловала, и хотя я не сделал ничего, чтобы заслужить благодеяния императора, однако я надеюсь и не перестаю всегда верить в него. С величайшим уважением Вашего Превосходительства нижайший и покорнейший слуга Александр Пушкин. 16 апреля 1830 г. Москва. — Умоляю вас, генерал, сохранить это в тайне».
Перевод чернового: «[Вы разрешили мне всегда обращаться к Вам, и я делаю это с]. Мне весьма [совестно] неловко обращаться [В 1826 г. я вы] [к] к власти в обстоятельствах [которые не] [интересуют лишь] [касаются лишь] [меня; но вы мне это] чисто личных. Но [простите] мое положение [и доверие, которое] и участие которое вам угодно было выказывать ко мне до настоящего времени [дает мне] обязывают меня к этому. [Умоляю вас несмотря на это сохранить сие в тайне]. Мне предстоит женитьба на м-ль — которую вы должны были видеть в Москве. Я получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения мне были при этом сделаны. Мое имущественное состояние и положение мое [по отношению] по отношению к правительству. Что касается первого, то я мог ответить, что оно достаточно благодаря Е. В. который дал мне к тому способы [жить от работы моей мысли — оно почетно, достаточно и независимо. — Мое положение] [жить почетно] [...от моей работы]. Я могу жить почетно от моей работы. — Что касается моего положения в свете, я не мог скрыть, что оно фальшиво и сомнительно. Исключенный из службы покойным императором [я еще ношу на себе это пятно] [я ношу еще это] это пятно остается на мне [еще]. [Император]. [Мне] Мне было бы трудно, несмотря на всё мое доброе жел. вновь взяться за службу. Выйдя из Лицея в 1817 г. с чином 10 класса, я так и не получил двух следующих чинов, которые приходились мне по праву [так как я служил (я считался на службе до 1824 г., — времени моей выключки), так как начальники мои не позаботились представлять меня, а я не подумал им о том напоминать. — Место совершенно подчиненное, — такое, какое мне позволяет занять мой низкий чин, — не может более подходить [ни] моему возрасту [ни], оно отвлекло бы меня от моих литер. занятий, доставило бы мне лишь хлопоты [без того, чтобы я мог] бесцельные и бесполезные, — а потому я не должен об этом больше и думать — [Умоляю ваше Превосх.]. Еще раз, — мне ужасно совестно так долго занимать вас [из всей], собою, но [добро...] [скорбь моей жизни] мое счастие зависит некоторым образом [от] от одного благосклонного слова. Г-жа Гонч. боится отдать свою [семью] дочь за человека, который имел бы несчастие быть на дурном счету А императора. [Он уже осыпал меня столькими благодеяниями] [для которого], однако моя преданность ему так чистосердечна и жива, что я не мог бы этого выразить. —Еще [одно] слово и я кончаю. В 1826 г. я привез в Москву мою трагедию о Годунове, написанную [в деревне] [в 1825] во время моей ссылки. У меня не было ни малейшего желания печатать ее [в том виде в каком вы ее видели]. Она была послана вам в том виде, в каком вы ее видели, лишь для моего оправдания и чтобы показать, в каком духе эта трагедия — Император, соблаговолив прочесть ее, сделал мне несколько замечаний [замечания] о местах, черезчур свободных, черезчур грубоватых [замечания], и я должен сознаться, что Е. В. был совершенно прав [тем] два или три места привлекли его внимание, так как в них можно было усмотреть намеки на обстоятельства, в то время еще слишком недавние [и там я предпочел бы пожертвовать моею трагедией и тем дать слабую], но все смуты похожи одна на другую — перечитывая [их] теперь отмеченные места, я сомневаюсь, чтобы их можно было найти [столь] достойными порицания. Драм. автор не может нести ответственность за [....] слова, какие он влагает в уста личностей исторических. Он [не может] должен заставить их говорить в соответствии с известным их характером. Следовательно, надлежит обращать внимание только на дух, э каком написано всё сочинение, если же нет, — то нет трагедии. [Е. В. может]. Умоляю Е. В. простить мне смелость, с какою я противоречу ему, но моя трагедия есть произведение добросовестное — [и я могу по совести] [и если] и если я сочинил <?> [узнать] выбросить то [что он не может] мне указывает действительно несовершенного, я не могу по совести выбросить то, что мне кажется [необходимым] [совершенно необходимым] существенным [и что служит] для выгоды всего сочинения. Я прекрасно знаю [теперь] что эти возражения поэта могут показаться смешными, но клянусь вам, что я пришел к ним от сердца и души [и я хотел бы]. Отмеченные места, в конце концов, чисто историчны и их можно было бы найти в подражаниях, которые с тех пор напечатаны. — Теперешние обстоятельства заставляют меня [сделать это]. Я не хотел до настоящего времени печататэ мою трагедию, несмотря на всё что предлагали мне книгопродавцы. Я был счастлив, что мог принести эту жертву желанию Е. В. Поэтому я умоляю Е. В. развязать мне руки и позволить мне напечатать мою трагедию [такою, как] как я считаю то нужным. Даю ему слово быть цензором гораздо более строгим, чем цензор] столь же строгим как...
