Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 24.
|
284. Князь П. А. Вяземский, Д. Н. Бологовской, Пушкин и С. Д. Киселев — графу Ф. И. Толстому (стр. 59). Впервые напечатано (неточно) в Акад. изд. Переписки, т. III, стр. 457 — 458, с неверным прочтением фамилии Бологовского (которая прочтена:е«Соболевский»), среди писем неизвестных годов. В издании под ред. Венгерова ошибка в чтении фамилии повторена, при чем письмо отнесено к 1828 — 1829 г., — хотя к 1829 году ни в каком случае относимо быть не могло бы, так как уже в начале ноября 1828 г. Соболевский (этот «Московский юноша, приятель, обожатель, бирюч и Gastfreund Пушкина», как охарактеризовал его поэт Языков) проехал через Дерпт за границу («Языковский Архив», вып. I, стр. 374; ср. «Русск. Арх.» 1906 г., кн. III, стр. 567 — 570), где прожил до 1833 года. Мы печатаем записку по фотографии с оригинала, полученной от Николая Петровича Киселева.
— В 1853 г., перечитывая «Полтаву», князь Вяземский вспоминал: «В первый раз Пушкин читал нам Полтаву в Москве у Сергея Киселева при Американце Толстом и сыне Башилова, который за обедом нарезался и которого во время чтения вырвало чуть ли не на Толстогь» (Соч., т. X, стр. 3). Чтение это относится, повидимому, к январю 1829 г., и сопоставление имен участников собрания (Вяземский, Пушкин, С. Киселев и Толстой) дает возможность с некоторым основанием коллективную записку № 284 отнести к этому же времени (ср. у Н. Барсукова, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. II, стр. 345). 19 февраля 1829 г. С. Д. Киселев писал поэту Н. М. Языкову: «Пушкин живет в одном доме со мною: у Демута. Он помышляет о напечатании «Мазепы» [т.-е. «Полтавы»], но игра занимает его более поэзии, и один приезд твой может обратить его на путь истины» («Историч. Вестн.» 1883 г., № 12, стр. 528).
— Граф Федор Иванович Толстой — известныйС«Американец», о котором см. выше, в т. I, в письмах № 28, 31, 40, 45 и 141. В первый же день своего приезда в Москву из ссылки, 8 сентября 1826 г., Пушкин послал через Соболевского вызов Толстому, с которым у него были давние счеты (см. выше, стр. 183, в объяснениях к письму № 213), но с которым потом он не только помирился, но и подружился. О нем см. книжку С. Л. Толстого: «Федор Толстой Американец», М. 1926.
— Болховской, подписавшийся первым под строками князя Вяземского, — Дмитрий Николаевич Бологовской (его имя писалось:н«Болховской», «Бологовской» и «Болговской»); это был давний знакомый Пушкина — еще с Кишинева; принадлежа к семье старинного дворянского рода, он родился 30 апреля 1775 года, 1 мая 1781 г. записан был сержантом в л.-гв. Преображенский полк, а с 1783 г. служил, до капитана, в Измайловском полку (с 28 января 1797 г. был прапорщиком); будучи еще сержантом, он находился на ординарцах при кабинете Екатерины II, — в то утро, когда она была поражена апоплексическим ударом в своей уборной, — и тогда он имел случай сделать то курьезное наблюдение, о котором позднее говорил при Пушкине (см. ниже и «Русск. Стар.» 1876 г., № 5, стр. 178); он вышел в отставку 19 апреля 1802 г., так как был прикосновенен к убийству Павла I, за что́ поплатился и ссылкою («Русс. Арх.» 1871 г., ст. 1159); впоследствии, когда однажды, в присутствии имп. Александра I, было произнесено его имя, государь сказал одному из своих друзей: «Знаете ли вы, что́ это за человек? Он схватил за волосы мертвую голову моего отца, бросил ее с силой о-земь и крикнул: «Вот тиран!» (К. Валишевский. «Сын великой Екатерины», С.-Пб. 1914, стр. 607; сборник
«Цареубийство 11 марта 1801 г.», изд. Суворина, С.-Пб. 1907, стр. 367; подробнее — см. в «Дневнике» Пушкина, под ред. Б. Л. Модзалевского, Пгр. 1923, стр. 192 — 193; «Полярная Звезда» 1855 г., изд. 2, Лонд. 1858, стр. 133; ср. Записки Я. И. де-Санглена — «Русск. Стар.» 1883 г., т. XXXVII, стр. 32, 35 — 36, 394). Проживая в Москве, он был близко знаком с Сергеем Львовичем и Василием Львовичем Пушкиными, что́ видно из одной их доверенности, на которой он подписался свидетелем. Бологовской был замешан в деле Сперанского и одновременно с ним и Магницким, в марте 1812 г., был выслан из Петербурга — в свою Смоленскую деревню («Русск. Арх.» 1867 г., ст. 1367 и 1871 г., ст. 1157 и след.; Н. К. Шильдер, «Имп. Александр Первый», т. III и др.; «Русск. Стар.» 1902 г., № 3, стр. 497 — 498 и № 4, стр. 9 — 10, 17, 24 — 25; подробнее об этом — в нашем издании «Дневника» Пушкина, Пгр. 1923, стр. 193, и московское издание, 1923 г., стр. 370 — 371). После ссылки по делу Сперанского он принят был снова в военную службу и участвовал в Бородинской битве, будучи прикомандирован Кутузовым к Московскому пехотному полку, и в ноябре 1812 г. назначен и. д. дежурного штаб-офицера 6-го корпуса; затем состоял при Дохтурове, своем родственнике, за рану под Лейпцигом получил орден Георгия 4-й степени и участвовал в походах 1813 — 1814 гг., в 1818 г. (5 февраля) определен полковником в Московский гренадерский полк, 29 января 1819 г. назначен командиром Малороссийского гренадерского полка, 19 февраля 1820 г. произведен в генерал-майоры с назначением командиром 2-й бригады 22-й пехотной дивизии, а 7 августа того же года — 1-й бригады 16-й пехотной дивизии (М. Ф. Орлова), стоявшей в Кишеневе. Здесь с ним и сблизился Пушкин, который, по словам И. П. Липранди, был постоянным посетителем оживленных обедов Бологовского, за которыми собирался «цвет» кишиневского военного общества. Пушкин у него «часто обедал, вначале по зову, но потом был приглашен раз навсегда. Стол его и непринужденность, умный разговор хозяина, его известность — очень нравились Пушкину; но один раз он чуть-чуть не потерял расположение к себе генерала из одного самого неловкого поступка. Их отношения к счастию уладились, ибо