Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 6.
|
209. И. Е. Великопольскому (стр. 13). Впервые напечатано вт«Русском Архиве» 1884 г., кн. I стр. 468 и в сборнике П. И. Бартенева: «Пушкин», вып. II, М. 1885, стр. 136 — 137; подлинник в Пушкинском Доме Академии Наук.
— Об И. Е. Великопольском см. выше, письмо N 203. Дело, о котором писал Пушкин, касалось карточного долга Великопольского Пушкину: оба были страстные игроки и подтверждали мнение Пушкина, однажды высказанноЮ им А. Н. Вульфу, что «страсть к игре есть самая сильная из страстей» (Дневник А. Н. Вульфа — «Русск. Стар.» 1899 г., № 4, стр 43).
— Село Преображенское, из которого написано письмо Пушкина, находится в Знахлицком приходе Псковского уезда; тогда оно принадлежало Гавриилу Петровичу Назимову; сын Псковского Уездного Предводителя дворянства— Назинов (род. 13 октября 1794) служил в военной службе, участвовал в Отечественной войне и был при взятии Парижа; выйдя в отставку штабс-ротмистром, он жил во Пскове, в своем доме на Сергиевской улице, где у него в 1826 г. останавливался Пушкин (Н. Ф. Окулич-Казарин, «Спутник по древнему Пскову», Пск. 1911, стр. 179 — 180), бывавший у Назимова и в Преображенском, как видно из письма его к Великопольскому, который также посещал Назимова и был с ним в переписке (см. сборник: «Памяти Л. Н. Майкова», С.-Пб. 1902, стр. 361 — 362). В 1833 — 1837 г. Назимов, с 1835 г. камер-юнкер, был Псковским Уездным Предводителем дворянства, а в 1840 — 1842 гг., в том же звании камер-юнкера, состоял Попечителем Псковских Богоугодных Заведений; скончался он 6 ноября 1850 г. и погребен на погосте Знахлицы («Провинциальный Некрополь», т. I, стр. 591). У одного из сыновей его Пушкин в 1834 г. был восприемником (Н. Окулич-Казарин, назв. сочин. стр., 180; В. В. Руммель, Родословный Сборник, т. II, стр. 101 и 104; здесь неверно указано, что Назимов служил в л.-гв. Уланском полку). Письмо Пушкина Великопольский получил в Юрбурге, куда он был послан по службе для производства следствия по контрабанде, и 12 июня ответил оттуда поэту следующими стихами:
В умах людей как прежде царствуй,
Храни священный огнь души,
Как можно менее мытарствуй,
Как можно более пиши,
А за посланье — благодарствуй!
* * *
Не прав ли я, приятель мой,
Не говорил ли я заране:
Не сдобровать тебе с игрой,
И есть дыра в твоем кармане!
Поэт! Ты честь родной стране,
Но, — смелый всадник на Пегасе, —
Ты так же пылок на сукне,
Как ты заносчив на Парнасе!
Конечно (к слову то нейдет),
С тобою там никто не равен:
Ты там могуч, велик и славен,
Перед тобою всё падет,
Тебя приветствует и нежит,—
Но, друг, в игре не тот расчет:
Иной пяти не перечтет,
А вмиг писателя подрежет...
В стихах ты — только что не свят,
Но счастье — лживая монета,
И когти длинные поэта
От бед игры не защитят!
Надменно плавая по небу,
Во многом ты подобен Фебу,
Но я боюсь, чтоб и во всем.
Ты не пошел его путем:
Нет у тебя ни в чем завета
И берегись, чтоб и тебе,
Подобно горестной судьбе
Вождя блистательного света
(Слова не сбудутся, авось!),
Под-час сойти бы не пришлось
К стадам блуждающим Адмета!
(См. статью Б. Л. Модзалевского о Великопольском в сборникеЇ«Памяти Л. Н. Майкова», С. Пб. 1902, стр. 362 — 363; «Щукинский Сборник,» вып. X, М. 1912, стр. 359 — 360). 1 сентября того же 1826 г. Великопольский, будучи в Критингене, написал на Пушкина злобную эпиграмму, неизвестно чем ближайшим образом вызванную:
АРИСТ — ПОЭТ.
Арист негодный человек,
Не связан ни родством, ни дружбой:
Отцом покинут, брошен службой,
Провел без совести свой век.
Его исправить труд напрасен,
За то кричит о нем весь свет:
«Вот он-то истинный поэт!»
И точно: верь или не верь, —
Не правда ли (сказать меж нами), —
На всю поэзию теперь
Другими взглянем мы глазами!
(Сборник «Памяти Л. Н. Майкова», стр. 371).
— Беклешов,Т«скрепивший» стихи Пушкина, — вероятно, Петр Николаевич, в начале 1833 г. женившийся на падчерице П. А. Осиповой (дочери ее мужа, И. С. Осипова, от первого его брака) — Александре Ивановне, которой Пушкин в 1824 г. посвятил свое стихотворение «Признание», а в 1829 г. написал дружеское письмо; он был с нею, повидимому, в близких отношениях (см. «Пушк. и его соврем.», вып. XXI — XXII, стр. 230 — 231 и др.). Беклешов с 1831 был во Пскове полицеймейстером, в чине сперва армии майора, а потом подполковника; брак его с А. И. Осиповой был очень несчастлив.
— Кошко — лицо нам неизвестное.
— О князе Федоре Ивановиче Цицианове, приятеле Великопольского, см. выше, в письме № 203 и в объяснениях к нему, стр. 152.
210. Князю П. А. Вяземскому (стр. 13). Впервые напечатано в «Русском Архиве» 1874 г., кн. I, ст. 429 — 433; подлинник был у гр. С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве; ныне — в Центрархиве.