Бенкендорф отвечал Пушкину (по-французски), лишь 28 апреля 1830 г. письмом за № 1642, уведомляя его, что государь принял с чувством благосклонного удовлетворения известие о престоящей женитьбе поэта, заметив при этом, что он надеется, что Пушкин нашел в себе необходимые качества сердца и характера, чтобы составить счастие женщины, в особенности столь любезной и столь интересной, как м-ль Гончарова. «Что же касается до вашего личного положения по отношению к правительству», писал Бенкендорф, — «то я могу только повторить то, что я говорил вам уже столько раз: я нахожу, что оно вполне согласуется с вашими интересами; в нем не может быть ничего ни фальшивого, ни сомнительного, если, конечно, вы сами не захотите сделать его таковым. Его величество император, с истинно отеческим благоволением к вам, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, — не как шефу жандармов, но как человеку, которому он изволит оказывать доверие, — наблюдать за вами и руководить вас советами. Никогда никакая полиция не получала приказания следить за вами. Советы, которые я время от времени давал вам, как друг, могли быть вам только полезны, и я надеюсь, что вы убедитесь в этом современем еще больше. Какие же теневые стороны можно найти в вашем положении в этом отношении? Уполномочиваю вас, м. г., показывать это письмо всем, кому вы сочтете нужным показать его. Что же касается вашей трагедии «Годунов», то его величество разрешает вам напечатать ее под личною вашею ответственностью»... (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 140 — 141).
— Николай I имел случай увидеть Н. Н. Гончарову в Москве в марте 1830 г. — и тогда же обратил на нее внимание, найдя ее интересной и любезной, и говорил о ней комплименты старухе Н. К. Загряжской (см. ниже, в письме № 357). О позднейших отношениях Николая I к Н. Н. Пушкиной (по словам Пушкина Нащокину, Николай ухаживал за нею, «как офицеришка») — см. в книге «Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», ред. М. А. Цявловского, М. 1925 г., стр. 45 и 117 — 120.
— На это письмо Пушкин отвечал Бенкендорфу горячею благодарностью 7 мая (см. ниже, № 334).
325. М. П. Погодину (стр. 85). Впервые напечатано в альманахе Погодина «Утро», 1868 г., стр. 436; подлинник, на клочке толстой писчей бумаги, в архиве Погодина в б. Румянцовском Музее (Письма, т. III, № 3517, л. 385).
— В апреле 1830 г. Погодин купил прекрасный каменный дом камергера кн. Петра Ивановича Тюфякина, стоявший на стрелке четырех улиц: двух частей Мясницкой, Златоустовского переулка и Лубянки, в приходе Гребенской божьей матери (см. «Русск. Арх.» 1878 г., кн. I, стр. 160). На новоселье А. П. Елагина, Языков и Петерсон принесли Погодину хлеб-соль, вино и елей, а 29 апреля он сам писал Шевыреву: «Поздравь меня на новоселье, любезнейший Степан Петрович! Я купил дом и совсем уже в него перебрался и разобрался и пишу теперь к тебе с высокого Парнаса, с которого виды на несколько верст кругом»... («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 144). Этим датируется и записка Пушкина, которая, следовательно, должна быть поставлена ранее приписки его Шевыреву в этом же письме от 29 апреля, когда Пушкин был у Погодина в новом доме уже не в первый раз.
