Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1831-1833. Часть 15.
|
430. П. В. Нащокину. 26 июня [1831 г.] (стр. 27–28). Впервые напечатано в «Москвитянине» 1851 г., кн. I, № 23, стр. 463 (отрывок), в «Материалах»
Анненкова, изд. 1855 г., стр. 317 (то же), в сборникеЦ«Девятнадцатый Век», кн. I, М. 1872, стр. 389–390 (полностью), и в Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 257–258, – по подлиннику, принадлежавшему тогда гр. С. Д. Шереметеву, а ныне хранящемуся в Центрархиве в Москве; он – на листе почтовой бумаги большого формата, с водяными знаками: А. В. 1829, сложен конвертом и запечатан облаткою.
– Письмо Нащокина, за которое благодарит и на которое отвечает Пушкин, – от 20 июня, из Москвы; см. его выше, стр. 283–284, в примечаниях к письму № 425.
– О холере в Петербурге в первые дни ее там появления см. выше, стр. 296–297.
– Говоря о бунте на Сенной, Пушкин имеет в виду события 23 июня, когда волнения достигли крайней степени напряжения; но события эти подготовлялись постепенно. Еще 21 июня П. Г. Дивов кратко отметил в своеБ Дневнике: «Сегодня на Сенной был бунт, вызванный устройством холерных госпиталей; ночью был такой же бунт на Рождественской» («Русск. Стар.» 1899 г., № 1, стр. 525), а Никитенко записал несколько подробнее: «На Сенной площади произошло смятение. Народ остановил карету, в которой везли больных в лазарет, разбил ее, а их освободил. Народ явно угрожает бунтом; кричит, что здесь не Москва, что она даст себя знать лучше, чем там, немцам, лекарям и полиции. Правительство и глухо, и слепо, и немо...» «В час ночи меня разбудили с известием, что на Сенной площади настоящий бунт. Одевшись наскоро..., я прошел до Фонтанки. Там спокойно. Только повсюду маленькие кучки народу. Уныние и страх на всех лицах... Войска и артиллерия держат в осаде Сенную площадь, но народ уже успел разнести один лазарет и убить нескольких лекареУ» («Записки и Дневник», т. I, С.-Пб. 1905, стр. 215). Начальник 1-го округа Корпуса жандармов от 22 июня донес А. X. Бенкендорфу, что «в Каретной и Рождественской частях, на улицах, в коих учреждены временные больницы по случаю болезни холеры, со дня ее появления собиралась ежедневно толпа праздных и любопытных людей, более из низшего сословия, трактующих о ходе сей болезни. Вчерашнего же числа [19-го], вероятно, по случаю праздника, собралось в Рождественской части более, чем в прочие дни, народа, окружили больницу и начали выходить из послушания полиции. В 5-м часу пополудни частный пристав донес о сем сборище обер-полицмейстеру, который, приехав туда, приказал собравшейся толпе разойтиться. В это время один пьяный из толпы бросил камнем в окно больницы и вышиб два стекла, не причинив впрочем дальнейшего вреда. Как этот человек, так и другие, около семи, замеченные в буйстве, взяты полициею под стражу. Обер-полицмейстер приказал полиции решительно разогнать народ и в ту же минуту послал к плац-майору просить наряда караула для охранения больницы и от С.-Петербургского жандармского дивизиона приказал выслать конную команду на случай усиления беспорядков... Команда прибыла к Рождественской больнице в 10 часов, но народ почти весь уже разошелся. В 11 часов прибыл караул, и по приказанию обер-полицмейстера остановлена половина команды жандармов для ночногВ караула. Утром сего числа собирался также народ небольшими кучками у больницы в доме
Таирова, на Сенноф» (Н. К. Шильдер, «Император Николай I», т. II, С.