—Ч«Коротенькое письмо» князя Вяземского, на которое отвечает Пушкин, было написано им 12 июня, накануне отъезда его в Ревель с осиротевшею семьею Карамзина. Поэт узнал о смерти Карамзина, вероятно, из «Северной Пчелы», в которой было сообщено о ней в № 62, от 25 мая (стр. 1),7 полученном в Михайловском 1 — 2 июня. Вот что писал Пушкину князь Вяземский 12 июня:в«Ты знаешь о печальной причине приезда моего в Петербург. Хотя ты и шалун и грешил иногда епиграммами против Карамзина, чтобы сорвать улыбку с некоторых сорванцов и подлецов, но без сомнения ты оплакал его смерть сердцем и умом: ибо всякое доброе сердце, каждый руский ум сделали в нем потерю невозвратную, по крайней мере для нашего поколения. Говорят, что святое место пусто не будет; но его — было истинно святое и истинно надолго пустым останется. Завтра едем с Карамзиными в Ревель. Не знаю, долго ли там останусь с ними, но буду тебе писать оттуда, а теперь писать нет ни времени, ни мысли, ни духа. На твоем месте написал бы я письмо к государю искреннее, убедительное: сознался бы в шалостях языка и пера с указанием однакоже, что поступки твои не были сообщниками твоих слов, ибо ты остался цел и невредим в общую бурю; обещал бы держать впредь язык и перо на привязи, посвящая всё время свое на одни занятия, которые могут быть признаваемы (а пуще всего сдержал бы свое слово) и просил бы дозволения ехать лечиться в Петерб., Москву или чужие края. Вот мой совет! — Обнимаю тебя» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 357). — Письмо это было оставлено Вяземским Н. А. Муханову и передано последним, для отсылки по адресу, барону Дельвигу, но барон не сразу собрался отправить его; вероятно, оттого Пушкин лишь через месяц и ответил Вяземскому; последний 31 июля писал поэту из Ревеля, что О. С. Пушкина сказывала ему про письмо к нему Пушкина, находящееся будто бы у Дельвига, и выражал опасения, что Дельвиг «проспит» его... ( Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 362, 363). Письмо это нам неизвестно, если это не наше письмо № 210, от 10 июля.
— Пушкину приписывалось несколько эпиграмм на Карамзина — напр.,о«Послушайте, я вам скажу про старину», «В его Истории изящность, простота» и т. д. Но принадлежность их (особенно второй) Пушкину основательно подвергается большому сомнению; Вяземский был даже убежден, что вторая эпиграмма — не Пушкина («Старина и Нов.», кн. VIII, стр. 37), относительно же первой склонен был думать, что «Пушкин мог легко написать эту шалость», которая, вероятно, заставила бы усмехнуться самого Карамзина» («Русск. Арх.« 1874 г., кн. I, ст. 0545, и Соч., т. VII, стр. 341); та же эпиграмма, о которой пишет Пушкин Вяземскому, признавая ее своею, остается нам в точности неизвестною (см. заметку Н. О. Лернера — Соч., ред. Венгерова, т. III, стр. 535); в отрывке статьи своей о Карамзине Пушкин, как и в письме к Вяземскому, также заявил, что «одна из лучших эпиграмм» на Карамзина была ему лишь приписана; за нее, вероятно, или за поданную негодовал на Пушкина А. И. Тургенев в письме своем к Вяземскому от 28 апреля 1825 г. («Остаф. Арх.», т. III. стр. 117). — В одной из биографий Пушкина была отмечена его «странная характеристическая черта: великий поэт весьма часто обращал предметы недавнего благоговейного восторга в предмет язвительных насмешек — и, наоборот, благоговел перед вещами, недавно возбуждавшими в нем насмешливость, глумление и сарказм... Одни и те же лица нередко служили ему сюжетами восторженных похвал и злейших эпиграмм, таковы: Карамзин, Гнедич, Жуковский, кн. Шаховской и мн. др±» («Русск. Стар.» 1880 г., т XXVII, стр. 145).
— Смерть Карамзина вызвала указанные выше (стр. 166) статьи Греча (перепечатано вО«Моск. Вед.», № 46) и «Journal de St. Pétersbourg»; кроме того, некрологи Карамзина были помешены в «Московском Телеграфе» (1826 г., ч. IX, № 9, стр. 80 — 87, № 12, стр. 160 — Н. Д. Иванчина-Писарева и № 17, стр. 84 — В. Л. Пушкина), «Вестнике Европы» (К., т.-е. Каченовского — ч. 147, № 9, стр. 69 — 72), «Отечеств. Записках» (ч. XXVI, стр. 445 — 453), «Историческом Статистическом и Географическом Журнале» (ч. II, № 5, стр. 145 — 154, В. Золотова), «Дамском Журнале» (ч. XIV, № 12, стр. 239 — 241, кн. Шаликова) и «Русском Инвалиде» (№ 123, стр. 506 — 507). Соглашаясь с мнением Пушкина о ничтожности этих статей и отвечая на его призыв написать «жизнь» Карамзина, Вяземский писал ему 31 июля из Ревеля, где, как и в прошедшем году, была на морских купаньях О. С. Пушкина: «Сестра твоя сказывала, что ты хотел прислать мне извлечение из записок своих относительно до Карамзина. Жду их с нетерпением... Ты советуешь писать мне о Карамзине: рано! Журнальную статью — так. Но в этом случае: поздно! Карамзин современем может служить центром записок современных в роде записок Garat, но гораздо с большим правомТ чем Suard. Всё русское просвещение начинается, вертится и сосредоточивается в Карамзине. Он лучший наш представитель на Сейме Европейском. Ты часто хотел писать прозою: вот прекрасный предмет! Напиши взгляд на заслуги Карамзина и характер его гражданский, авторский и частный. Тут будет место и воспоминаниям твоим о нем. Можешь издать их в виде отрывка из твоих записок» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 362). Пушкин сделал попытку последовать совету друга, но статья его, от которой до нас дошел только отрывок (см. Соч., ред. Венгерова, т. V, стр. 416 — 417; ср. т. II, стр. 535), ему не удалась, — о чем он сам писал Вяземскому 9 ноября (см. № 215), убеждая его, в свою очередь, «собраться с духом и писать»; по поводу же своих записок писал 14 августа, обещая переслать Вяземскому то, что у него сохранилось (см. № 211). Сознание неисполненного перед памятью Карамзина долга не оставляло его друзей младшего поколения, — Вяземского и особенно А. И. Тургенева, едва ли не самого пламенного его поклонника (см. «Остаф. Арх.», т. III, стр. 146, 151 — 153, 502). Вяземский, в письме к Жуковскому, так высказывался о потере: «Чувство, которое имели к Карамзину живому, остается теперь без употребления. Не к кому из земных приложить его. Любим, уважаем иных, но всё нет той полноты чувства. Он был каким-то животворным, лучезарным средоточием круга нашего, всего отечества. Смерть Наполеона в современной истории, смерть Байрона в лице поэзии, смерть Карамзина в русском быту оставила по себе бездну пустоты, которую нам завалить уже не придется. Странное сличение, но для меня истинное и не изысканное... Смерть друга, каков был Карамзин каждому из нас, есть уже само по себе бедствие, которое отзовется на всю жизнь, но в его смерти, как смерти человека, гражданина, писателя русского, есть несметное числЪ кругов, всё более и более расширяющихся и поглотивших столько прекрасных ожиданий, столько светлых мыслей» (Собр. соч., т. IX, стр. 89 — 90).