326. С. П. Шевыреву (стр. 85). В первые напечатано вЙ«Русском Архиве» 1882 г., кн. III, стр. 147; подлинник — в Гос. Публичной Библиотеке, — в виде одной из приписок к письму М. П. Погодина к Шевыреву от 29 апреля 1830 г.; кроме Пушкина, в письме этом сделали приписки: Павел Александрович Муханов, Юрий Венелин, Алексей Степанович Хомяков, Христиан Гёрке [гувернер Веневитиновых], Николай Александрович Мельгунов, Ольга Семеновна Аксакова, Антон Францович Томашевский, Сергей Тимофеевич Аксаков, Петр Григорьевич Фролов, Василий Петрович Андросов, Авдотья Петровна Елагина, Алексей Андреевич Елагин, Николай Матвеевич Рожалин, Николай Михайлович Языков и Семен Егорович Раич («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 145 — 147).
— Шевырев в это время находился в Риме, живя в доме княгини Зинаиды Александровны Волконской (см. выше, стр. 329, в объяснениях к письму № 288) и состоя воспитателем ее сына, князя Александра Никитича Волконского. В «Литературную Газету» 1830 г. Шевырев прислал: «Письмо из Рима» — о художественной выставке в Капитолии, о работах русских художников в Риме и проч. (№ 36, от 25 июня, стр. 288 —292); стих. «Сравнение» (№ 56, от 3 октября, стр. 161), «Письмо к Издателю» от 14 (2) сентября из Рима (там же, стр. 161 — 163). О Шевыреве и отношении к нему Пушкина см. выше, в письме № 275, и в объяснениях к нему, стр. 293.
— В том же письме, где Пушкин сделал приписку к Шевыреву, Погодин писал последнему: «Пушкин всё здесь, он прикован, очарован и огончарован, как говорит» («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 145). Этот каламбур напоминает известный экспромпт, который приписывается Пушкину, — по мнению П. А. Ефремова, — «без малейших оснований»:
Я восхищен, я очарован.
Короче — я огончарован;
или: Я влюблен (или я пленен), я очарован,
Я совсем огончарован,
С утра до вечера за нею я стремлюсь
И встреч нечаянных и жажду, и боюсь...
(П. А. Ефремов,µ«Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях». С.-Пб. 1903 г., стр. 34 — 35). Между тем, и Ю. Н. Бартенев, поздравляя Погодина с новосельем, писал ему весною 1830 г.: «Еще усерднее поздравил бы вас, ежели бы вы, подобно певцу Онегина, очаровали себя и потом «огончаровали» (Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. III, стр. 102). Равным образом и В. А. Муханов писал брату Николаю 1 мая 1830 г.: «Пожалей о первой красавице здешней, Гончаровой... Она идет за Пушкина. Это верно, и сказывают, что он написал ей стихи, которые так начинаются:
Я пленен, я очарован,
Я совсем огончарован».
(«Русск. Арх.» 1899 г., кн. II, стр. 356 — 357). Каратыгин, в письме к П. А. Катенину от 12 ноября 1830 г. повторял этот же каламбур, сообщая своему учителю: «Пушкин в Москве обворожен и очарован, короче — он огончарован; сиречь он женится на Гончаровой, известной Московской красавице и богачке»... («Библ. Зап.» 1861 г., стр. 599 и «Русск. Арх.» 1871 г., ст. 0243). В свою очередь и М. П. Розберг сообщал, о том В. Г. Теплякову 8 июня 1830 г. (см. «Истор. Вестн.» 1887 г., т. XXIX, стр. 19). Ср. еще сообщение Г. С. Чирикова — «Русск. Арх.» 1881 г., кн. I, стр. 206 — 207 и в статье Н. В. Гербеля — «Русск. Арх.» 1876 г., кн. III, стр. 223). О своей предстоящей женитьбе Пушкин сообщил Погодину лишь 1 мая (М. А. Цявловский. «Пушкин по документам Погодинского Архива» — «Пушк. и его соврем.», вып. XXIII — XXIV, стр. 106).
327. Княгине В. Ф. Вяземской (стр. 86). Впервые напечатано в «Русском Архиве» 1874 г., кн. I, ст. 440 — 441; подлинник был у гр. С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве; ныне в Центрархиве.
