Скачать текст письма

Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1831-1833. Часть 13.

423. П. В. Нащокину. –1 июня [1831 г.] (стр. 23–24). Впервые напечатано вЪ«Москвитянине» 1851 г., кн. I, № 23, стр. 463 (отрывок), откуда перепечатано в «Материалах» Анненкова, изд. 1855 г., стр. 316–317, а затем в сб. «Девятнадцатый век», кн. I, стр. 384–385 (полностью); подлинник на листе почтовой бумаги большого формата, без водяных знаков, сложенном конвертом и запечатанном сургучною печатью (причем печать вырвана), – был в архиве гр. С. Д. Шереметева, ныне в Центрархиве, в Москве.

–1 июня приходилось на понедельник, а предыдущий понедельник – на 25 мая; отсюда и выводят, что Пушкин с женой переехал в Царское Село в этот день.

– Доверенность от Пушкина нужна была Нащокину на ведение в Москве его денежных и других дел, – по ликвидации его дома.

– М. Ив. – экономка Марья Ивановна (см. выше, стр. 269 и 270).

– О долге В. П. Горчакову см. выше, стр. 268.

– Об А. Ю. Поливанове, влюбленном в А. Н. Гончарову, см. выше, стр. 267–268. Отвечая Пушкину 9 июня, Нащокин писал о Поливанове:Ц«Как хочешь, а тебе расскажу про Поливанова из Питера. Остановился у меня на сутки только, но что за сутки. Влюблен уж очень, сердит, упрям, не слушает, что ему говорят, совсем рехнулся, капризен, что ты Оль[га] Ан[дреевна]! Кстати она тебе кланяется. Дмитрий Николаевич [Гончаров] был у меня за час перед отъездом в Заводы, а потому говорить могли очень мало. Из малого заметил, что он не расположен хорошо к А. Ю. О Семене Ивановиче очень хорошего мнения, следственно я и ожидал, что Поливанову будет сначало не очень хорошо. Так и случилось: по приезде к себе в деревню решился он ехать к дедушке; был – и никого не видал, кого нужно; так и воротился. Дедушка ему сказал, что он сам у себя уже шестой день никого не видит, что Наталья Ивановна не здорова и не выходит и дочери тож. Дм. Ник. он очень недоволен, и таким образом он теперь у себя в деревне не в красивом положении. Вот мое донесение» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 248–249).

– О фрейлине Екатерине Ивановне Загряжской, тетке H. H. Пушкиной», см. выше, т. II, стр. 99, 100, 449–450 и др.

–Ч«Известная особа» – упомянутая далее О. А., то есть сожительница Нащокина, Цыганка Ольга Андреевна (см. выше, стр. 268–269), которую и Пушкин, и Нащокин мечтали выдать за кого-либо замуж и таким образом освободиться от нее.

– По поводуО«арапов и карликов» можно привести свидетельство Н. И. Куликова в его воспоминаниях о Нащокине: «У него чуть не ежедневно собиралось разнообразное общество: франты, цыгане, литераторы, купцы-подрядчики; иногда являлись заезжие Петербургские друзья, – в том числе и Пушкин, всегда останавливавшийся у него. Постоянным посетителем его дома был генерал князь Гагарин (прозванный Адамовой головой), храбрец, выигравший в 1812 году у офицера пари, что доставит Наполеону два фунта чаю!.. При всей разноколиберности гостей, хозяин умел оживлять всех, находя такой разговор с каждой отдельной личностью, который мог интересовать и других...» («Русск. Стар.» 1880 г., № 12, стр. 992). Сам Пушкин, в письме к жене от 16 декабря 1831 г., так говорит про дом Нащокина: «Нащокин занят делами, а дом его – бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход. Всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного – что делать? Между тем денег у него нет, кредита нет!..» (см. ниже, № 482).

– ВА«Литературной Газете» 1831 г., № 30, от 26 мая, была напечатана рецензия, резко отрицательно отнесшаяся к «Страннику», роману Вельтмана (см. выше, стр. 255–258, в примечаниях к № 417), к которому Нащокин был дружески расположен.

– О «тысяче Вяземского» см. выше, стр. 268, и ниже, в письме № 424.