Пушкин откровенно сознался, что всему причиной было его шипучее, и продолжал бывать, но как-то реже» («Русск. Арх.» 1866 г., ст. 1257 —1258. В Кишиневе Бологовской прослужил до 7 октября 1823 г., когда по болезни зачислился «по армии». В 1829 — 1831 гг. он проживал в Москве и водил дружбу с И. А. Яковлевым, отцом Герцена («Русск. Стар.» 1876 г., № 11, стр. 539); в 1830 г. он действовал по прекращению холеры, а 31 января 1834 г. совсем вышел в отставку, в которой пробыл до 20 февраля 1836 г., когда был назначен военным губернатором г. Вологды и вологодским гражданским губернатором; произведенный 18 апреля 1837 г. в генерал-лейтенанты и назначенный 30 декабря 1840 г. сенатором в Москве (ср. «Русск. Стар.» 1905 г., № 12, стр. 383 — 386), он здесь умер 27 августа 1852 года. Об нем упоминается в письмах А. Я Булгакова за 1829 и 1831 г. («Русск. Арх.» 1901 г., кн. III, стр. 325, 330, 551, 553, и 1902 г., кн. I, стр. 119). В письме к Пушкину из Москвы от середины января 1830 г. князь Вяземский, — тоже хорошо знавший Бологовского, — рассказывает о нем: «Вчера ночью возвращались мы с Болховским с бала; говорил он о романах В. Скотта, бранил их: «Вот романы, прибавил он — Les liaisons dangereuses, Faublas, это дело другое: читая их, так и глотаешь дух их, глотаешь редакцию». — Хорошо? Доволен ли? Захохотал? поблагодари же меня!» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 109). После него остались записки («Русск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 1097), из коих один отрывок напечатан в книге В. Харкевича: «1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях современников», вып. 1, Вильна. 1900, стр. 226 — 243; ими пользовался историк Отечественной войны А. Н. Попов (см. «Русск. Стар.» 1877 г., № 1, стр. 25 — 26). — Пушкин в своем Дневнике за 1834 год записал под 3-м июня: «Генерал Болховской хотел писать свои Записки (и даже начал их; некогда, в бытность мою в Кишеневе, он их мне читал). Киселев сказал ему: «Помилуй, да о чем ты будешь писать? Что ты видел? — Что я видел? возразил Болховской [намекая на то, что он видел Екатерину II тотчас после ее смерти от удара], Да я видел такие вещи, о которых никто и понятия не имеет, начиная с того, что я видел голую жопу государыни [Екатерины II-й, в день ее смерти]». Говоря о Д. Н. Бологовском, как о начальнике Вологодского края, Ф. Н. Фортунатов пишет: «Он памятен за это время не одним только вологжанам, но и присланным на жительство в этот край; он был горячим ходатаем о прощении тех из удаленных в Вологодскую губернию административным порядком, в которых находил исправление в образе мыслей или поведении. Число лиц, получивших прощение по его ходатайству или переведенных в теплейший, более благорастворенный климат, очень велико; к ним, например, относятся из писателей наших Николай Иван. Надеждин (ср. М. К. Лемке, «Николаевские жандармы», изд. 2-е, 1909, стр. 459 — 461) и Влад. Игн. Соколовский.... Прекрасная, высоко-христианская кончина Бологовского в 1852 году в Москве, где он был сенатором, достойно завершила его жизнь, исполненную добрых дел... В молодые свои годы Д. Н. Бологовской, когда был еще гвардейским офицером, пользовался особенным благорасположением митрополита Платона, весьма выхвалявшего его способность прекрасного, вразумительногЦ чтения.... В выдержках из дневника Влад. Петр. Горчакова, помещенных вт«Москвитянине» за 1850 год, упоминается о Дм. Никол. Бологовском, напр., в 3 № на стр. 240, как Бологовской встретил Мих. Фед. Орлова в 40 верстах от Кишенева и проч. («Воспоминание Вологжанина о Преосв. Архиепископе Иринее», Ф. Н. Фортунатова, стр. 16 — 17 корректурного оттиска в Пушк. Доме). — «Пустой и хвастливый болтун», как характеризует его барон М. А. Корф (Лицейский товарищ Пушкина), «известный своею наклонностию ко лжи» («Русск. Стар.» 1902 г., № 3, стр. 497), — Д. Н. Бологовской, по словам обязанного ему поэта В. И. Соколовского, был «добрый, умный и благороднейший губернатор» («Русск. Стар.» 1898 г., № 5, стр. 338); крестник же Бологовского, известный педагог Н. Ф. Бунаков считает, что он «был вельможа... которому надо бы быть не Вологодским губернатором, а гораздо повышЯ» («Записки», С.-Пб. 1909, стр. 4). Он был женат на Варваре Сергеевне Салтыковой, в августе 1819 г. овдовел, а лет пять спустя женился вторично, довольно романическим образом, на Екатерине Григорьевне Осиповой, дочери Смоленского губернатора («Русск. Арх.» 1893 г., кн. III, стр. 162, 164 — 165); он имел четырех сыновей (Николая, Сергея, Дмитрия и Петра) и дочь Софью в 1824 г. уже окончившую курс в Смольном институте и умершую, в апреле 1838 г. О знакомстве Бологовского с князем Вяземским см. «Русск. Арх.» 1865 г., ст. 923.
— О Сергее Дмитриевиче Киселеве см. выше, письмо № 225 и стр. 214, 290, 319, и ниже, письма к нему Пушкина от 15 ноября 1829 г. (№ 299) и от марта 1831 г.
285. Е. М. Хитрово (стр. 59). Впервые напечатано в изданном Пушкинским Домом сборнике Писем Пушкина и Хитрово, Лгр. 1927, стр. 33, без определенного хронологического приурочения, но с предположением, что, скорее всегос оно псйнадлежит к ранней поре знакомства, до женитьбы Пушкина, к переходным и бурным годам 1828 — 1829. Выдержка из этого письма приведена (в переводе и в неточной редакции) в статье Д. Д. Благого: «Миф Пушкина о декабристах (Социологическая интерпретация Медного Всадника)» — в журн. «Печать и Революция» 1926 г., кн. 4, стр. 16, и, в изложении, В. В. Вересаевым в его «Заметках о Пушкине» — в «Новом Мире» 1927 г., № 1, стр. 196. — Подлинник — в Пушкинском Доме, на листе почтовой бумаги обыкновенного формата, без вод. знаков; сложено конвертом и запечатано облаткой; на обороте, возле адреса, —позднейшая помета Е. М. Хитрово, карандашом: «Пушкин».