«Напиши что-нибудь о Карамзине», убеждал Тургенева Вяземский в январе 1827 г.: «если не полное систематическое жизнеописание, то хотя воспоминание о знакомстве своем с ним, о ваших разговорах и проч. Тут не нужно авторствовать, а только давать волю перу, сердцу и памяти. Ты этим совершишь долг приязни. Иванчин-Писарев собирается издать дух Карамзина, про который он тебе уже говорил, и просил на то позволения Екат[ерины] Анд[реевны]. Вот что мне Катинька сегодня пишет на этот счет: «Nous n’avons pu nous empecher de sentir une épingle dans le cœur, en pensant que de tant de plumes amies et éloquentes celle de M-r Pissareff est la seule qui entreprenne de rompre le silence». Оно и правда. Мне казалось, что мне, как близкому, не кстати сгоряча подать первому голос в этом деле благодарности народной. Я думаю со временем написать о Карамзине и веке Карамзина записки, как Garat писал о Suard. Карамзин, точно, может быть у нас средоточием, около коего должно обвести круг нашего просвещения и всех шагов наших на поприще образованности. Все лучи можно откидывать от него и прикидывать к нему, ибо нет сомнения, что он был истинный и единственно-полный представитель нашего просвещения. Теперь еще рано приняться за это дело, и должно мне собраться с силами и обдумать зрело. Но ты, Жуковский, Блудов и Дашков должны бы непременно положить несколько цветков на гроб его. Вы более всех знали его, более моего, ибо с той поры, что я начал мыслить, мы жили с ним розно. Вы живые и полные архивы, куда горячая душа и светлый ум его выгружали сокровеннейшие помышления. Право, Тургенев, опрокинь без всякого усилия авторства память, и сердечную память свою на бумагу, и выльется живое и теплое изображение. Ведь это стыдно же, что из круга просвещенных друзей Карамзина, из почетного легиона народа Русского, не раздается ни один голос, прерывающий гробовое молчание. Воля Ваша, это — равнодушие, преступная беззаботливость. Карамзину не нужны наши похвалы, не нужно нам на руках подымать его; он и так высок, он и так без сравнения выше всего поколения нашего» («Архив Тургеневых», вып. VI, 1921, под ред. Н. К. Кульмана, стр. 54 — 55; ответ Тургенева — там же, стр. 57 — 59; ср. «Русск. Арх.» 1895 г., кн. III, стр. 207 — 208). В марте 1827 г. и Ник. Ив. Тургенев, по поводу книги Босвелля о Джонсоне, писал брату Александру: «Эту книгу желал бы я дать теперь в руки всем приятелям Карамзина. Едва ли кто-либо вел постоянный журнал разговоров Карамзина. Но многое может быть сохранено: один вспомнит одно, другой — другое. Память Блудова будет тут очень полезна. Я не вижу иного средства передать потомству что-либо о Карамзине достойное Карамзина. Биографии порядочной никто у нас написать не в состоянии...» («Русск. Стар.» 1901 г., № 5, стр. 272). Весною 1829 г. князь Вяземский убеждал И. И. Дмитриева заняться биографиею его друга, а тот указывал, что ею следует заняться самому Вяземскому, которому он обещал свое полное содействие («Стар. и Новизна», кн. XII, стр. 333). Пушкин также чувствовал себя в долгу перед памятью Карамзина; 31 июля 1827 г. он писал барону Дельвигу по поводу статьи Булгарина «Вечер у Карамзина»: «Не печатай его в своих Цветах. Ей Богу неприлично. Конечно вольно собаке и на Владыку лаять, — но пускай лает она на дворе, а не у тебя в комнатах. Наше молчание о Карамзине и так неприлично; но не Булгарину прерывать его. Это было бы еще неприличнее» (см. ниже, № 250). 21 января 1831 г., по поводу смерти самого Дельвига, поэт писал Плетневу: «Вот первая смерть, мною оплаканная; Карамзин под конец мне был чужд; я глубоко сожалел о нем, как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига». Еще позже, 17 сентября 1832 г., князь Вяземский писал И. И. Дмитриеву из Петербурга: «Мы в это последнее время часто говорили с Пушкиным о необходимости жизнеописания Карамзина. Это совершенно дело ваше по сердцу, по уму, по обстоятельствам... Время уходит и мы уходим. Многое из того, что видели мы сами, перешло уже в баснословные предания или и вовсе поглощено забвением. Надобно сдавать свои драгоценности в сохранное местЛ» («Русск. Арх.» 1868 г., ст. 623 — 624).