-Пб. 1903, стр. 593–594). Событиям на Сенной 20 июня и вообще волнениям этих дней посвящено еще довольно подробное донесение (на французском языке) М. Я. фон-Фока Бенкендорфу (там же, стр. 594–595) и записка агента тайной полиции Кобервейна фон-Фоку (там же, стр. 595–597). – «Вчера были беспорядки пред холерными больницами на Сенной», – писал К. Я. Булгаков брату 23 июня, – «собралась толпа народа, но как скоро пришла военная команда, так и разошлась. Сегодня всё тихо» («Русск. Арх.» 1903 г., кн. III, стр. 562). В тот же день, 23 июня, начальник 1-го округа Корпуса жандармов доносил Бенкендорфу, что после отправления своей предыдущей записки он был на Сенной, где «нашел небольшое число народа разного звания, но больше, однако, обыкновенного; были и во фраках как бы для любопытства. Тут узнал я, что перед сим толпа народа насильно освободила везомых в лазаретной карете больных в холерную гошпиталь, но потом усмирилась. В 8 часов вечера узнал я, что толпы вновь собираются, отправился тотчас к генерал-губернатору, который объявил мне, что он приказал собираться войскам, а мне велел собирать сколько можно более жандармов и с ними быть как наискорее на Сенную площадь, что немедленно и было мною учинено. По прибытии, толпы рассеялись и попрятались в домах. Несколько подозрительных лиц взято и отведено в крепость. Находились тут все генералы: Васильчиков, Закревский, Депрерадович, Перовский, обер-полицмейстер и проч. Без особенных строгих мер, – заключал он, – я полагаю, обойтиться нельзя» (Н. Шильдер, ор. с., стр. 597–598). Подробный рассказ о бунте 22 июля, принадлежащий гвардейскому офицеру И. Р. фон-дер-Ховену, бывшему в этот день в карауле на Сенной, см. в «Русск. Стар.» 1885 г., № 7, стр. 61–68. На следующий день, 24 июня, К. Я. Булгаков, стараясь быть спокойным, уведомлял брата: «Вчерашний день перед больницами все было спокойно. Государь приехал в город, был на Сенной, народ ему обрадовался, он их побранил за беспорядки, велел им тут же молиться и просить у бога прощения; отслужили молебен, и все разошлись. Там и перед другими больницами поставлены пикеты, так что можно быть покойну, что более не будет беспорядков. Разбитые больницы восстанавливаются. Государь, откушав в Елагином дворце, вчера же возвратился на пароходе в Петергоф» («Русск. Арх.» 1903 г., кн. III, стр. 52). Однако дело было совсем не так просто и не так благополучно, как это старался представить К. Я. Булагаков. Существует много рассказов и показаний об этом ужасном дне 23 июня,69 – одном из трех дней, про которые Пушкин впоследствии писал в°«Капитанской дочке»: «Не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный». Из официальных свидетельств об этом дне весьма интересны три записки, вышедшие из недр III Отделения (писаны по-французски) и полуофициальное письмо Жуковского к принцессе Луизе Прусской (все три записки напечатаны в книге Н. К. Шильдера «Император Николай I», т. II, С.-Пб. 1903, стр. 598–601). Некоторые поправки к рассказу Жуковского И. Р. фон-дер-Ховена, бывшего 23 июня на карауле на Сенной площади, см. в «Русск. Стар.» 1884 г. № 11, стр. 399–400. Рассказ кн. А. С. Меншикова о выступлении Николая I на площади приведен в сочинении Н. К. Шильдера «Император Николай I», т. II. С.-Пб. 1903, стр. 364–365; там же, стр. 365–366– извлечение из письма Николая I гр. Паскевичу от 26 июня о поездке его в Петербург и о выступлении на Сенной. Для полноты картины событий этих дней, слухи о которых доходили до Пушкина и не могли не вызывать к себе его внимания, приведем еще рассказ А. X. Бенкендорфа о происшествиях 22 и 23 июня; сам он в эти дни был болен, но в руках его сходилось столько сведений, что повествование его нельзя не признать очень точным, хотя и сжатым. «Холера в Петербурге, возрастая до ужасающих размеров, напугала все классы населения, в особенности простонародие, которое все меры для охранения его здоровья, усиленный полицейский надзор, оцепление города и даже уход за пораженными холерою в больницах, начинало считать преднамеренным отравлением. Стали собираться в скопища, останавливать на улицах иностранцев, обыскивать их для открытия носимого при себе мнимого яда, гласно обвинять врачей в отравлении народа. Напоследок, возбудив сама себя этими толками и подозрениями, чернь столпилась на Сенной площади и, посреди многих других бесчинств, бросилась с яростию рассвирепевшего зверя на дом, в котором была устроена временная больница. Все этажи в одну минуту наполнились этими бешеными, которые разбили окна, выбросили мебель на улицу, изранили и выкинули