– П. В. Нащокин отвечал Пушкину письмом от 9 июня:О«Виноват что не писал. Всякой день вставая, в продолжении всего дня все думал как бы написать, на силу собрался. Это письмо тоже доставит тебе хлопот; оно тоже за страховое. Посылаю тебе контракт, который я заключил с подрядчиком об отправке твоего обоза и щет деньгам полученным мною от Вяземского. Обоз я думаю к тебе пришел. Будут просить прибавки, не давай, Александру Григорьеву дал я за месяц вперед т. е. 50 рубл. Просил он у меня за три, но я не мог дать столько; с обозом твоим хлопот не мало было, но не для чего описывать, интересного мало, а как водится были проводы и тому подобные вещи. О некоторых я по власти мне данной простил и обещался молчать, но для всякой предосторожности советую поверять изредко щеты и нынешнего твоего дворецкого. Доверенность я жду, но не думаю чтобы она была нужна так скоро; ибо Рохманов хотя и предлагал мне хорошую сумму за мою претензию, но с условием: с таким условием, что ты верно бы не догадался. Жаль что тебе нельзя подумать, что тут же я должен решить задачу, в чем условие; в том, что я себя застраховал, в случае смерти довольно. Кажется, объяснять нечего. Почему не себя точно? Верно, это тоже из тех штук, которые ни с кем кроме со мною не случалось; кажется что я первый в России, который на волосок был от страхования. Как жаль, что я тебе пишу – наговорил бы я тебе много забавного. Между прочим был приезжий из провинции, который сказывал, что твои стихи не в моде, а читают нового Поэта, и кого бы ты думат? Опять задача! Его зовут Евгений Онегин. Хорошо? Анекдотов, разных приключениев в Москве, в клобе, очень много; но предоставляю тебе узнавать через других... О себе скажу, что очень, очень тяжело – и только; увидимся когда нибудь – всё узнаешь, и я думаю, что скоро; ибо получать деньги скоро надо будет, и тогда, как ты обещал, должен сам приехать. День твоегШ приезда верно я буду весел, и здоров. Мое почтение Наталье Николаевне. Очень много говорят о Ваших прогулках по Летнему Саду. Я сам заочно утешаюсь и живо представляю себе Вас гуляющих, и нечего сказать: очень, очень хорошо. Вам скучно. В Царском Селе будет весело скоро. Прошу всенижайше Наталью Николаевну и тогда для меня оставить уголок в своей памяти. А чтож портрет? Портрет непременно! Сделай милость, напомни Натальи Николаевне, что она мне обещалась тебе об оном напоминать почаще.62 – Прощай друг. Будь щастлив и здоров. Много бы еще кой чего надо написать, но вдруг не упомнишь. И Вы же меня развлекаете: я точно с тобой в кабинете стою и молчу и жду сам не знаю чего. Ты перебираешА листы, Наталья Николаевна сидит за канвой. Вот, братец, не портрет, а картина; найди-ка мне такого мастера, чтобы он так нарисовал живо, как мне теперь представляется. Прощай еще раз. Ты не можешь вообразить, как много я Вам предан. Я сам, покуда Вы были, не воображал. Без тебя, брат, ты не можешь вообразить, я всё молчу, а иногда и отмалчиваюсь и скоро разучусь говорить, а выучусь писать. Дай бог, я бы очень этого желал. Письмо начать мне было очень трудно, теперь не могу перестать. Однако пора, прощай в самом деле. П. Нащокин. – Помнишь ли я тебе пророчил про Сергея Барятинского? Что, каково, начинает сбываться? Вить не усидел в деревне» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 247–249). Пушкин, в свою очередь, отвечал Нащокину на это письмо письмом 19 или 20 июня, – см. ниже, № 429.

424. П. В. Нащокину. [Начало июня 1831 г.] (стр. 24). Впервые напечатано в сб.ф«Девятнадцатый Век», кн. I, стр. 384; подлинник – на отрезанной половине полулиста бумаги большого почтового формата, без водяных знаков – был у гр. С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве; ныне в в Центрархиве в Москве.

– О долге В. П. Горчакову см. выше, стр. 268.

– О долговых счетах с кн. П. А. Вяземским см. стр. 268 и 283.

– На эту записку Нащокин отвечал Пушкину 20 июня, одновременно с ответом на следующее письмо Пушкина – от 11 июня (№ 425).

425. П. В. Нащокину. 11 июня [1831 г.] (стр. 24). Впервые напечатано вЗ«Москвитянине» 1851 г., кн. I, № 23, стр. 463 (отрывок), и в «Материалах» Анненкова, изд. 1855 г., стр. 317 (отрывок); полностью в сб. «Девятнадцатый Век», кн. I, стр. 385–386; подлинник – на листе почтовой бумаги большого формата, с водяными знаками: А. Г. 1829, сложенном конвертом и запечатанном гербовою (?) печатью, был у гр. С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве, ныне в Центрархиве в Москве.

– Московский обоз – с вещами и обстановкой московской квартиры Пушкина в доме Хитровой на Арбате.

– Павлов – Николай Филиппович (род. 7 сентября 1805, – ум. 29 марта 1864). Еще в 1830 г. Пушкин через А. Н. Верстовского советовал Нащокинус«поссориться» с Павловым (см. выше, т. II, стр. 118). Павлов был страстный игрок, – и в «Воспоминаниях» Н. И. Куликова о Нащокине сохранился рассказ об игре его с Нащокиным; об этом, как вообще о Павлове, см. выше, в т. II, стр. 486. Н. И. Надеждин, описывая Павлова в одном из писем к Е. В. Сухово-Кобылиной (гр. Салиас) 1835 г. и рассказывая его сложную и необычайную биографию, писал: «Нынешний образ жизни Павлова нечист: он живет на чужой счет; говорят, что он обыгрывает простяков в карты; но я скорее думаю, что его содержат старые барыни, в него влюбленные... Всё это, конечно, гнусно... Сам по себе Павлов не имеет сердца, но у него есть ум...» («Русск. Арх.» 1885 г., кн. III, стр. 579). Женившись в 1837 г. вторично на поэтессе К. К. Яниш и взяв за нею хорошее приданое, Павлов с особенною страстью предался карточной игре и в конце концов расстроил свое состояние (Собрание сочинений Каролины Павловой, под ред. В. Я. Брюсова, т. I, М. 1915, стр. XXXVI). Отметим здесь кстати, что Павлову принадлежит следующее стихотворение «к N. N.», напечатанное в «Телескопе» 1831 г., № VI (дозволено цензурой 1 декабря 1831 г.), стр. 90–91 (с эпиграфом из Бальзака: «La vanité a un souffle qui dessèche tout»), которое с большим основанием может быть относимо, по содержанию, к молодой Н. Н. Пушкиной, – ибо и ее, и Пушкина Павлов хорошо знал и мог близко наблюдать в Москве:

Нет, ты не поняла поэта
И не понять тебе его:
Зачем же спрашивать ответа
Ему у сердца твоего!

Не для небесных вдохновений,
Не для любви созрела ты,
Но для безжизненных волнений,
Но для мертвящей суеты.

Но многих голос твой обманет,
Но многих взор твой соблазнит,
Хоть никогда слеза не канет, –
Слеза любви – с твоих ланит.