Перевод:м«Боже мой, бросая слова на ветер, я никогда и не помышлял о неуместных намеках. Но вот каковы вы все, и вот почему я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки, — это и гораздо короче, и гораздо удобнее. Если я не прихожу к Вам, так это оттого, что я очень занят и могу выходить из дому лишь весьма поздно, что мне нужно видать тысячу людей, которых я не вижу. — Хотите вы, чтобы я говорил с Вами вполне откровенно? Быть может, я изящен и приличен в своих писаниях, но мое сердце совсем вульгарно, и все наклонности у меня совершенно мещанские. Я пресытился интригами, чувствами, перепиской и т. д. и т. д. Я имею несчастие быть в связи с особой умной, болезненной и страстной, которая доводит меня до бешенства, хотя я и люблю ее всем сердцем. Этого более, чем достаточно для моих забот и особенно для моего темперамента. Вас ведь не рассердит моя откровенность? не так ли? Простите же мне слова, которые не имели никакого значения и никоим образом не относились к Вам. На обороте: Госпоже Хитровой».
— Кого имеет в виду Пушкин, говоря о связи своейА«с особой умной, болезненной и страстной», — сказать трудно. Быть может, если предполагать здесь какую-нибудь реальную женщину, прав В. В. Вересаев, ставящий эти слова в связь с местом отрывка «Гости съезжались на дачу» (Минский получает записку от Зинаиды Вольской) и считающий, что они относятся к Аграфене Федоровне Закревской (см. выше, стр. 304 —307): последняя, по всем имеющимся о ней данным, была, повидимому, форменной истеричкой, с резкой сменой настроений, с чисто-детскою озорною шаловливостию, с «судорожным весельем», то плачущей, как Магдалина, то хохочущей, как русалка — по словам Боратынского. Пушкин был весьма близок с нею в течение лета и осени 1828 г. («Новый Мир» 1927 г., № 1, стр. 196). Н. В. Измайлов, напротив, склонен допустить, что Пушкин имеет здесь в виду свою Музу: он ставит письмо в связь с незаконченным стихотворением Пушкина: «Рифма, звучная подруга», относящимся как раз к осени 1828 г.
286. Е. М. Хитрово (стр. 60). Впервые напечатано в изданном Пушкинским Домом сборнике Писем Пушкина к Хитрово, Лгр. 1927, стр. 34. Подлинник в Пушкинском Доме; он — на листе почтовой бумаги обыкновенного формата, без водЧ знаков; сложено конвертом и запечатано печатью-облаткой. На обороте — адрес, для передачи с нарочным. Письмо не поддается датировке, даже приблизительной. Судя по одинаковости бумаги и печаток, оно, вероятно, принадлежит той же эпохе, что́ и предыдущее; о том же говорит и резкий тон письма, позволяющий предполагать в авторе некоторую несдержанность молодости.
Перевод: «Откуда, черт возьми, Вы взяли, что я рассердился? Но у меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и мой якобинский слог. Среда.
На обороте: Госпоже Хитровой».
— Ответ на неизвестное нам письмо или записку Хитрово к Пушкину.
287. Князю П. А. Вяземскому (стр. 60). Впервые напечатано, по копии П. И. Бартенева, М. А. Цявловским вА«Голосе Минувшего» 1920 — 1921 г., стр. 119, с комментарием; подлинник — в б. Московском Румянцовском Музее; факсимиле — в «Путеводителе Государственного Румянцовского Музея», изд. Френкеля, 1923 г., стр. 235 — 237, где опубликовано Г. П. Георгиевским; здесь печатается по этому факсимиле.
— Дата записки означена на обороте ее рукою Сергея Дмитриевича Полторацкого (см. выше, стр. 247); она несколько противоречит указанию А. Н. Вульфа, который в Дневнике своем записал:Ю«В Крещение (6-го января 1829 г.) приехал к нам в Старицу Пушкин»; можно подозревать описку на один день или у Полторацкого, или у Вульфа, т.-е. или, что записка писана не 7-го, а 6-го, даже 5-го января, или что у Вульфа отнесен приезд Пушкина в его имение неправильно к 6-му января, тогда как он состоялся числа 8-го января; между Москвой и Старицей по тогдашней почтовой дороге было через Тверь 231 верста («Голос Мин.» 1920 — 1921 г., стр. 119).
— En petit couraЪé — переделанное на русский лад французское выражение — «en petit courage» — «в несколько приподнятом настроении», т.-е. «немного в кураже», «на веселе», «под хмельком». По поводу этого шутливого выражения, бывшего в ходу среди приятелей Пушкина, князь П. А.
Вяземский вспоминал впоследствии:Й«Забавный чудак, служивший когда-то при Московской Театральной Дирекции, был, между прочим, как и следует Русскому человеку, а тем паче Русскому чиновнику, охвачен повальною болезнью чинолюбия и крестолюбия. Он беспрестанно говорил и писал кому следует: «Я не прошу кавалерии через плечо или на шею, а только маленького анкураже (encouraКé) в петличку». —Пушкин подхватил это слово и применял его к любовным похождениям в тех случаях, когда в обращении не капитал любви, а мелкая монета ее: то-есть, с одной стороны, ухаживание, а с другой — снисходительное и ободрительное кокетство. Таким образом, в известном кругу и слово анкураже пользовалось некоторое время правом гражданства в Московской речи» (Полн. собр. соч., т. VIII, стр. 434 — 435).
— En grand cordonnier — т.-е. «как сапожник».
— Поэт Евгений Абрамович Боратынский в это время жил в Москве и постоянно видался там с Вяземским и Пушкиным (см., напр., Акад. изд. Переписки Пушкина, т. II, стр. 77, 82, 85, 86).