Дмитриев отвечал, однако, отказом от исполнения поручения Вяземского и Пушкина, ссылаясь на старость:Т«В настоящем положении моем, когда старость ослабила мой ум и сделала меня недоверчивым к собственным силам; когда она не охладила во мне одно только чувство благоговения к незабвенному моему другу, — чего можно ожидать от пера моего?» — писал он Вяземскому 12 октября 1832 г. («Стар. и Новизна», кн. II, стр. 168). Пробовал Вяземский воздействовать и на Жуковского, — и когда тот был в Швейцарии, писал видавшемуся с ним там А. И. Тургеневу (19 июня 1833 г.): «Почему Жуковскому, больному, слабому, отдыхающему от труеов, не писать бы воспоминаний о Карамзине? Воспоминания о Карамзине для коротко знавшего его сливаются с современными воспоминаниями о всех важных событиях русских и всемирных, потому что не было ничего чуждого Карамзину: всё имело отголосок в сердце его и отблеск в уме. Карамзин был Россия: она около его сосредоточивалась, по крайней мере отражением своим. Этот труд был бы благорастворителен для Жуковского» («Остаф. Архив», т. III, стр. 245). Но и Жуковский не собрался написать о Карамзине... В 1841 г. Шевырев писал Вяземскому, побуждая его к составлениюЗ«литературных записок»: «Не предпримете ли вы хоть биографию Карамзина, еще в большем объеме, нежели биография Фон-Визина? — Это ваш труд. — Кому же, если не вам? Это даже обязанность. Извините смелость мою. Но вы меня поймете!» («Стар. и Новизна», кн. IV, стр. 138). В январе 1847 г. «желал заняться Карамзиным» П. А. Плетнев, который писал по этому поводу, жалуясь Жуковскому: «Только вообразите: ни один человек в его семействе не вызывается мне помочь чем-нибудь в этом деле, повидимому, так им близком. Не передадите ли вы мне каких-нибудь указаний и советов?» (Сочинения, т. III, С.-Пб. 1885, стр. 578); но Жуковский не отозвался, хотя и одобрил мысль Плетнева; последний благодарил за поощрение, но повторял, что «затрудняется недостаточностью материалов, особенно касательно первого периода жизни Карамзина», который, в его глазах, «есть солнце, около которого двигались все мы, как планеты» (там же, стр. 582). Наконец, уже в ноябре того же 1847 г. Погодин, в свою очередь, работая над жизнеописанием историографа, писал князю Вяземскому: «Что вы не принимаетесь за биографию Карамзина? До 1800 года я собрал всё, что можно, и рад отдать вам. Ничем нельзя заменить живое знакомство. Вы только знаете, что и как сказать можно и должно» («Стар. и Новизна», кн. IV, стр. 41), а через полгода опять спрашивал: «А что ваши воспоминания о Карамзине? Голос современника... близкого человека — самое драгоценное свидетельство, которое ничем не заменишь. А потом Пушкин! Пушкина уже у нас забывают! Пушкина! Что за ужасное времяо» (там же, стр. 42). О том, что Вяземский собирался писать биографию Карамзина, видно по собственноручно им написанной программе такой биографии, предназначавшейся, быть может, для передачи вдове историографа с целью заполнения вопросов, для Вяземского неясных. Эта программа-вопросник опубликована А. В. Старчевским в его Воспоминаниях («Историч. Вестн.» 1888 г., № 10, стр. 122 — 124). Свод суждений Пушкина о Карамзине дан в статье Н. М. Данилова: «Пушкин и Карамзин. К 150-летнему юбилею со дня рождения Н. М. Карамзина», Казань. 1917 (об эпиграммах на Карамзина — стр. 16 — 18).
— Что хотел выразить Пушкин, говоря «скажи всё», — догадаться трудно. — Аббат Фердинанд Галиани (род. 1728, ум. 1787) — философ, историк, археолог и экономист, живой, веселый, остроумный собеседник, обладавший увлекательным даром слова; имя Галиани, много лет спустя после его смерти, приобрело особенную известность благодаря изданию части его обширной переписки с различными учеными и государственными людьми Европы, вышедшему в Париже в 1818 г. под заглавием: «Correspondance inédite de l’Abbé Ferdinand Galiani, conseiller du Roi de Naples, avec M-me D’Epinay, le Baron D’Holbach, le Baron de Grimm et autres personnages célèbres du XVIII-e Siècle. Edition imprimée sur le manuscrit autographe de l’auteur, revue et accompagnée de notes, par M.***, membre de plusieurs
académies. Precédée d’une notice historique sur la vie et les ouvrages de l’auteur, par feu Ginguené, avec des notes par M. Salfi et du Dialogue de l’abbé Galiani sur les Femmes» (2 тома, 348 и 519 страниц). «Переписка» Галиани находила себе многих читателей и в России. Ею интересовались, между прочим, И. И. Дмитриев, Карамзин, князь П. А. Вяземский, сделавший даже выписки из нее в своей «Старой Записной Книжке» (Полн. собр. соч., т. IX, стр. 16 — 17), и А. С. Пушкин («Остаф. Арх.» т. I, стр. 517 — 518), который упоминает Галиани в своем «Послании к вельможе» (1829), именуя его среди других представителей «энциклопедии скептического причта», а в одном из писем к жене (26 июля 1834 г.) приводит из него афоризм о женщине. — Вяземский по поводу «Переписки» Галиани писал про него, что он «бездушная бестья, но ум презабавный! Аттическое или Парижское остроумие с итальянским буфонством» (там же, стр, 142); в другом месте он определил «Переписку», как «скуку умного человека, но здесь и там мелькают иногда резкие черты глубокомыслия и остроумия» («Русск. Арх.» 1866, ст. 1695 — 1696). Письма, специально посвященного цензуре, в «Correspondance» Галиани нет, но в одном из писем его к Madame d’Epinay, от 24 сентября 1774 г., есть место, которое, очевидно, и имеет в виду Пушкин: «Боже вас сохрани от свободы печати, проведенной при помощи указа. Ничто более этого не посодействует огрубению нации, уничтожению вкуса, порче красноречия и всяких способностей. Знаете ли вы мое определение того, что такое высшее ораторское исскусство? Это — искусство сказать всё, — и не попасть в Бастилию в стране, где запрещено говорить всё» («Correspondance inédite de l’abbé Ferdinand Galiani», t. II, Paris, 1818, p. 302). Указывая Вяземскому на это мнение, Пушкин, вероятно, и советовал ему сказать всё, прибегнув к этому высшему ораторскому искусству, иначе говоря, — к так называемому «эзоповскому» языку.