Тебе не внятны сердца стоны,
И жертва сердца не нужна.
Ты, как паркетные законы
И суетна и холодна.63

И я пророчу день печальный,
Когда губительный расчет
Тебя пред жертвенник печальный
С блестящим шутом поведет.

Смешные думы я покину,
Нас помирит судьба твоя:
Не раз Рафаэля картину
В дому невежды видел я.

Кружись, блистай на сцене света:
На ней так сладко торжество!
Нет, ты не поняла поэта
И не понять тебе его!..

(перепечатано в сб. В. В. Каллаша:с«Русские поэты о Пушкине», М. 1899, стр. 277–278; ответ на это стихотворение гр. Е. П. Ростопчиной см. в ее Стихотворениях, С.-Пб. 1841, т. I, стр. 62–63, «Отринутому поэту», с датой: «Москва. Февраль 1832 г.», с эпиграфом в виде двух первых – двух последних стихов стихотворения Павлова).

– Рохманов – доверенное лицо Пушкина и Нащокина, постоянно упоминается в их переписке 1831, 1832 и в начале 1833 г.; Пушкин был ему должен и доверял ему улажение некоторых своих дел в Москве (напримерО выкуп заложенных бриллиантов жены); судя по двум сохранившимся письмам Рохманова к Пушкину – от 9 февраля и 10 апреля 1832 г. (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 370–371 и 379), видно, что Пушкин был с ним в деловой переписке. Это был Алексей Федорович Рохманов (род. 4 сентября 1799– ум. 4 апреля 1862; см. «Московский Некрополь», т. III), богатый москвич, родом из калужских дворян, сын премьер-майора Федора Степановича Рохманова (богатого помещика Владимирского и Керенского уездов, умершего в Москве 20 июля 1820 г.) и жены его, Елены

Матвеевны, рожд. Красильниковой (род. 6 января 1768– ум. в Петербурге 20 мая 1824), родной, по матери, тетки поэта Дельвига. Поступив 17 апреля 1817 г. юнкером в Кавалергардский полк, А. Ф. Рохманов 3П июня 1818 г. перешел в л.-гв. Гусарский полк и 9 апреля 1820 г. был произведен в корнеты этого полка; 9 января 1826 г. он вышел в отставку штаб-ротмистром (К. Н. Манзей, «История л.-гв. Гусарского полка», ч. III, стр. 103), а в день коронации Николая I, 22 августа 1826 г., был назначен камер-юнкером и 13 июня 1827 г. причислен к Московскому Архиву Коллегии Иностранных Дел, но вскоре, 17 декабря 1828 г., вышел в отставку и поселился в Москве, женившись перед тем 5 июля 1825 г. («Русск. Арх.» 1901 г., кн. II, стр. 197) на княжне Елизавете Яковлевне Голицыной (род. 5 октября 1802– ум. 21 сентября 1837); впоследствии, в 1831 г., он снова поступил на службу – к московскому военному генерал-губернатору кн. Д. В. Голицыну (26 августа); в 1834 г. (9 апреля) переведен в Канцелярию Московского Губернского Правления, но уже 23 октября того же года вышел в отставку и вследствие этого исключен из придворных списков (15 декабря). Все сведения – из дела Архива Департамента Герольдии и из генеалогических материалов В. В. Руммеля. Впоследствии А. Ф. Рохманов жил в Москве, в своем роскошном доме на углу Страстного бульвара и Дмитровки, славился своею невероятною толщиною и любовью хорошо поесть (см. «Воспоминания» П. П. Соколова в „Историческом Вестнике“ 1910, № 10, стр. 59–63 и «Русск. Арх.», 1903, кн. I, стр. 435–436). Одновременно с А. Ф. Рохмановым в л.-гв. Гусарском полку служил (с 30 октября 1819 г. по 21 января 1827 г.) его старший брат, Николай Федорович Рохманов 1-й (род. 11 июня 1798– ум. до 1839), человек, довольно близкий к своему двоюродному брату поэту бар. Дельвигу. Мы уже указывали выше, что матери их, рожденные Красильниковы, были родные сестры («Сборник Пушкинского Дома на 1923 год», Пгр. 1922, стр. 79 и др.).

– О. А. – сожительница Нащокина, цыганка Ольга Андреевна; о ней см. выше, стр. 268–269, и ниже, стр. 283.

– Главнокомандующий действующей армиею генерал-фельдмаршал граф Иван Иванович Дибич-Забалканский умер от холеры, в несколько часов, 29 мая 1831 г.; о нем не только не жалели, но как бы радовались его смертиЌ видя в ней надежду на поворот кампании в сторону быстрых успехов. По этому случаю А. X. Бенкендорф писал в своих «Записках»: «Холера, свирепствовавшая в войсках, действовавших в Царстве Польском, одною из последних почти жертв своих избрала фельдмаршала Дибича, подготовленного, так сказать, к этой болезни терзавшим его раскаянием и неудачами наших военных операций. Он страдал всего лишь несколько часов и испустил дух в присутствии гр. А. Ф. Орлова, только что прибывшего в армию с поручением государя ободрить фельдмаршала и, вместе, указать погрешности, которые были замечены в его действиях и которые сам он слишком хорошо чувствовал.64 Он умер в цвете лет,65 после блестящего поприща, омраченного единственно этой кампанией. Армия и Россия почти обрадовались его смерти, приписывая ему одному срам столь продолжительной борьбы против Польской революциУ» («Русск. Стар.» 1896 г., № 10, стр. 85–86). Партизан-поэт Д. В. Давыдов, «с прискорбием» утверждая, что «единственным виновником продолжения войны был сам генерал-фельдмаршал гр. Дибич-Забалканский», – пишет с исключительной резкостью: «Клеймо проклятия горит на его памяти в душе каждого россиянина, кто бы он ни был, – друг ли его или человек им облагодетельствованный, если только честь и польза отечества дороже для него всех частных связей и отношений» («Воспоминания о Польской войне 1831 года» – Сочинения, изд. 1893 г., т. II, стр. 244). [Ср. также в его стих. «Голодный пес» в Полн. собр. стихотворений Дениса Давыдова, под ред. В. Н. Орлова, Л. 1933, стр. 122–123 и 263–264. – Ред.] О болезни и смерти Дибича его временный заместитель начальник Главного Штаба армии, генерал-адъютант граф К. Ф. Толь, прислал подробное донесение, которое было опубликовано в газетах, например, вЙ«Северной Пчеле» 6 июня 1831 г., № 125, стр. 1–2; то же донесение, с прибавлением другого, от того же 29 мая 1831 г., – у Н. К. Шильдера: «Имп. Николай I», С.-Пб. 1903, т. I, стр. 586–588.