288. Князю П. А. Вяземскому (стр. 60). Впервые напечатано вс«Старине и Новизне», кн. V, С.-Пб. 1902 г. стр. 14 — 16; подлинник (на бумаге без вод. зн.) был у гр. С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве; ныне в Центрархиве. Датируется по сопоставлению с рассказом Пушкина о неприятностях, случившихся с князем Вяземским в конце 1828 года (см. ниже, стр. 324 — 326), и со словами его: «Я в Петербурге с неделю, не больше», — в Петербург же он вернулся с А. Н. Вульфом вечером 18 января 1829 г. («Пушк. и его соврем.», вып. I, стр. 147, и вып. XXI — XXII, стр. 51 — 52 и 245), совершив перед этим поездку в Старицкое поместье П. А. Осиповой — Малинники. А. Н. Вульф в своем Дневнике дает любопытный рассказ об этой поездке поэта в деревню и о путешествии его оттуда в Петербург: «В Крещение приехал к нам в Старицу Пушкин, «Слава наших дней, Поэт, любимый небесами», — как его приветствует Костромской Поэт, госпожа Готовцева. Он принес в наше общество немного разнообразия. Его светский, блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском... В таких занятиях, в охоте и в поездках... провел я еще с неделю до отъезда с Пушкиным в Петербург. Путешествие мое в Петербург с Пушкиным было довольно приятно, довольно скоро и благополучно, исключая некоторых прижимок от ямщиков. Мы понадеялисА на честность их, не брали подорожной, а этим они хотели пользоваться, чтобы взять с нас более... На станциях, во время перепрягания лошадей, играли мы в шахматы, а дорогою говорили про современные отечественные события, про литературу, про женщин, любовь и пр. Пушкин говорил очень хорошо; пылкийН проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества служат причиною, что его суждения о вещах иногда поверхностны и односторонни. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро; женщин же он знает, как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими большое влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного. Пользовавшись всем достопримечательным по дороге от Торжка до Петербурга, т.-е. купив в Валдае баранков (крендели небольшие) у дешевых красавиц, торгующих ими, в Вышнем-Волочке завтракали свежими сельдями, а на станции Яжелбицах — ухою из прекраснейших форелей, единственных почти в России. Приехали мы на третий день вечером в Петербург прямо к Andrieu (где обедают все люди лучшего тона). Вкусный обед нам еще более показавшийся таким после трехдневного путешествия, в продолжение которого, несмотря на всё, мы порядочно не ели, — запили мы каким-то, не помню, новым родом шампанского (Bourgogne mousseux, которое одно только месяц тому назад там пили, уже потеряло славу у его Гастрономов). Я остановился у Пушкина в Демутовой гостинице, где он всегда живет, несмотря на то, что его постоянное пребывание — Петербург» («Пушк. и его соврем.», вып. XXI — XXII, стр. 50 — 53).
— Первая половина письма Пушкина посвящена эпизоду из жизни кн. Вяземского, чрезвычайно для него неприятному.Ї«Дело в том», — писал Вяземский А. И. Тургеневу 14 ноября 1828 г.: «что по поводу какого-то журнала, о котором я понятия не имел, сказали государю, что я собираюсь издавать журнал под чужим именем, а он велел мне через князя Дмитрия Владимировича Голицына объявить, что запрещается мне издавать оную газету, потому что ему известна моя развратная жизнь, недостойная образованного человека, и многие фразы, подобные этой.48 Я прошу следствия и суда; не знаю, чем это кончится, но если не дадут мне полного и блестящего удовлетворения, то я покину Россию. Я уверен, что удовлетворения мне не дадут, потому что и теперь уже слышно, что сбиваются на какое-то письмо мое, которое должно было мне повредить.49 Эпиграмма — не преступление и не разврат. При первом случае постараюсь тебе доставить мою и обо мне официальную переписку» («Остаф. Архив», т. III, стр. 183). Эта переписка началась с письма графа П. А. Толстого к князю Д. В. Голицыну от 3 июля 1828 г., — в коем, сообщая о высочайшем повелении воспретить Вяземскому издавать газету, на том основании, что «его императорскому величеству известно бывшее его поведение в С.-Петербурге и развратная жизнь его, недостойная образованного человека», — граф Толстой передавал Голицыну поручение «внушить князю Вяземскому, что правительство оставляет собственно поведение его дотоле, доколе предосудительность оного не послужит к соблазну других молодых людей и не вовлечет их в пороки», — «в сем же последнем случае приняты будут необходимые меры строгости к укрощению его безнравственной жизни» (Голицын сообщил Вяземскому письмо графа Толстого лишь 26 сентября). Легко можно себе представить, как оскорблен был Вяземский этим незаслуженным обвинением; поводом к нему, как он догадывался впоследствии, послужил злостный донос Булгарина (см. его выше, в объяснениях к письму № 275), испугавшегося, что новая газета «может отнять несколько подписчиков» у его «Северной Пчелы» и желавшего доносом в III Отделение нанести из-за угла удар предполагаемому сопернику50; с другой стороны, как пишет Вяземский, «Пушкин уверял,51 что обвинение в развратной жизни моей в Петербурге не иначе можно [было] вывести, как из вечеринки, которую давал нам Филимонов [о нем см. выше, в т. I, стр. 397 — 398, в объяснениях к письму № 121], и на которой были Пушкин и Жуковский и другие. Филимонов жил тогда чорт знает в каком захолустье, в деревянной лачуге, точно похожей на бордель. Мы просидели у Филимонова до утра. Полиции было донесено, вероятно, на основании подозрительного дома Филимонова, что я провел ночь у девок» (там же, стр. 103). К тому же, князя Вяземского волновал дошедший до него слух, о котором он 14 ноября писал Жуковскому: «Бенкендорф, говоря о Пушкине, сказал, что он, Пушкин, меня называет своим Демоном, что без меня он кроток, а что я его пеню. Ты знаешь меня и Пушкина. Есть ли во мне какое-нибудь мефистофельство, и буде было бы, Пушкин — такой ли человек, чтобы признаться, что есть в людях ключ, способный его заводить? Похоже ли подобное признание на самолюбие Пушкина? А между тем, такой нелепый слух — одна из заповедей жандармских, дошедшая до меня с разных и достоверных сторон» («Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 197; см. также об этом в «Моей исповеди» князя Вяземского —Соч., т. II, стр. 97 — 98). Не удовольствовавшись частною перепискою с Жуковским, который, по словам самого Вяземского, «вступился за него, рыцарским пером воевал за него с Бенкендорфом, несколько раз объяснялся с государем etc.