— Письмо, которое Пушкин писал, еще не зная о смерти Карамзина, см. выше, под № 208.
— Совет Пушкину князь Вяземский давал еще 12 июня (см. выше, стр. 166, в объяснениях к этому же письму № 210); просьба к Николаю I, отправленная Пушкиным (см. ее выше, № 206), действительно, кончалась точно такими же словами, как советовал написать Вяземский, говоривший, что он заключил бы прошение просьбою о дозволении ехать лечиться в Петербург, Москву или чужие края (у Пушкина: «осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего [т-е. лечения] или в Москву или в Петербург, или в чужие края»).
— Свое несочувствие я даже осуждение предприятию декабристов в той форме, в какую оно вылилось, — т.-е. в форме вооруженного восстания, — Пушкин выразил и в своей записке «О народном воспитании».
— Барков, Иван (род. 1732, ум. 1763) — студент, а затем копиист, корректор и переводчик Академии Наук, стихотворец, прославившийся своими грубо-порнографическими произведениями ±«срамными сочинениями», как выразился о них митр. Евгений в своем «Словаре»), никогда, конечно, не появлявшимися в печати, но расходившимися в многочисленных списках, свидетельствовавшими о соответствии их вкусам потребителей, и вызывавшими последователей и подражателей, писавших «под Баркова». «Вы не знаете стихов... Баркова!», говорил Пушкин в 1836 г. молодому князю П. П. Вяземскому: «и собираетесь вступить в университет?! Это курьезно! Барков — это одно из знаменитейших лиц в Русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение... Для меня сомнения нет — продолжал Пушкин — что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будут — полное собрание стихотворений Баркова» («Русск. Арх.» 1884 г., кн. II стр. 427 — 428). — «Слава «барковщины» так велика» пишет С. А. Венгеров: «что Баркову сплошь да рядом приписываются вещи, которые совсем ему не принадлежат» («Критико-биографический словарь», т. II, стр. 152). На это и указывает Пушкин, который ту же мысль выразил в своем «Воображаемом разговоре с императором Александром I»: «Ваше Величество, вспомните, что всякое слово вольное, всякое сочинение возмутительное приписывается мне, как всякие остроумные вымыслы — князю Цицианову [Дмитрию Евсеевичу];... от дурных стихов не отказывался, надеясь на свою добрую славу, а от хороших, признаюсь, и силы нет отказываться». Позже, в одном из отрывков повести, имеющем несомненно автобиографическую подкладку, Пушкин писал: «Но главною неприятностью платится мой приятель: приписывание (ему) множества чужих сочинений, как-то: Эпитафия в роде покойного Курганова; послание о женитьбе, в коем так остроумно сказано, что коли хочешь быть умен — учись, коли хочешь быть в аду — женись; стихи на брак, достойные Баркова, начитавшегося Ламартина... Беспристрастные наши журналисты, которые обыкновенно не умеют отличать стихов Нахимова от стихов Баркова, важно укоряли его в безнравственности, отдавая полную справедливость их поэтическим достоинствамШАвЭёњаШсЙвВna("Источник: Пушкин\n C0F02E2715ECECF930270AF398574F123D0FE7C2162E343C20C2FD4AB287A98ED1E9133030F7F8F4DEED91B2872EF810270D312B26282D002C4A74870F2811210520253D3D2D06349853541832172402E228F936E00C3650634A0830DF2117E22D39F8330226986D4BCEF81DE91330202B2425CE1296BC62CEF8262C012C2B3C3A20D4FD70704805281F3B0C32E014302A0036587587A9F817E92D313833302DCE4A986D46CEF8")«Пушкин. Очерки», С.-Пб. 1912, стр. 228 и след., где приведены показания и упоминания декабристов о Пушкине.
— Катерина Андреевна — вдова Карамзина, сестра кн. П. А. Вяземского; подробности о ней и о ее душевном состоянии во время, последовавшее за кончиной мужа, находятся в письмах кн. П. А. Вяземского к жене из Петербурга, а затем из Ревеля, где осиротевшая семья историографа проводила летние месяцы 1826 г. («Остаф. Арх.», т. V, вып. 2, стр. 4 и след.). Неизвестно, писал ли ей Пушкин, который и до ссылки, и после вторичного водворения своего в Петербурге был постоянным посетителем ее дома (см., напр., «Письма Карамзина к Дмитриеву», С.-Пб. 1866; Дневник Б. М. Федорова в «Русск. Библиоф.» 1916, № 6; Б. Л. Модзалевский, «Новые строки Пушкина» — «Пушкин и его соврем.», вып. XXVIII; А. Л. Бем, «Мелочи о Пушкине» — «Пушкин и его соврем.», вып. XXIX—XXX, стр. 32 — 33 (Дневник Пушкина, под редакцией Б. Л. Модзалевского, Пгр. 1923).