– Слух о взятии и сожжении Вильны был неверен (см. ниже, стр. 285), как неверен был и слух о повешении временного виленского и гродненского военного губернатора (с 24 декабря 1830 г.) генерал-адъютантаЪ генерал-лейтенанта Матвея Евграфовича Храповицкого (род. 9 августа 1784– ум. 31 марта 1847); впрочем, уже 23 августа 1831 г. он был уволен от этой должности по болезни. Впоследствии Храповицкий был (с 17 апреля 1846 г.) членом Государственного Совета и Комитета Министров. Эти слухи Пушкин повторил в письме к кн. Вяземскому от 11 июня (№ 426).

– В декабре 1830 г. холера прекратилась в Москве, но одновременно появилась в Калужской, Тульской, Волынской, Подольской, Могилевской и Черниговской губерниях, в феврале 1831 г. – в Виленской, в марте – в Минской и Гродненской, в апреле – в Белостокской области и Царстве Польском, в мае сразу вспыхивает в Рязанской, Орловской, Воронежской, Курляндской, Лифляндской, Смоленской, Витебской и Архангельской и вторично, в Нижегородской, Ярославской и Вологодской губерниях. «В Твери холера, – писал К. Я. Булгаков из Петербурга 6 июня брату в Москву. – Не миновал-таки и этот город» («Русск. Арх.» 1903 г., кн. III, стр. 559); а 16 июня он уведомлял брата, что «в Твери точно были два случая холерные или похожие; сим затрудняется переезд в Москву многих туда собирающихся» (там же, стр. 560).

– Любопытно, как Пушкин пометил место написания письма: Сарско-Село; так называлось прежде Царское Село, сохраняя древнее наименование селения, возникшего здесь еще до завоевания Ингерманландии Петром Великим, который в 1708 г. подарил бывшую здесь мызу Саари (что по-фински означает: «возвышенность») Екатерине I; Царским Селом оно стало иногда называться уже с 1725 г.

– На письма № 424 и 425 Нащокин отвечал Пушкину трогательным письмом от 20 июня; приводим его с небольшими пропусками: «Получил я от тебя удивительный Александр Сергеевич, и доверенность и деньги. Первая будет лежать у меня до времени, тысячу-же отдал Горчакову. Об ваших более не знаю как то, что я писал, а о Поливанове ни слуху ни духу. Думаю, что лениться перестану, как скоро чаще от тебя буду получать письма. Три или четыре дня я не отвечал, потому что был немного болен. Теперь слава богу – у меня все тихо и здорово Об игре мне не говори, у меня еще ее и в голове нет. С Рохмановым я тебе писал почему разошлось. О. А. тебе кланяется и любит тебя: у нее наоборот: Les absents ont toujours raison. Живу я в чаду и не весело. Ты живешь как в деревне, говоришь ты, а я как в городской кузнице. Не для хвастовства скажу тебе любезный друг – что не с кем мне здесь суриозно говорить, надо или буфонить или лукавить, и то и другое мне очень надоело: видеть самому не для чего, тем более, что и то и другое всегда для меня было или казалось ломовой работою. О Дибиче я не горюю, как вообще о всех мертвецах. Москва тоже кажется его не жалеет. Замечено мною, что Москва любит болтать обо всем, собственно чтобы убить только время, ветрена до совершенства, не об чем участия никакого не может иметь и равнодушие удивительное ко всему, ничто ее за сердце не трогает; я полагаю, что она из ума выжила, стара стала, глупа стала. Поляков я всегда не жаловал – и для меня радость будет, когда их не будет не одного Полячка в Польше, да и только. Оставшихся в высылку в степи. Польша от сего пуста не будет: фабриканты русские займут ее. Право мне кажется, что не мудрено ее обърусить. Вяземского никак не могу застать дома: с утра всё на Выставке; на будущей почте отпишу к тебе, как он расположится с своей тысячью. Холера много потеряла во мнении публики; не то что прежде: мало кто ее боится; Про себя скажу, что покуда здесь Федор Данилович, я нащет ее совершенно безопасен. Человек, который посылан был при начале ее, когда еще никто не знал, что за холера, в Русских Губерниях лечил холерных и мертвых не видал, тогда как в Москве не знали как приняться и чем лечить. К стати брат он меня просил чтобы я к тебе отписал, не можешь ли ты узнать в концелярии у Г. Закревского или у него у самого, не будет ли ему какое награждение за две экспедиции, как за Турецкую и Сибширскую [sic!]; все уже получили, он один бедный ничего, тогда когда он с большим успехом в чуму Турецкую и холеру кочующею истреблял лихо, аттестован отлично, был представлен несколько раз... Натальи Николаевне мое нижайшее почтение. Не нахожу слов выразить мою благодарность за поклоны и за все ласки Ваши, а все таки не могу не напомнить – портрет, портрет, хороший портрет! Я его право заслуживаю, и я требую мне должное; а если милость будет Ваша доказать мне на деле ваше общее ко мне дружеское расположение, в таком случае пусть Наталья Николаевна дозволит себя в твоем портрете представить себя хоть в зеркале или в перспективе. Я может никогда не увижу Вас на яву: мне быть в Петербурге не возможно. Прощай, любезный друг. Пиши ко мне письма, а для потомства трагедии и хоть один роман. Прощай, будь здоров и щастлив. П. Нащокин. – В болезнь мою и во сне довольно громко разговаривал с тобою, об чем то горячился, уверял по обыкновению. Андрей Петрович [Есаулов] свидетельствует тебе почтение; он почти столько-же тебя знает и любит, как и я, что доказывает что он не дурак: тебя знать – не безделица. Романс твой так хорош, что способу нет, переправлен, обдуман, чудо. Если б кто бы мог тебе его там разыграть, я бы прислал. Еще брат совсем позабыл: О[льга] А[ндреевна] напомнила, что ты обещал прислать фуляров. Как я охотно к тебе пишу, ты не можешь представить. – Прощай, мой славный Пушкин. Что твой брат, пишет ли к тебе? Я его право люблю. Напиши ему от меня поклон, сделай одолжение» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 255–257). Пушкин отвечал Нащокину в свою очередь, 26 июня (см. ниже, письмо № 430).