« (Соч., т. IX, стр. 103; ср. рассказ К. Я. Булгакова в письме к брату от 20 ноября 1828 г. — «Русск. Арх.» 1903 г., кн. III, стр. 148) и к которому Вяземский в горячих письмах излагал волновавшие его чувства (см. письма эти в «Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 195 — 208), и не успокаиваясь официальной перепискою с князем Д. В. Голицыным и Бенкендорфом (см. Соч., т. IX, стр. 99 — 114), князь Вяземский в ноябре — декабре 1828 года написал пространную «Исповедь», в которой старался нарисовать свой психологический портрет, дать объяснение образу своего поведения и своих настроений и раскрыть причину открывшихся на него гонений, — которую усматривал в интриге Булгарина (см. Соч., т. II, стр. 85 — 111, и т. X, стр. 267 — 268, 291); наконец, 9 февраля 1829 г. он написал краткое письмо к императору Николаю, прося его обратить внимание на эту «Исповедь» и взывая «к правосудию и бесстрастному могуществу своего государя» («Русск. Арх.» 1890 г., кн. I, стр. 279). Любопытно отметить, что Вяземский, как некогда, в 1824 г., Пушкин в столкновении с отцом в ссылке (см. выше, в т. I, в письме № 102, стр. 95), считал себя в этом деле поставленным «как будто вне закона, отлученным от закона, hors la loi» («Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 201), и что он, как тогда Пушкин, взывал к помощи и защите Жуковского, именуя его своим «адвокатом» (стр. 199) и «отцом духовным» (стр. 202). Через него он послал свое письмо к имп. Николаю от 9 февраля 1829 г. (см. «Русск. Стар.» 1902 г., сентябрь, стр. 204 — 205). — Князь Вяземский отвечал на письмо Пушкина уже из с. Мещерского, 23 февраля52, и писал ему: «Спасибо за письмо, которое меня нашло уже здесь больного, или покрайней мере нездорового. Теперь ты уже должен знать от Жуковского о том, что́ я сделал. Что из этого выйдет? Увидим. Может быть и ничего; и то в порядке. Смешон ты мне, говоря: «забудь развратное поведение». О том всё и дело. Не будь этого обвинения и мне нечего спорить. Что мне за дело, когда запрещают мне издавать Газету, о которой мне и во сне не снилось. Всё равно, как бы вдруг запретили мне въезд в Пекин; но, если по поводу Пекина, или Газеты, при сей верной оказии наговорят мне тьму оскорбительных ругательств, то дело другое. Тут уже вступаешься не за запрещение, а за следствия» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 85). Отголосок этой, по выражению П. И. Бартенева, «пакостной» истории с князем Вяземским см. еще ниже, в письме № 315. Письма князя Вяземского к Жуковскому от ноября — декабря 1828 г. по его делу напечатаны в «Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 195 — 203; письма же Жуковского к Вяземскому в печати еще не появлялись.
— Письмом к Г. — т.-е. к государю. — «Жуковский советует ему [Вяземскому] писать прямо к Государю», — сообщал А. Я. Булгаков своему брату 27 ноября 1828 г.: «Вяземский готов бы, но коротко нельзя объяснить всего, а может ли он льститься, чтобы длинное письмо обратило на себя внимание государя, столь занятого другими, важнейшими делами. Всего бы лучше, я думаю, ехать ему в Петербург и исповедь свою сделать Бенкендорфу и всё подробно объяснить. Бенкендорф сам отец, да и добрый, справедливый человек. Вяземский, впрочем, не требует ни малейшего снисхождения, но просто объяснения откровенного. Я думаю, нет ли тут авторской зависти, и не интриги ли это Булгарина, коего перо хорошо, но душа, говорят, скверная»... («Русск. Арх.» 1901 г., кн. III, стр. 206).
— Кн. Д. — князь Дмитрий Владимирович Голицын, Московский Военный Генерал-Губернатор, причастный к делу князя Вяземского (см. выше стр. 324).
— К Б. — т.-е. к Бенкендорфу; Вяземский не соглашался писать к нему, считая, что это будет совершенно бесполезно, ибо они друг друга понять не могут («Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 198, 202).
— Французские фразы означают: «...давать знать об них лицам, которые служат предметом этих сплетен. Но так как, в сущности, это честный и достойный человек, слишком рассеянный для того, чтобы злопамятовать на тебя и слишком умный, чтобы искать случая тебе повредить, — не позволяй себе входить в злобу и постарайся поговорить с ним совершенно откровенно».
— Ж. — Жуковский, вместе с Пушкиным, Вяземским и другими бывший у В. С. Филимонова на злополучной вечеринке в его небольшом доме, в отдаленной и глухой Коломне. О Филимонове см. выше, в т. I, в объяснениях к письму № 124, стр. 397 — 399.
— Говоря о «бабочке» Филимонове и о его «бабочке», Пушкин имел в виду двухнедельный журнал, который издавал Филимонов: «Бабочка. Дневник новостей, относящихся до просвещения и общежития»; он начал выходить в 1829 году (см. «Русск. Арх.» 1901 г., кн. I, стр. 703; прекратился в 1831 году), но Филимонов вскоре же передал его К. И. Зейделю, так как сам, будучи 27 января 1829 г. назначен чиновником особых поручений при Министерстве Внутренних Дел, 22 марта того же года был определен губернатором в Архангельск и должен был, поэтому, выехать из Петербурга. В № 6 «Бабочки» за 1829 г. был, между прочим, помещен восторженный отзыв о «Графе Нулине». — И. И. Дмитриев, в письме к князю Вяземскому от 1 мая 1829 г., касаясь записки Вяземского об его деле, писал ему, между прочим: «От этой шайки не далеко перескочить и к дурацкому колпаку: хозяин его [Филимонов] уже отправляется в Архангельск губернатором. Вероятно встретится на дороге с благонамеренным [А. Е. Измайловым] и сделает его опекуном своей щадушной бабочки. Последнему теперь досужно: он причислен только к Министерству Финансов» («Стар. и Новизна», кн. XII, стр. 331). Называя журнал Филимонова «Парнасскою Варюшкою», Пушкин вспоминает действующее лицо в «Опасном Соседе» В. Л. Пушкина.
— Стихи, приведенные Пушкиным, — из послания Боратынского «К—», напечатанного впервые в «Новостях Литературы» 1824 г., кн. IX, июнь, а затем перепечатанного в «Собрании новых русских стихотворений» 1926 г, ч. II и в издании Стихотворений Боратынского 1827 г. Лишний пример того, как любил Пушкин стихи Боратынского.