Перевод: «Вы правы, найдя что «Осел» восхитителен. Это — одно из замечательнейших произведений настоящего времени. Его приписывают В. Гюго. Я нахожу в нем более таланта, чем в «Последнем дне», в котором его много. — Что касается фразы, которая вас смутила, то скажу вам прежде всего, что не нужно принимать в серьез всё то, что говорит автор. Все превозносили первую любовь, — он счел более занятныЃ говорить о второй. Может быть он и прав. Первая любовь — всегда дело чувства: чем она глупее, тем больше сладостных воспоминаний она по себе оставляеу. Вторая, если угодно, — дело чувственности. Параллель можно было бы провести еще гораздо дальше, но у меня на это совершенно нет времени. Моя женитьба на Натали (которая, замечу в скобках, — моя сто тринадцатая любовь) решена. Отец мой дает мне 200 крестьян, которых я закладываю в ломбард, а вас, дорогая княгиня, приглашаю быть моей посаженой матерью. У ваших ног А. П. — Ошибка, вариант: после 200 крестьян: Я их закладываю в ломбард, а вас божественная княгиня, приглашаю быть моей посаженой матерью».
— Вышедший в 1829 г., в 2-х томах, романд«L’âne mort et la Femme guillotinée» («Мертвый осел и обезглавленная женщина») принадлежал перу не Виктора Гюго, как склонен был думать Пушкин, а плодовитого критика и журналиста Jules-Gabriel Janin (род. в 1804 г., ум. в 1874 г.), впоследствии деятельному сотруднику «Journal des Débats», с 1870 г. члену Французской Академии. Роман этот, доставивший автору литературную известность, представлял собою пародию на утрированно-романтическое, мелодраматическое направление французской литературы. Экземпляр его, издания 1829 г., в двух томиках и в одном переплете, с надписью о принадлежности его Пушкину, сохранился в его личной библиотеке (Б. Л. Модзалевский, «Библиотека А. С. Пушкина», стр. 258, № 1026). — «Я люблю французов в романтической прозе, — «La conspiration de Mallet», из «Soirées de Neuilly» — «Les Etats de Blois»: виноват: даже и в «L’âne mort et la Femme guillotinée», в «Fragoletta», — но в стихах их романтизм несносен» и т. д. — писал кн. Вяземский Тургеневу 25 апреля 1830 г. («Остаф. Архив», т. III, стр. 193). Роман «Мертвый осел и обезглавленная женщина» переведен был на русский язык и издан отдельною книгою в Москве в 1831 г., вызвав несколько статей в «Московском Телеграфе», «Северной Пчеле», «Сыне Отечества», «Телескопе» и «Северном Меркурии». См. в статье В. В. Виноградова: «Гоголь и Жюль Жанен» в сб. «Литературная Мысль», в. III, Лгр. 1924, и в статье Б. В. Томашевского при издании Писем Пушкина к Е. М. Хитрово, Лгр. 1927.
— «Dernier jour d’un condamné» («Последний день приговоренного к смерти») —повесть Виктора Гюго, вышедшая в свет в 1829 году и тотчас же переведенная на все европейские языки, — в том числе и на русский (С.-Пб. 1830, 8 ); эта повесть, произведшая большое впечатление, заключает в себе, в художественной форме, горячий и убедительный протест против смертной казни.
— В так называемом «Дон Жуанском списке» Пушкина, занесенном им на трех страницах альбома Елиз. Н. Ушаковой (Киселевой) в конце 1829 года, записано до 37 женских имен, — объяснение которым дано в специальной статье Н. О. Лернера в соч. Пушкина, ред. Венгерова, т. IV, стр. 88 — 100, и, с некоторыми вариантами, в книге П. К. Губера: «Дон-Жуанский список Пушкина», Пгр. 1922 г. — Имя Н. Н. Гончаровой написано было поэтом на последнем месте в первом, — повидимому, самом важном списке имен, на котором запечатлены, главным образом, более серьезные, более глубокие увлечения поэта.