426. Кн. П. A. Вяземскому. 11 июня [1831 г.] (стр. 25). Впервые напечатано в сб. «Старина и Новизна», кн. XII, М. 1907, стр. 324–325, по подлиннику, принадлежавшему гр. С. Д. Шереметеву и хранившемуся в Остафьевском архиве, ныне в Центрархиве в Москве; писано на листе почтовой бумаги большого формата, с водяными знаками: А. Г. 1829; сложено конвертом и запечатано перстнем-талисманом.

– Письмо Пушкина, о котором он спрашивает Вяземского, см. выше, № 422, от 1 июня. Вяземский отозвался на него в тот же самый день, как Пушкин задавал ему свой вопрос, –11 июня, – небольшою запискою: «Спасибо за письмо, но не спасибо за то, что ты купил мои мебли. Карамзины меня не поняли, или я не так объяснился. Я полагал, что некоторые мебли были взяты на прокат и писал о них, чтобы отдать их купцу. Сделай милость, возврати мне их, если можно: то есть держи их у себя до приезда моего. Карамзины приехали благополучно и вчера отправились в Остафьево. Я еще все выставляюсь», и т. д. (см. выше, стр. 276, в примечаниях к письму № 422). «Прости, моя душа. Мое почтение жене. Моя все еще очень слаба. Постарайтесь с Плетневым продать моего Адольфа: если мне барыша очистилось-бы от 2 до 3 ты[сяч], то я Вам, публике книгопродавцам и самой тени Б. Констана, поклонился-бы в ножки» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 252).

– О тысяче рублей Вяземского см. ниже, в его ответе Пушкину от 17 июня, стр. 289.

– О холере в Твери см. выше, стр. 24, в письме № 425 и в примечаниях к нему, стр. 282.

– Пироскафами назывались тогда колесные пароходы. Как сказано было выше, гр. И. Ф. Паскевич-Эриванский, назначенный 4 июня главнокомандующим действующей армией на место умершего гр. Дибича, 6 июня, в субботуґ отправился к армии на пароходе «Ижора» из Петербурга через Кронштадт («Сев. Пчела» 1831 г., № 128, стр. 1) на Мемель – самым кратчайшим и безопасным путем. 13 июня он уже прибыл в главную квартиру армии.

– В словах: «Потеря Дибича должна быть чувствительная для Поляков», нельзя не усмотреть отрицательного отношения Пушкина к умершему фельдмаршалу: очевидно и он, как многие его современники (см. выше, стр. 273–274), не мог простить Дибичу его нерешительности, неудачи и затяжки Польской кампании.

– Начальник Штаба действующей армии, генерал-адъютант граф Карл Федорович Толь 1-й по смерти графа Дибича, 29 мая 1831 г., принял командование армией впредь до назначения нового главнокомандующего; так как Паскевич вступил в должность 13 июня, то граф Толь пробыл во главе армии всего 14 дней.

– Слух о взятии Вильны, передаваемый Пушкиным и в письме к Нащокину, N 425, как видно из предыдущего примечания, был неверен; также неверен был и слух о повешении военного губернатора М. Е. ХраповицкогЦ (см. выше, стр. 282).

– Тургенев – Александр Иванович (род. 1784– ум. 1845), один из старших друзей Пушкина, близко знавший поэта почти от колыбели и до самой могилы и принимавший постоянное участие в его судьбе; см. выше, тт. I и II, по указателю, особенно т. I, стр. 7, 18, 23, 64, 88, 191–192, 194–195, 342, 384, 441, 443–444, где приведены письма Пушкина к Тургеневу и сведения о нем. Тургенев, уехав за границу в 1826 г., после приговора над его братом – декабристом Николаем Ивановичем, несколько лет провел в странствованиях по Европе и вернулся на родину лишь 1–2 июня 1831 г. «Александр Тургенев приехал с пароходом и был сейчас у меня» – писал К. Я. Булгаков брату в Москву 2 июня, а на другой день рассказывал: «Приехал Тургенев, с коим много болтали; накормил я его ряпушкой и завез в Демутов трактир, где он остановился. Собирается в Москву, а попадет может быть в Неаполь» («Русск. Арх.» 1903 г., кн, III, стр. 558). Но Тургенев не поехал за границу, а испугавшись петербургской холеры, вскоре уехал в Москву, где А. Я. Булгаков, как и Пушкин, нашел в нем мало перемены (см. ниже, стр. 294–295 и 326–327, в примечаниях к письмам № 428 и 437).