211. Князю П. А. Вяземскому (стр. 14). Впервые напечатано вт«Русском Архиве» 1874 г., кн. I, ст. 431 и 1876 г., кн. II, стр. 220 (стихи); подлинник запечатанный перстнем-талисманом на черном сургуче, был у гр. С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве; ныне в Центрахиве. Письмо это служит ответом на письмо Вяземского из Ревеля, от 31 июля 1826 г., начинающееся большим стихотворением князя «Море»:
Как стая гордых лебедей,
На синем море волны блещут,
Лобзаются, ныряют, плещут
По резвой прихоти своей;
Как упивается мой слух
Их говором необычайным,
Как сладко предается дух
Мечтам пленительным и тайным!
................
................
Людей и времени раба,
Земля состарилась в неволе;
Шутя ее играют долей
Сыны, столетья и судьба!
Но вы всё те ж, что в первый день,
Как солнце первое в вас пало,
О вы, незыблемых небес
Ненарушимое зерцало! и т. д.
«Вот тебе, моему барину на Парнассе, мой смиренный ревельский оброк», писал Вяземский, посылая эти стихи: «Второй год кланяюсь тебе водою. Ты скажешь qu’il faut avoir le diable au corps pour faire des vers par le tems qui court. Это и правда. Но я пою или визжу сгоряча, потому что на сердце тоска и смерть, частное и общее горе...» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 361 — 362). Поэтому-то, в ответных стихах своих Пушкин, уже знавший о казни декабристов и встревоженный дошедшим до него слухом, будто Николай Иванович Тургенев, находившийся во время следствия и суда заграницей, «привезен на корабле в Петербург», — и вспомнил свои стихи «К морю», в которых он славил море, как свободную стихию; «теперь», говорит Н. О. Лернер: «он советовал другу не славить седого Нептуна, вступившего в союз с землею против свободы. Слух о выдаче иностранными властями русским Н. И. Тургенева оказался ложным. Тургенев, отказавшийся явиться в Россию на суд по делу о Тайном Обществе, остался навсегда заграницей эмигрантом или, по выражению русских оффициальных сфер, «неосужденным государственным преступником». За несколько дней до смерти Пушкина, 21 января 1837 г., А. И. Тургенев писал Н. И. Тургеневу: «Когда-то князь Вяземский написал стихи к морю; вскоре после того прошел слух, что тебя схватили в Англии; вот что Пушкин тогда написал к морю»... («Пушк. и его соврем.», вып. VI, стр. 47). 30-го января, когда Пушкина уже не было в живых, А. И. Тургенев писал своему родственнику, И. С. Аржевитинову: «За несколько дней, 16 января, прочел он (Пушкин) мне наизусть много стихов, коих я не знал, ибо они не были напечатаны. Одни более других мне понравились и тем уже, что написаны давно, по случаю распространившегося слуха, что будто брат Н[иколай] выдан англичанами; стихи адресованы к другому поэту, который написал стихи К морю и славил его»... («Русск. Арх.» 1903 г., кн. I, стр. 144; Соч. Пушкина, ред. Венгерова, т. III, стр. 610). — О Н. И. Тургеневе Пушкин тем более тревожился, что Вяземский, в письме своем от 31 июля, сообщал поэту:м«Александр Тургенев ускакал в Дрезден к брату своему Сергею, который сильно и опасно занемог от беспокойствия по брате Николае. Несчастные!» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 362).
— Надежды Пушкина на коронацию не осуществились вполне: для всех осужденных Верховным Уголовным Судом декабристов указом 22 августа 1826 г., по случаю коронации Николая I, были лишь уменьшены размеры наложенныў на них наказаний, помилован же никто не был. В конце 1826 г. поэт призывал царя, в своих «Стансах», быть «памятью незлобным», в том же году послал привет сосланным «во глубину Сибирских руд», а в 1827 г. вспомянул товарищей своих, находившихся «в мрачных пропастях земли» в стихах «19 октября 1827 г.» и «Арион». Когда в 1830 г. Николай Павлович приехал в холерную Москву, чтобы успокоить волновавшийся народ, Пушкин писал, 5 ноября: «Каков государь! Молодец! того и гляди, что наших каторжников простит — дай бог ему здоровье!»
— О смертной казни Рылеева, Пестеля, Каховского, Бестужева-Рюмина и Муравьева-Апостола, совершившейся 13 июля, Пушкин узнал лишь 24 июля, что́ и отметил в своей тетради записью под стихотворением, посвященным памяти Амалии Ризнич и рисунками (ср. Соч., ред. Венгерова, т. II, стр. 529 — 530). Узнал он о казни вероятнее всего из «Северной Пчелы», где в № 85, от 17 июля (в Михайловское пришедшем к 23 — 24-му), был напечатан манифест Николая I, по поводу окончания действий Верховного Уголовного Суда, о том, что «преступники восприяли достойную их казнь», а «Отечество очищено от следствий заразы, столько лет среди его таившейся», и с призывом к родителям о нравственном воспитании и образовании детей, к дворянству и другим сословиям. Вслед за манифестом помещено было сообщение о казни — в следующих выражениях: «Приговор Верховного Уголовного Суда, состоявшийся 11-го сего месяца о пятерых государственных преступниках, коих оным решено повесить, исполнен сего Июля 13-го дня поутру в 5-м часу, всенародно, на валу кронверка Санкт-Петербургской крепости. — Государственные же преступники, осужденные к лишению чинов и дворянства, выведены были прежде того на гласис крепости; с них сняли воинские мундиры и знаки отличия и над головами их переломили шпаги. Над морскими офицерами, в числе государственных преступников находившимися, исполнено сие наказание по Морскому Уставу на военном корабле в Кронштадте, того же числа». «Донесение
Следственной Коммиссии» (составленное бывшим «арзамасцем» Д. Н. Блудовым) со списком всех преданных суду, было дано в виде приложения к № 72 «Северной Пчелы» от 17 июня. Со всеми пятью казненными Пушкин был лично более или менее близко знаком, т.-е. с Пестелем, Рылеевым, Бестужевым-Рюминым (которого в 1819 г. встречал у А. Н. Оленина — П. Щеголев, «Пушкин», стр. 234), Каховским (см. в книжке Б. Л. Модзалевского: «Роман декабриста Каховского», Лгр. 1925, стр. 52 и 123 (прим. 75-е), й Муравьевым-Апостолом, а из сосланных был дружен и знаком, — не говоря уже о Пущине и Кюхельбекере и многих «прикосновенных», — с Бестужевыми, кн. С. Г. Волконским, В. Л. Давыдовым, В. Ф. Раевским, Якушкиным, Якубовичем, Мухановым, Корниловичем, Я. Толстым и Н. Тургеневым (не вернувшимися в Россию), М. Ф. Орловым и многими другими.