— «Princesse Moustache» — «Княгиня Усатая» — мать Московского военного генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, престарелая княгиня Наталья Петровна, рожд. графиня Чернышева (род. 17 января 1741, ум. 20 декабря 1837, 97 лет), вдова с 1798 г., статс-дама, внучка, по матери, страшного начальника Тайной Розыскной Канцелярии графа А. И. Ушакова (ум. 1747); женщина умная и энергичная, она в старости была очень нехороша собою: с бородой и большими усами, от чего и получила свое прозвище. Жила она в Петербурге, в своем доме на углу Большой Морской и Гороховой. «Хотя она и была довольно надменна с людьми знатными, равными ей по полпжению, но вообще она была приветлива» (Д. Д. Благово, «Рассказы бабушки», С.-Пб. 1885, стр. 112). Она создала себе в свете такое положение, что ей оказывали внимание все государи и государыни, начиная с Екатерины II и кончая императором Николаем I; ее уважало всё высшее общество, считавшее за честь бывать у нее в доме. В высшей степени своенравная, она властвовала в свете, всеми признанная: к ней везли на поклон каждую молодую девушку, начинавшую выезжать; гвардейский офицер, только что надевший эполеты, являлся к ней, как по начальству. Будучи очень преклонных лет, она считала всех молодежью, — поэтому все высоко ценили малейшее ее внимание, но за то мало кто ее не боялся. Семья вся «трепетала» перед княгиней, с детьми она была очень строга даже тогда, когда они сами уже давно пережили свою молодость (см. «Русские Портреты XVIII и XIX столетий», издание в. к. Николая Михайловича, т. I, С.-Пб. 1905, № 42). 18 января 1821 г. К. Я. Булгаков писал брату своему в Москву: «Вчера было рождение старухи Голицыной. Я ездил поутру ее поздравить, нашел там весь город; приезжала также императрица Елизавета Алексеевна. Вечером опять весь город и бал, хотя никого не звали. Ей вчера, кажется, стукнуло 79 лет, а полюбовался я на ее аппетит и бодрость» («Русск. Арх.» 1902 г., кн. III, стр. 497). Через 6 лет он же дает такую же фотографически верную картинку с натуры: «Вчера утром», пишет он 18 января 1827 г.: «ездили мы с женою поздравлять с рожденьем или именинами, не знаю, княгиню
Наталью Петровну, которая не очень здорова была, что-то хилеет. Мы нашли ее окруженную дочерьми, семейством и гостями. Императрица-мать, великий князь с великою княгинею, а после обеда — государь были у нее; императрица Александра Федоровна прислала ее поздравить и сказать ей, что очень сожалеет, что не может у нее быть по нездоровью. Старушка в восхищении, говорят, была от всех этих милостей. Балу у нее не было, но так, вечеринка, на которой множество было» («Русск. Арх.» 1903 г., кн. II, стр. 552). Ровно через 8 лет — картина та же: 18 января 1835 г. К. Я. Булгаков пишет своему брату: «Вчера утром ездили мы поздравлять княгиню Наталью Петровну, где нашли весь город. Дай бог доброй старушке еще несколько лет прожить. Я нашел ее довольно бодрою; только кажется глаза слабеют; не узнает вдруг, — надобно ей всех называть. На лестнице встретили великую княгиню... Вверху нашел я и нашего и вашего князя Голицына»... («Русск. Арх.» 1904 г., кн. I, стр. 556; ср. еще ibid. 1903 г., кн. III, стр. 587). Свидетельством общего уважения, каким пользовалась «Princesse Moustache», могут служить стихи Василия Львовича Пушкина, написанные в ее честь (1819 г.) и в которых он писал:
В кругу детей ты счастие вкушаешь;
Любовь твою нам счастие дарит;
Присутствием своим ты восхищаешь,
Оно везде веселие родит.
Повелевай ты нашими сердцами!
Мы все твои; тобою мы живем,
И нежну мать, любимую сердцами,
В день радостный с восторгом мы поем:
Да дни твои к отраде всех продлятся!
Цветами их мы будем украшать;
Друзья твои с детьми соединятся,
Чтоб всякий час тебя увеселять.
Когда была напечатана вФ«Библйотеке для Чтения» Пушкинская «Пиковая Дама», поэт записал в своем Дневнике, что «при дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной и, кажется, не сердятся». Несомненно, что Пушкин воспользовался некоторыми характерными чертами такой типичной личности, какою была «Princesse Moustache», для изображения своей графини, образ которой вышел у него таким жизненным. О ней см. очерк Н. О. Лернера «Оригинал Пиковой Дамы» — «Столица и Усадьба» 1916 г., № 52, стр. 11 — 13; Дневник Пушкина, под ред. Б. Л. Модзалевского, Пгр. 1923, стр. 132 — 133, и Московское издание Дневника, М. 1923, стр. 365 — 367.
— Обеды Зинаиды — княгини Зинаиды Александровны Волконской, рожд. княжны Белосельской-Белозерской (род. 1792, ум. 1862), частым посетителем салона которой и участником происходивших в нем увеселений былЧ между прочим, и Пушкин во время своего пребывания в Москве (см. свидетельство Л. Н. Обера в «Русск. Курьере» 1880 г., № 158, — цитирую по В. Вересаеву: «Пушкин в жизни», вып. II, М. 1926, стр. 69; Воспоминания Шевырева — Л. Майков, «Пушкин», стр. 331); он посвятил ей (1827) небольшое изящное стихотворение при посылке ей экземпляра вновь вышедших «Цыган»:
Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани,
Внемли с улыбкой голос мой,
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой.