– О Жуковском и его сочинениях см. выше, стр. 251–252 и 276, в примечаниях к письмам № 415 и 422.

– О Соути, которым в это время интересовался и Пушкин, см. выше, стр. 16, в письме № 412 и в примечаниях к нему, стр. 226. Жуковский перевел из Соути «Суд божий над епископом» 24–26 марта 1831 г., а также балладу «Доника» и «Королева Урака и пять мучеников».

– Из Шиллера Жуковский перевел «Кубок» (10 марта 1831 г.), « Перчатку», «Поликратов перстень» (17 марта) и «Жалобу Цереры» (17–19 марта).

– Из Уланда Жуковский перевел шестистишие «Появление весны», «Замок на берегу моря» и балладу «Алонзо».

– «Неконченная баллада Вальтер-Скотта Пильгрим» – Жуковский перевел балладу В. Скотта, «The Grey Brother» (Ср. Ballads and lyrical pieces by Walter Scott, Esq., fourth edition. Edinburgh: Printed by James Ballantyne and Со, 1812, pp. 64–70, или: The Poetical Works of sir Walter Scott, Bart. 1822, Edinburgh: Printed for A. Constable a. Со., vol. III, pp. 193–201). Баллада была переведена под произвольным заглавием «Покаяние» (ср. Сочинения В. А. Жуковского, изд. X, под ред. П. А. Ефремова, C.-Пб. 1901, стр. 272–274, без указания на оригинал). Внимательное сличение перевода Жуковского с оригиналом произведено С. Шестаковым («Замечания к переводам Жуковского из немецких и английских поэтов», Казань, 1903, стр. 52). Пушкин назвал балладу «Пильгримом» по ее герою (слово Pilgrim упоминается в семи строфах баллады). Близкой по заглавию и теме у В. Скотта является баллада «The Palmer» («Пилигрим»), что, может быть, также подсказало Пушкину неверное заглавие. «The Grey Brother» печатался как отрывок – «a fragment», и Пушкин знал о незаконченности баллады из комментария к ней самого В. Скотта. Жуковский своим окончанием как бы осуществил волю самого автора –«it was the authors intention to have completed the end» (сообщение Д. П. Якубовича).

– Сказка гекзаметрами – «Две были и еще одна», написанная 29 мая –11 июня.

– «Красный карбункул» – сказка, из Гебеля, переведенная Жуковским еще в 1816 г.

– По поводу словЮ«вот всё, чем можно нам утешаться» и т. д. Вяземский писал Жуковскому в письме без даты: «Ты, сказывают, написал прелести. Пушкин писал мне, что только твоими стихами и можно утешаться в нынешнее время. Пришли что-нибудь: дай и нам хоть чему-нибудь порадоваться из того, что у вас делается и пишется в Питере. Что Пушкин? То-то у тебя слюнки текут, глядя на жену его. И Пушкин уже успел жениться, а ты все еще нет!» («Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 361; ответ Жуковского см. в изд. «Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу», М. 1895, стр. 255–256).

– «Баллады и повести» Жуковского, действительно, появились в 1831 г., в Петербурге, в двух частях, с виньетками, в изд. А. Ф. Смирдина.

– «В нашем омуте» – то есть в литературе.

– Княгиня – Вера Федоровна Вяземская, жена кн. Петра Андреевича.

– Катерина Андреевна – Карамзина, вдова историографа, сестра кн. П. A. Вяземского. Пушкин, по преданию, в молодые годы был к ней неравнодушен (см. Воспоминания А. П. Керн – «Русск. Стар.» 1870 г., т. I, стр. 234 [и отдельное издание воспоминаний А. П. Керн, под ред. Ю. Н. Верховского, Л. 1929, стр. 60. – Ред.]; письмо гр. Р. С. Эдлинг – «Русск. Стар.» 1896 г., № 8, стр. 417, и «Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», под ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 53); своею ссылкою (в деле смягчения которой, по словам С. П. Шевырева, Е. А. Карамзина приняла непосредственное участие – Л. Майков, «Пушкин», стр. 326) он на много лет был оторван от семьи Карамзиных; историограф умер в1826 г., когда поэт жил в Михайловском; известно, как он был огорчен этой смертью. По переезде в Петербург в конце мая 1827 г. Пушкин не застал здесь Карамзиных, но уже с осени стал постоянным их гостем; так, 24 ноября, в день именин старшей дочери Е. А. Карамзиной – Екатерины Николаевны (впоследствии княгини Мещерской), он написал «Акафист» («Земли достигнув наконец...»), а в альбом Софии Николаевны, вероятно, тогда же, – стихотворение «Три ключа» (см. Б. Л. Модзалевский, «Из альбомной старины», Пгр. 1916, стр. 3 и 11, и его же заметку: «Новые строки Пушкина» – в сб. «Пушкин и его соврем.», вып. XXVIII,