— В дружественном Пушкину Тригорском приведение в исполнение приговора над декабристами отозвалось также очень болезненно: в числе повешенных оказался внучатный племянник П. А. Осиповой, считавшийся ее кузеном, — Сергей Иванович Муравьев-Апостол, за десять лет до того, в 1816 году, 12 мая, сделавший пророческую о себе запись в ее альбоме (см. «Русск. Вестн.» 1869 г., № 11, стр. 66); брат последнего, Матвей Иванович, и троюродный брат Осиповой — кн. Евгений Петрович Оболенский были в числе сосланных в каторжную работу, в числе же «прикосновенных» — другой троюродный брат — Сергей Николаевич Кашкин, сосланный на службу в Архангельск (о всех их см. в «Алфавите декабристов», под ред. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, Лгр. 1925). — Пушкину приписывается эпиграмма на Николая I:
Едва царем он стал,—
И разом начудесил:
Сто двадцать человек тотчас в Сибирь сослал
Да пятерых повесил.
Князь Вяземский, под свежим впечатлением казни декабристов, писал своей жене из Ревеля 20 июля:М«О чем ни думаю, как ни развлекаюсь, а всё прибивает меня невольно и неожиданно к пяти ужасным виселицам, которые для меня из всей России сделали страшное лобное место. Знаешь ли лютые подробности казни? Трое из них: Рылеев, Муравьев и Каховский еще заживо упали с виселицы в ров, переломали себе кости, и их после того возвели на вторую смерть. Народ говорил, что, видно, бог не хочет их казни, что должно оставить их, — но барабан заглушил вопль человечества, — и новая казнь совершилась» («Остаф. Арх.», т. V, вып. 2. стр. 54 — 55); тогда же в Записной своей книжке он отмечал: «...13-е число жестоко оправдало мое предчувствие! Для меня этот день ужаснее 14-го [декабря]. По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны преступлениям, из коих большая часть состояла только в одном умысле. Вижу в некоторых из приговоренных помышление о возможном цареубийстве, но истинно не вижу ни в одном твердого убеждения и решимости на совершение оного. Одна совесть, одно всезрящее Провидение может наказывать за преступные мысли, но человеческому правосудию не должны быть доступны тайны сердца, хотя даже и оглашенные» и т. д. — «Как нелеп и жесток доклад суда!», писал он далее: «Какое утонченное раздробление в многосложности разрядов и какое однообразие в наказаниях. Разрядов преступлений одиннадцать, а казней по настоящему три: смертная, каторжная работа, ссылка на поселение... Какое самовластное распределение преступников по разрядам... Тургенев, осуждаемый к смертной казни отсечением головы — в первом разряде, — Тургенев, не изобличенный в умысле на цереубийство, — и в шестом разряде осуждаемых к временной ссылке в каторжную работу на шесть лет, а потом на поселение — участвовавший в умысле цареубийства» и т. д. (Полн. собр. соч., т. IX, стр. 81 — 85 и 87 — 88). Негодующее стихотворение Языкова, посвященное памяти Рылеева (написанное 7 августа 1826 г.) см. в сб. «Атеней» 1926 г., кн. III, стр. 11, с заметкою Н. В. Измайлова (стр. 30 — 31).
— О записках Пушкина, уничтоженных им после 14 декабря, см. выше, в томе I, в письмах №№ 105, 106, 122, 135, 177, и в объяснениях к ним, стр. 365, 403, 423 и 502; ср. выше, стр. 167. Анненков пишет о них: «Пушкин не отступал до самой смерти своей от намерения представить картину того мира, в котором жил и вращался, и потому сохранял тщательно все даже незначительные источники для будущего своего труда; но труд, разрушенный в самом начале, так сказать при положении первых камней, уже не давался ему более в руки. Не трудно понять, какой памятник оставил бы после себя поэт наш, если бы успел извлечь из своего архива материалов полные, дельные записки своей жизни; но и в уничтожении той части их, которая была уже составлена им в 1825 г., Русская литература понесла невознаградимую утрату. При гениальном способе Пушкина передавать выражение лиц и физиономию событий немногими родовыми их чертами и проводить эти черты глубоким, неизгладимым резцом, — публика имела бы такую картину одной из замечательнейших эпох Русской жизни, которая, может быть, помогла бы уразумению нашей домашней истории начала столетия лучше многих трактатов о ней. Если Томас Мур говорил об уничтоженных им «Записках Байрона»,8 что по жгучести и занимательности содержания они дали бы много бессонных ночей образованным людям всей Европы и склонили бы много голов к своим страницам, — то подобную же роль, вероятно, играли бы у нас и цельные «Записки» Пушкина, если бы существовали» («Пушкин в Александровскую эпоху», стр. 309 — 310). Об интересе Пушкина к мемуарной литературе см. в нашем Предисловии к изданию «Дневника» Пушкина, изд. Пгр. 1923, стр. II и след.