Дочь просвещенного вельможи, кн. А. М. Белосельского-Белозерского, прозванного «Московским Аполлоном», — она восемнадцати лет от роду вышла замуж за егермейстера князя Никиту Григорьевича Волконского [брата декабриста]; «но брак ее был не из счастливых», говорит Н. О. Лернер: «Волконская не любила своего мужа и не была ему верна. Это была чрезвычайно живая, артистическая и разносторонняя натура; отличаясь недюжинною красотою, обладая большим богатством, Волконская блистала при дворе (молва считала ее, быть может, не без оснований, любовницей Александра I), но придворных лавров ей было мало, и она подвизалась и на сцене, — то в комедии, то в опере (особенно в репертуаре Россини); то сама сочиняла оперу, то вдруг бралась за литературу и писала французские стихи и новеллы и русскую прозу и стихи... В 1826 году Пушкин встретил радушный прием в салоне Волконской, которая очень ценила Пушкина; после его временного отъезда из Москвы в Михайловское она писала ему (29 октября 1826 г., по-французски): «Возвращайтесь к нам. Московский воздух легче. Великий русский поэт должен писать или в степях, или под сенью Кремля, и творец Бориса Годунова принадлежит городу царей! Какая мать зачала человека, гений которого — весь сила, изящество, непринужденность, — кто сам то дикарь, то европеец, то Шекспир и Байрон, то Аруэт, то Анакреон, но, всегда оставаясь русским, переходит от лирики к драме, от сладких, любовных, простодушных, подчас суровых, романтических или едких песен к важному и безыскусственному тону строгой истории...» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 376 — 377). Послание Пушкина служит как бы поэтическим ответом на эти похвалы» (Соч., ред. Венгерова, т. IV, стр. XXXV). «В Москве дом княгини Зинаиды Волконской», пишет князь Вяземский: «был изящным сборным местом всех замечательных и отборных личностей современного общества. Тут соединялись представители большого света, сановники и красавцы, молодежь и возраст зрелый, люди умственного труда, профессора, писатели, журналисты, поэты, художники. Всё в этом доме носило отпечаток служения искусству и мысли. Бывали в нем чтения, концерты, дилеттантами и любительницами представления Итальянских опер. Посреди артистов и во главе их стояла сама хозяйка дома... Помнится и слышится еще, как она, в присутствии Пушкина и в первый день знакомства с ним, пропела Элегию его, положенную на музыку Геништою:
Погасло дневное светило,
На море синее вечерний пал туман.
Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства. По обыкновению краска вспыхивала в лице его. В нем этот детский и женский признак сильной впечатлительности был несомненноэ выражение внутреннего смущения, радости, досады, всякого потрясающего ощущения» (Соч., т. VII, стр. 329). — «Известная в свое время красавица, женщина очаровательного ума, блестящих художественных дарований, друг Пушкина, Мицкевича, Гоголя, Шевырева, Веневитинова, она оставила след в истории нашего художественно-литературного развития», — пишет о ней князь С. М. Волконский: «Еще не перешла в потомство вся прелесть этого характера, столь же живого, разностороннего, сколько пламенного. — Утонченная представительница юного романтизма в его сочетании с пробуждающимся и мало еще осознанным национализмом, она была типичный продукт западной цивилизации, приносящий себя на служение родного искусства, родной литературы. Под влиянием Карамзинского отношения к отечественной истории, того дидактизма, которым проникнуто его изложение, под влиянием «Венециановского» понимания русского народа, вослед романтическому увлечению рыцарством, которое позднее нашло себе выражение в Николаевской готике, — пошла в культурных слоях нашего общества полоса какого-то странного славяноготического патриотизма. Люди, не имевшие или очень мало имевшие корней в своей стране, получившие умственное пробуждение с запада, душою всё же тяготели к родине и желали видеть ее культурно-равною другим странам. Этим желанием, гораздо более, нежели побуждениями внутреннего свойства, объясняются те же сюжеты из древней славянской истории, в которых вращалось тогдашнее творчество патриотических празднеств, игр, кантат, триумфов и живых картин. Княгиня Зинаида заплатила дань этому влечению в своих писаниях и своих музыкальных произведениях. Но в ней всё это — пришлое, навеянное — было согрето пламенем искренней любви к искусству, к родине и, что ценнее всего, — к людям. Она умела принять, обласкать человека, поставить его в ту обстановку, — нравственную, физическую и общественную, — которая была нужна для его работы, для его вдохновения. Так она приняла и обласкала Веневитинова, так она согрела тяжелые дни Гоголя в Риме, так она спасла от болезни, привезя его с собой в Рим, Шевырева» («Архив декабриста», под редакцией князя С. М. Волконского и Б. Л. Модзалевского, т. I, Пгр. 1918, стр. XXXVIII — XXXIX). С. П. Шевыреву, отправляясь в Италию в феврале 1829 г., княгиня Волконская предложила принять на себя приготовление ее сына, князя Александра Никитича, к университетскому экзамену, — на что Шевырев и согласился («Русск. Арх.» 1882, кн. III, стр. 76 — 77; Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. II, стр. 302 — 303). На отъезд княгини в чужие края Боратынский написал стихотворение:
Из царства виста и зимы,
Где под управой их двоякой
И атмосферу, и умы
Сжимает холод одинакой,
Где жизнь — какой-то тяжкий сон,
Она спешит на зов прекрасной...,
напечатанное в альманахе Дельвига «Подснежник» 1829 г., стр. 151 — 153. — О княгине Волконской см. статью Н. А. Белозерской в «Истор. Вестн.» 1897 г., № 3 и 4, очерк князя С. М. Волконского в «Архиве декабриста», т. I, Пгр. 1918, и цитированную статью Н. О. Лернера в Соч., ред. Венгерова, т. IV, стр. XXXV — XXXVI.