Пгр. 1917, стр. 1–4, со снимками. Вскоре, 13 декабря 1827 г., Е. А. Карамзина писала И. И. Дмитриеву из Петербурга в Москву: «Мы, по обыкновению, мало выезжаэм; дома видим несколько приятелей, оставшихся верными воспоминаниям прошедшего, – Жуковского, Дашкова, Пушкина и пр.; последний ежедневно у нас: итак не повесничает» («Письма Карамзина к Дмитриеву», С.-Пб. 1866, стр. 430, с ошибкой в дате года). И в следующие годы Пушкин был обычным посетителем семейства Карамзиных (там же, стр. 432, 437, 439); к главе ее, Екатерине Андреевне, он питал любовь и постоянное уважение. – Об ней вспомнил он, когда предложение его, сделанное Н. Н. Гончаровой, было принято, и в письме кн. Вяземскому 2 мая 1830 г. писал: «Сказывал ты Катерине Андреевне о моей помолвке? Я уверен в ее участии; но передай мне ее слова: они нужны моему сердцу, и теперь не совсем щастливому» (см. выше, т. II, стр. 87); когда же свадьба его состоялась, он ее, одну из немногих, немедленно известил о том письмом (до нас, к сожалению, не дошедшим), на которое Карамзина отозвалась 3 марта дружеским письмом, в коем поздравляла Пушкина, высказывала ему пожелания и уверения, что, «несмотря на ее холодную и суровую внешность», Н. Н. Пушкина найдет в ней сердце, готовое ее любить, – особенно, если она «упрочит счастье своего мужа» (см. выше, стр. 215, в примечаниях к письму № 407). Уважение к Карамзиной было у Пушкина постоянное (он не раз упоминает ее в своем «Дневнике» 1833–1834 гг.) и настолько глубокое, что чуть ли не ее одну он посвятил в историю своей семейной драмы («Пушкин и его соврем.», вып. XXV – XXVII, стр. 094), тем самым сделав ее участницей всех своих переживаний; и она небезразлично относилась к судьбе Пушкина, что видно из писем к ней ее сына Андрея Николаевича из Парижа («Старина и Новизна», кн. XVII. М. 1914, pass.). Когда же драма разрешилась дуэлью и раненный поэт сознал уже свой близкий конец, – он выразил желание повидать именно Карамзину: «Карамзина? Тут-ли Карамзина? – спросил он, спустя немного», – читаем в записях Жуковского: – «Ее не было; за нею немедленно послали, и она скоро приехала. Свидание их продолжалось только минуту, но когда Катерина Андреевна отошла от постели, он ее кликнул и сказал: «перекрестите меня!» потом поцеловал у нее руку» («Пушкин и его соврем.», вып. XXV – XXVII, стр. 40); о том же свидетельствуют и К. К. Данзас (см. А. Аммосов, «Последние дни жизни и кончина Пушкина», изд. Я. А. Исакова, С.-Пб. 1863, стр. 33–34), и Жуковский в своем известном письме к С. Л. Пушкину, с описанием кончины Пушкина [ср. «Труды Я. К. Грота», т. III, Спб. 1901, стр. 259 второй пагинации; «Архив Раевских», под ред. Б. Л. Модзалевского, т. II, стр. 347, и «Старина и Новизна», вып. VI, стр. 21. – Ред.]. Тургенев рассказывает, что, благословив умирающего, Карамзина «зарыдала и вышла» («Пушкин и его соврем.», вып. XXV – XXVII, стр. 333). – «Меня очень тронуло известие, что первая особа, о которой после катастрофы спросил Пушкин, была Карамзина, предмет его первой и благородной привязанности» – писала графиня Р. С. Эдлинг В. Г. Теплякову по поводу смерти поэта («Русск. Стар.» 1896 г., № 8, стр. 417). Карамзина до старости сохраняла бодрость физическую и душевную. А. В. Старчевский, посетивший ее около

1846 г., так описывает старушку: «Карамзина была в молодости необыкновенно красива, и следы этой красоты остались у нее и в старости. Это была особа видная, весьма порядочного роста и симпатичная» («Историч. Вестн.» 1888 г., № 10, стр. 126). Лишь за год до смерти она почувствовала упадок сил. Передавая от нее поклон, А. О. Россет писал своей сестре А. О. Смирновой: «Карамзины тебе очень кланяются, Катерина Андреевна в особенности; она бедная очень опустилась летом, совсем старушка. Впрочем, всё у них по прежнему, т. е. болтовня живая и веселая» («Русск. Арх.» 1896 г., кн. I, стр. 372–373; ср. «Русск. Арх.» 1868 г., ст. 440). Плетнев в марте 1850 г. писал Жуковскому: «у Катерины Андреевны Карамзиной было недавно что-то в роде воспаления. Мы все за нее испугались. Однако, теперь ей лучше. Для нас без нее утратится в Петербурге и последний центр соединения» (Сочинения, т. III, С.-Пб. 1885, стр. 659). Но конец этой дорогой многим жизни был уже близок. Гостя у своей дочери, кн. Е. Н. Мещерской, в ее имении – дер. Мануилове, Ямбургского уезда, Е. А. Карамзина скончалась там 1 сентября 1851 года, 70 лет от роду («Сын Отеч.» 1851 г., № 9, Соврем. летопись, стр. 71). О смерти ее см. в письмах П. А. Плетнева (в «Сочинениях П. А. Плетнева», т. III, стр. 700–701, 709) и Ф. И. Тютчева («Старина и Новизна», кн. XVIII, стр. 32–33 и 34).