— Имение в 200 душ крестьян, которое С. Л. Пушкин нашел возможным выделить из своего большого имения старшему сыну, — были при родовой Пушкинской деревне Кистеневе (Тимашево тож), Алатырского (потом Сергачского) уезда Нйжегородской губернии; 27 июня 1830 г., в Петербурге, С. Л. Пушкин совершил формальную «отдельную запись», по которой из имения своего, доставшегося ему после смерти брата его, подполковника Петра Львовича Пушкина, в 1825 году и состоящего в сельце Кистеневе (в котором всего числилось 474 души мужского пола крестьян, но 200 душ были заложены в 1827 и 1828 гг.), — из свободных 274 душ отдал сыну своему 200 душ с женами и детьми. В числе свидетелей на этом акте подписался, между прочим, и кн. П. А. Вяземский. — 5 февраля 1831 г., перед самой свадьбой, Пушкин заложил свои 200 душ в Московском Опекунском Совете за 11428 р. 58 коп. — 16 сентября 1830 г. Пушкин, через местного Дворянского Заседателя Григорьева, был вгеден во владение Кистеневом (см. Б. Л. Модзалевский. «Описание рукописей Пушкина, находящихся в музее А. Ф. Онегина в Париже» — «Пушк. и его соврем.», вып. XII, стр. 39 — 40; его же «Архив опеки над детьми и имуществом Пушкина» — там же, вып. XIII, стр. 96 и 99).
— Во фразе, заканчивающей письмо, заключается каламбур: по-французски слово engager значит и «закладывать», и «приглашать»; Пушкин не удержался, чтобы не рассмешить смешливую кн. Вяземскую.
328. Неизвестному (стр. 86). Впервые напечатано в «Материалах» Анненкова, изд. 1855 г., стр. 175 (изд. 1873 г., стр. 167) и, полнее, в «Русской Старине» 1884 г., декабрь, стр. 573; потершийся от времени подлинник — писан карандашом на рукописи б. Румянцовского Музея № 2392, л. 1, содержащей писарскую, с поправками поэта, рукопись «Бориса Годунова». Анненков относил эту записку к Московскому пребыванию Пушкина осенью 1826 г.; в издании Венгерова она напечатана в т. VI дважды: на стр. 26 (в конце 1826 г., с предположением, что записка может относиться к 1826 — 1830 г. г.) и на стр. 602 (с датою: сентябрь — декабрь 1826 г.); М. А. Цявловский в сборнике своем «Письма Пушкина и к Пушкину», М. 1925 г., стр. 11, датирует ее неуверенно: [Сентябрь — декабрь? 1826 г.? Москва]; мы датируем записку весною 1830 года по следующим соображениям: она писана на рукописи, которая была уже у Бенкендорфа; Пушкин не мог представить ее ему, не стерев записки, — следовательно, последняя писана уже по получении рукописи обратно; она была представлена Бенкендорфу Плетневым 20 июля 1829 г., а вернулась к Пушкину 21 января 1830 г., вместе с другою рукописью, собственноручной; разрешение на напечатание «Годунова» последовало в письме Бенкендорфа от 28 апреля 1830 г. и Пушкин узнал об этом в начале мая и тогда же хотел послать рукопись с поправками Плетневу (см. ниже, письмо № 333), — т.-е. именно ту, на которой писана записка; «молодым человеком» Пушкин должен был себя чувствовать и вести себя именно весною 1830 г., в первую пору своего жениховства. Что записка писана в Москве, — вытекает из этого же последнего соображения, — тем более, что в Петербурге у поэта не было обстоятельств, ставивших его в положение «молодого человека». Записка, судя по тону ее, могла быть обращена только к лицу очень близкому, — быть может — к женщине, напр., — к княгине В. Ф. Вяземской, которая в апреле — мае была в Москве и в Остафьеве (см. следующее письмо № 329).
Перевод: «Вот моя трагедия. Я хотел принести вам ее сам, но все эти дни я изображал молодого человека... который... в продолжение целого дня».
329. Княгине В. Ф. Вяземской (стр. 86). Впервые напечатано, по нашему сообщению, в Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 144; подлинник был в Остафьевском архиве гр. С. Д. Шереметева. Датируется по почерку и по соображению с фразойр «На кого вы нас покидаете?»: княгиня Вяземская в конце апреля 1830 г. была в подмосковной — с. Остафьеве («Остаф. Архив», т. III, стр. 192), откуда могла приезжать в Москву и снова уезжать. Быть может, Пушкин возвращал ей при этой записке книги Ж. Жанена и Гюго, о которых говорится в напечатанном выше, под № 327, письме от конца апреля.
Перевод: «Дорогая княгиня, вот ваши книги, — отсылаю их вам обратно со слезами на глазах. Что́ за мысль пришла вам уезжать сегодня «и на кого вы нас покидаете?» Я приду к вам вскоре».