— Граф Риччи — красавец-певец; в бытность еще в Италии, в Риме, он женился на русской — дочери генерала-лейтенанта Петра Михайловича Лунина, Екатерине Петровне (ум. 8 февраля 1886 г., 99 лет — «Русск. Арх.» 1911 г., кн. II, стр. 613), также славившейся своим голосом и участвовавшей, в 1826 — 1827 г., в качестве примадонны, в домашних операх у княгини З. А. Волконской («Русск. Арх.» 1898 г., кн. II, стр. 315). В 1826 г. Риччи уже пользовался известностью, как певец, в Москве («Русск. Арх.» 1901 г., кн. I, стр. 48 и др.). В 1824 г. граф М. Д. Бутурлин встречал супругов Риччи в Московском салоне княгини З. А. Волконской. «Граф Риччи», рассказывает он: «десятью, если не более, годами моложе жены, был флорентинец, без всякого состояния. Певал он с большим вкусом и методом, но басовый голос его был не ясен и не силен, от чего нельзя было ему пускаться на сцену и на публичные концерты. Был он превосходный комнатный певец и особенно хорошо певал французские своего сочинения романсы, тогда бывшие в ходу в Москве... Супруги Риччи жили довольно открыто в своем доме, у верхней части Тверского бульвара, на углу Ситниковского переулка и Бронной. В средине 1827 года они разъехались, граф возвратился в Италию, и о нем более я ничего не слыхал ни в России, ни в Италии, где я жил позднее» («Русск. Арх.» 1897 г., кн. II, стр. 178 — 179). Разъезд супругов состоялся, впрочем, позднее, в конце 1828 г. («Русск. Арх.» 1903 г., кн. III, стр. 127, 142). Поручая А. И. Тургеневу «поцеловать ручку у милой княгини Зинаиды и благодарить за письмо», князь Вяземский писал из Петербурга
7 февраля 1833 г.: «Кланяйся от меня графу Риччи и благодари его за память обо мне; и моя верна ему. Что голос его, здравствует ли? Дай бог ему здоровья! Я обязан ему многими сладостными минутами. А что голос княгини Зинаиды? Сохранила ли она его посреди болезней своих? Здесь нет такого музыкального мира, как бывало у нее в Москве. Там музыка входила всеми порами, on était saturé d’harmonie... Дом ее был, как волшебный замок музыкальной феи: ногою ступишь на порог, — раздаются созвучия; до чего ни дотронешься, — тысяча слов гармонических откликнется. Там стены пели, там мысли, чувства, разговорN движения, — всё было пение» («Остаф. Арх.», т. III, стр. 223). — Граф Риччи, к тому же, был и поэт. Так, в № XIII (июль) «Московского Вестника» за 1828 г. было напечатано (стр. 6 — 7) стихотворение «Лотос», в переводе с Итальянского Ш[евырева], с таким примечанием от редакции: «Подлинник написан графом Риччи. Кстати известим наших читателей, что гр. Риччи, с успехом занимающийся Итальянскою Словесностью, посвящает досуги свои переводам образцовых пьес Русских. Дабы познакомить Италию с произведениями нашего родного Севера, он намерен издать Русскую Антологию на Итальянском языке. Многие пиесы переведены им весьма удачно, а именно: На смерть К. Мещерского, соч. Державина, Светлана Жуковского, Демон и Пророк Пушкина. Переводчик умел сочетать удивительную близость к подлиннику с изяществом выражениЦ». — Из надгробия его жены видно, что граф Риччи почему-то имел чин полковника («Русск. Арх.» 1911 г., кн. II, стр. 613).
— Похвалы Булгарина Вяземскому вс«Северной Пчеле» любопытно сопоставить с доносом на него (см. выше, стр. 294, в объяснениях к письму № 275, и стр. 324), навлекшим на Вяземского такие неприятности. «Каков Раич?» писал Вяземский Пушкину 23 января: «Булгарин из плутовства хвалит меня, а тот из глупости меня ругает. Хорошо напечатал он и твои стихи к Ушаковой...» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 85).
— «Северные Цветы на 1829 год» вышли в самых последних числах декабря 1828 года; в них был помещен отрывок из «Арапа Петра Великого» и 16 произведений Пушкина, — в том числе «Ответ Готовцевой» и «Портрет» (гр. Закревской). Князь Вяземский напечатал там свои стихотворения: «Послание к А. А. Б[естужеву]», «Предостережение», «Стансы А. И. Готовцевой», две Эпиграммы, «Простоволосая головка» (П. Н. Всеволожской) и «Ирландская мелодия».
— «Море» — Элегия Жуковского, написанная еще в 1822 г., была помещена там же (стр. 152):
Безмолвное море, лазурное море,
Стою очарован над бездной твоей
Ты живо; ты дышишь; смятенной любовью,
Тревожною думой наполнено ты... и т. д.
Об этом стихотворении Жуковского И. В. Киреевский, в своем известном «Обозрении Русской словесности 1829 г.» («Денница, альманах на 1830 год, изданный М. Максимовичем», стр. XL — XLI) писал: «Море Жуковского живо напоминает всю прежнюю его поэзию. Те же звуки, то же чувство, та же особенность, та же прелесть. Кажется, все струны его прежней лиры отозвались в одном душевном звуке. Есть однако отличие: что-то больше задумчивое, нежели в прежней его поэзии».
— «Отрывки из Илиады» в переводе Жуковского, помещенные в тех же «Северных Цветах на 1829 г.» (сур. 76 — 119), сопровождены были таким замечанием редакции «Северных Цветов»: «Сей перевод сделан по некоторым особенным причинам. Переводчик, не знающий по-гречески, старался только угадывать Гомера, имея перед глазами немецкие переводы Илиады — Фоссов и Штольбергов. Сей опыт его не должен быть сравниваем и не может выдержать сравнения с переводом Н. И. Гнедича, который передает нам самого Гомера, вслушиваясь в природный язык его; здесь, так сказать, отголосок отголоска»... Напечатание Дельвигом этих «Отрывков» в «Северных Цветах» действительно послужило, по свидетельству барона А. И. Дельвига, поводом к размолвке с Гнедичем, уже печатавшим тогда свой перевод отдельным изданием, которое Пушкин по выходе его в свет, приветствовал небольшою заметкою в «Литературной Газете» Дельвига (1830 г., № 2): в № 17 «Газеты» Пушкин, по поводу статейки «Галатеи» (1830 г., ч. XI, № 4, стр. 228 — 230), обвинявшей «Литературную Газету» в партийной пристрастности в пользу Гнедича, вынужден был выступить с объяснением, отметив в нем, что «нынешние отношения барона Дельвига к Н. И. Гнедичу не суть дружеские» Ч«Современник» 1854 г., т. XLVII, № 9, отд. III, стр. 22; Сочинения Н. С. Тихонравова, т. III, ч. 2, стр. 136 — 137; Бар. А. И. Дельвиг, «Мои воспоминания, т. I, стр. 56; ср. Н. К. Замков: «К цензурной истории произведений Пушкина» — «Пушк. и его соврем.», вып. XXIX — XXX, стр. 49 — 53, и ниже, в объяснениях к письму № 307). Князь Вяземский утверждает, что Гнедич «в литературе держался всегда без страха и без укоризны. Он высоко дорожил своим званием литератора и носил его с благородною независимостью. Он был чужд всех проделок, всех мелких страстей и промышленностей, которые иногда понижают уровень, с которого писатель никогда не должен бы сходить. Он был в приятельских отношениях с Крыловым, Батюшковым, Жуковским, Пушкиным, Боратынским, Дельвигом, Плетневым, Тургеневым. Он был свой человек в гостеприимном и литературном доме А. Н. Оленина. В литературе оставил он по себе труд и памятник капитальный»... (Соч., т. VIII, стр. 455).
Сноски
48 Ср. выше в объяснениях к письму № 275, стр. 294.
49 К Н. А. Муханову, адъютанту Кутузова — см. «Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 196 — 197.
50 « См. еще «Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 202.
51 В письму к Вяземскому № 288.
52 А не января, как в Акад. изд. Переписка, т. II, стр. 85 — 86.