– Софья Николаевна – падчерица Е. А. Карамзиной – дочь историографа от его первого брака, с Елизаветой Ивановной Протасовой (род 1767– ум. 1802); она родилась 5 марта 1802 г. и в доме отца получила хорошее образование, – между прочим прекрасно изучила французский язык («Русск. Стар.» 1874 г., № 9, стр. 53). 30 августа 1821 г. она была назначена фрейлиной («Старина и Новизна», кн. I, стр. 117), но придворной службы, кажется, не несла; к отцу она относилась с пылкой любовью и благоговением и горько оплакала его смерть («Русск. Стар.» 1874 г., № 10, стр. 239, 268; «Архив братьев Тургеневых», вып. VI, стр. 36 и др.; «Письма Карамзина к Дмитриеву», pass.; «Русск. Арх.» 1895 г., кн. I, стр. 107). Замуж она не вышла, хотя еще весной 1819 г. были слухи о предполагаемом браке ее с Жуковским; слухи эти возобновились в 1831 г., но и на этот раз без результата («Уткинский Сборник», т. I, М. 1904, стр. 30, 233; «Пушкин и его соврем.», вып. XV, стр. 82); впрочем, дружеские отношения поддерживались между ними и позже, и Жуковский был с нею в переписке («Русск. Арх.» 1902 г., кн. II, стр. 118; письма эти не сохранились). В 1842 г., весною, у нее был роман с братом поэта, Львом Сергеевичем Пушкиным, – и бар. Е. Н. Вревская писала по этому поводу: «Недавно Карамзина Софья ему призналась в своей любви, да еще со слезами. А Наталья Николаевна [вдова поэта] его бранила сурьезно, что очень не морально: сводить с ума, не чувствуя сам к ней ничего» («Пушкин и его соврем.», вып. XIX – XX, стр. 112). Ранее Наталья Николаевна ревновала к С. Н. Карамзиной своего собственного мужа (там же, вып. XXV – XXVII, стр. 044), который всегда относился к Софье Николаевне весьма дружественно, что видно из писем его к жене 1834 г. и из «Дневника» (17 сентября 1836 г. он был у нее на именинах в Царском Селе – там же, вып. XXIX – XXX, стр. 33); ранее он посвятил ей стихотворение «Три ключа», записанное им в ее альбом, вероятно, в конце 1827 года (см. Б. Л. Модзалевский, «Из альбомной старины» – «Русск. Библиофил» 1916 г., октябрь, со снимком, а также «Пушкин и его соврем.», вып. XXVIII, стр. 1–4). По выражению ее дяди, кн. П. А. Вяземского, характер у С. Н. Карамзиной был «счастливый и благоразумный» («Архив бр. Тургеневых», в. VI, стр. 102), а по словам кн. А. В. Мещерского, она отличалась «неимоверной добротой» («Русск. Арх.» 1901 г., кн. I, стр. 472), была, по выражению А. О. Смирновой, «милая болтунья» («Русск. Арх.» 1895 г., кн. II, стр. 325 [ср. А. О. Смирнова, Записки, ред. М. А. Цявловского, М. 1929 г., стр. 190. Ред.] и отличалась остроумием («Русск. Стар.», 1888 г., № 6, стр. 610). В салоне своей матери, который образовался еще при жизни историографа, она играла выдающуюся роль, о которой свидетельствуют единогласно многие современники.

– A horse, a horse! my Kingdom for a horse! – известные слова короля Ричарда III в трагедии Шекспира «Ричард III», в 4-й сцене V акта. Приведенный Пушкиным стих в переводе значит: «Коня, коня! Престол мой за коня!» Приводя эти слова, Пушкин имел в виду любовь С. Н. Карамзиной к верховой езде и стихотворение Вяземского, посвященное им своей племяннице, конечно, известное Пушкину, так как оно недавно перед тем было напечатано в № 2 «Литературной Газеты», от 6 января 1831 г.; приводим из него лишь начало:

                «Прогулка в степи»
Посвящается Софии Николаевне Карамзиной.

А horse! а horse! my Kingdom for a horse!
Shakespeare (Life and death of King Richard III)

Мой добрый конь, мой верный конь!
Люблю ноздрей твоих огонь
И стать твою, и гордый рост,
И развевающийся хвост.

Люблю, красавец удалой,
Когда ты скачешь подо мной,
И мерный стук твоих копыт
Один в глухой степи звучит.

В забвеньи бурном бытия,
Не человек, не птица я,
Не на земле, не в облаках,
Нет нужды в крыльях мне, в ногах.

Придав мой пыл к его огню,
Я прикипел, прирос к коню,
В одно спаялись в нас тела:
Кентавра баснь в нас ожила... и т. д., еще 15 строф.

На это письмо Пушкина кн. Вяземский отвечал ему из Москвы:Ц«Ты жалуешься на молчание мое, а я писал тебе недавно через Толмачева. Тысячу мою держи у себя до приезда моего. Спроси пожалуйста у Плетнева, получил-ли он свою тысячу. – Я очень рад, что Жуковский опять сбесился, но не рад тому, что он остается в Петербурге.

Он, говорят, очень болен. Убеди его куда-нибудь съездить, хоть в Москву к искусственным водам. Высылайте скорее и Тургенева. Боюсь, он выдохнется в Петербурге и уже не сшибет меня своим Европейским запахомN Я здесь никого из порядочных людей не вижу: Баратынский в деревне, не знаю где и что Языков. Карамзины с женою моею в Остафьеве; езжу к ним по Субботам отдыхать от бремени государственных дел. Прошу теперь читать меня в Коммерческой Газете. Отъищи мой взгляд на выставку. Читал-ли ты о Борисе Годунове разговор, напечатанный в Москве? Прочти, моя радость. Университет не позволил Погодину прочесть на акте похвальное слово Мерзлякову. Каченовский сказал, что это не стоит внимания. Пусти-же в свет моего Адольфа. Когда будешь в Питере, передай мой сердечный поклон Элизе и Доле. Я с удовольствием узнал тебя в Делорме. Цалую тебя и милую» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 254).

Сноски

62 По поводу этой просьбы о портрете Пушкина см. статью Н. О. Лернера «Лже-Брюлловский портрет Пушкина» – «Старые Годы» 1914 г. апрель

63 Ср. отзыв С. Д. Киселева о H. Н. Гончаровой – выше, т. II, стр. 124.

64 Это совпадение приезда Орлова к фельдмаршалу от лица недовольного последним Николая I послужило поводом к распространению молвы о том, что Орлов по поручению Николая отравил Дибича (см., например, рассказ О. А. Дюгамеля – «Русск. Арх.», 1885 г., кн. I, стр. 492, или Г. И. Филипсона – там же, 1883 г., кн. III, стр. 130; Вас. Д. Давыдова – там же 1871 г., кн. I, ст. 0289–0293; А. Д. Блудовой – там же, 1874, кн. I, ст. 759, и др.).

65 Дибичу было всего лишь 46 лет.