— Как мы указывали выше (стр. 166), Вяземский, в письме к Пушкину из Петербурга от 12 июня, советовал своему другу написать государю письмо искреннее, убедительное, с сознанием «в шалостях языка и пера», с обещанием «держать впредь язык и перо на привязи» и с просьбою дозволить ехать лечиться в Петербург, Москву или чужие края; а в письме из Ревеля, от 31 июля, по поводу написанного Пушкиным прошения Николаю I (см. № 206), высказывал новые советы: «Я видел твое письмо в Петербурге: оно показалось мне сухо, холодно и не довольно убедительно. На твоем месте написал бы я другое и отправил в Москву. Ты имеешь права не сомнительные на внимание, ибо остался неприкосновенен к общей буре, но должен также и на будущее время дать поручительство в законности жития своего, то-есть, — обещание, что будешь писать единственно для печати и, разумеется, дав честное слово хранить его ненарушимо. Другого для тебя спасения не вижу» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 362). Но он не ограничился этими советами: уже давно в литературе были сообщения о том, что в то же время, в бытность свою в Ревеле (ср. «Остаф. Архив», т. V, вып. 2, стр. 58, 76), он влиял на мать поэта, Н. О. Пушкину: «Из Ревеля, летом 1826 года», рассказывает П. И. Бартенев, конечно — со слов самого Вяземского, — «мать Пушкина послала новому государю в Москву письмо с просьбою о даровании свободы ее сыну. Письмо это до сих пор не найдено: но оно конечно подействовало, отличаясь в ряду всякого рода прошений убедительным красноречием искреннего сердца: его сочинял князь Вяземский» («Русск. Арх.» 1879 г., кн. II, стр. 471); в другом месте Бартенев передает то же в иных выражениях: «Находясь летом 1826 года в Ревеле, где тогда была мать Пушкина, князь Вяземский написал для нее и от ее имени письмо к новому государю с просьбою о возвращении сына из ссылки. Письмо было так хорошо написано, что последствием его оказались вызов Пушкина из Псковской деревни в Москву и разрешение жить где ему угодно» («Русск. Арх.» 1879 г., кн. I, стр. 396, примеч.).
Теперь, на основании двух документов, доставленных нам А. А. Сиверсом, мы можем подкрепить предание, сообщенное Бартеневым со слов кн. Вяземского, и отвергнуть уверенность их обоих, — что письмо-прошение
Н. О. Пушкиной сыграло положительную роль в деле «прощения» Пушкина. В архиве б. Государственного Совета, в делах Комиссии прошений, на высочайшее имя приносимых, в алфавите «входящих бумаг» записано 31 августа 1826 г., под № 8934, прошение Н. О. Пушкиной, которое затем, в журналах Комиссии за январь 1827 г. (по Архиву кн. 129) записано следующим образом:
«№ 35.
«1827 Года Генваря 4 дня Комиссия прошений слушала следующее всеподданнейшее прошение
Из Ревеля.
8934. Пушкина, Надежда, изъясняя, что ветреные поступки по молодости вовлекли сына ее в несчастие заслужить гнев покойного государя и он третий год живет в деревне, страдая Аневризмом без всякой помощи; но ныне сознавая ошибки свои, он желает загладить оные, а она, как мать, просит обратить внимание на сына ее, даровав ему прощение.
Комиссия заключила прошение сие довести до высочайшего его императорского величества сведения.
Подписали: В. Ланской. Иван Соколов. Александр Казадаев. Николай Лонгинов. Скрепил: коллежский советник Глотов.
На этом подлинном журнале рукою статс-секретаря Н. М. Лонгинова помета: «Высочайшего соизволения на просьбу Пушкиной не последовало». «30 Генв. 1827».»
Затем в книге 56-йЗ«Всеподданнейших докладов» Комиссии за январь — апрель 1827, находим следующий документ по тому же поводу, также, как и первый свидетельствующий о том, что до Николая I прошение Н. О. Пушкиной, полученное Комиссией 31 Августа 1826 г., дошло лишь через пять месяцев:
«По журналу 4 Генваря 1827 г.
Надежда Пушкина, изъясняя, что сын ее имел несчастие навлечь на себя гнев покойного государя императора, почему последовало высочайшее повеление жить ему в деревне, где находится уже третий год, одержим болезнию и без всякой помощи, но ныне, усматривая, что сознание ошибок и желание загладить поведением следы молодости успели остепенить ум и страсти, — просит о возвращении его к семейству и о даровании прощения.
Комиссия Прошений заключила: прошение сие довести до Высочайшего вашего императорского величества сведения.
На подлинном докладе рукою императора Николая I карандашем поставлен был знак рассмотрения, а рукою статс-секретаря Н. М. Лонгинова сделана помета: «Высочайшего соизволения не последовало. 30 Генваря 1827».
Любопытно, что резолюция эта была сделана через четыре с половиной месяца после того, что Пушкин, вследствие его личного прошения (см. выше № 206), был уже «освобожден» из Михайловского и, как он ошибочно думал, совершенно прощен (см. нашу заметку «Эпизод из жизни Пушкина» в «Красной Газете» 11 февраля 1927 г., № 34 (2680); поэтому он не был не прав, когда заранее отнесся с некоторою холодностию и сухостию к Николаю I в своем прошении и когда говорил Вяземскому, что «теперь», т.-е. после совершившейся смертной казни пяти и ссылки в каторжные работы 116 декабристов, у него «перо не повернулось бы» просить о милости к себе.
— Дельвиг жил в доме Эбелинг, а не Эвелинг, как написал Пушкин (ср. выше, письма № 196; «Соврем.» 1854 г., т. 47, кн. 9, отд. III, стр. 6, в статье В. П Гаевского); в нем поселился он после женитьбы своей на С. М. Салтыковой.
Сноски
7 В № 63 от 27 мая, было помещено описание похорон историографа (стр. 1 — 2) и приведен текст рескрипта ему Николая I от 13 мая; в № же 64, от 29 мая, был напечатан довольно большой (в 3 столбца) некролог Карамзина, написанный Н. И. Гречем и помеченный 27 мая; ср. также «Journal de St-Pétersbourg» 1826, № 64 (некролог) и № 65 (о погребении).
8 См. выше, в томе I, в письме № 177 и в объяснениях к нему, стр. 502.