больных, приколотили до полусмерти больничную прислугу и самым бесчеловечным образом умертвили несколько врачей. Полицейские чины, со всех сторон теснимые, попрятались или ходили между толпами переодетыми, не смея употребить своей власти. Наконец военный генерал-губернатор граф Эссен, показавшийся среди сборища, равномерно не успел восстановить порядка и также должен был укрыться от исступленной толпы. В недоумении, что предпринять, городское начальство собралось у графа Эссена, куда прибыл и командовавший в Петербурге гвардейскими войсками граф Васильчиков. После предварительного совещания последний привел на Сенную батальон Семеновского полка, с барабанным боем. Это хотя и заставило народ разойтись с площади в боковые улицы, но нисколько его не усмирило и не заставило образумиться. На ночь волнение несколько стихло, но все еще город был далек от обыкновенного порядка. – Государь, по донесению о всем происшедшем в Петербурге, велев, чтобы к утру все наличные войска были готовы выступить под ружье, а военные власти собрались бы у Елагинского моста, прибыл сам из Петергофа на пароходе «Ижора» в сопровождении кн. Меншикова. Быв поражен видом унылых лиц всех начальников, он, по выслушании подробных их рассказов, приказал прежде всего приготовить себе верховую лошадь, которая не пугалась бы выстрелов, и потом, взяв с собою Меншикова, поехал в коляске на Сенную, где лежали тела падших накануне и которая была покрыта сплошною массою народа, продолжавшего волноваться и шуметь. Государь остановил свою коляску в середине скопища, встал в ней, окинул взглядом теснившихся около него и громовым голосом закричал: «На колени!» Вся эта многотысячная толпа, сняв шапки, тотчас приникла к земле. Тогда, обратясь к церкви Спаса, он сказал: «Я пришел просить милосердия божия за ваши грехи; молитесь ему о прощении; вы его жестоко оскорбили. Русские-ли вы? Вы подражаете французам и полякам; вы забыли ваш долг покорности мне; я сумею привести вас к порядку и наказать виновных. За ваше поведение в ответе перед богом – я. Отворить церковь! Молитесь в ней за упокой души невинно убитых вами». Эти мощные слова, произнесенные так громко и внятно, что их можно было расслышать с одного конца площади до другого, произвели волшебное действие. Вся эта сплошная масса, за миг перед тем столь буйная, вдруг умолкла, опустила глаза перед грозным повелителем и в слезах стала креститься. Государь также перекрестившись, прибавил: «Приказываю вам сейчас разойтись, итти по домам и слушаться всего, что я велел делать для собственного вашего блага». – Толпа благоговейно поклонилась своему царю и поспешила повиноваться его воле. Порядок был восстановлен, и все благословляли твердость и мужественную радетельность государя. В тот же день он объехал все части города и все войска, которые, из предосторожности от холеры, были выведены из казарм и стояли в палатках по разным площадям... Но холера не уменьшалась; весь город был в страхе, несмотря на значительное число вновь устроенных больниц, их становилось мало, священники едва успевали отпевать трупы, – умирало до 600 человек в деньФ Эпидемия похитила у государства и у службы много людей отличных.70 Инженер-генерал Опперман умер в несколько часов, в твердой уверенности, что его отравили стаканом воды, – до того симптомы болезни походили на действие яда... На каждом шагу встречались траурные одежды и слышались рыдания. Духота в воздухе стояла нестерпимая. Небо было накалено как бы на далеком юге, и ни одно облачко не застилало его синевы, трава поблеклВ от страшной засухи – везде горели леса и трескалась земля. Двор переехал из Петергофа в Царское Село, куда переведены были и кадетские корпуса. Но за исключением Царского Села холера распространилась и по всем окрестностям столицы. Народ страдал от препон, которые полагались торговле и промышленности...» («Русск. Стар.» 1896 г., № 10, стр. 87–90). Показания и рассказы других современников о событиях июньских дней и приезде Николая I на Сенную площадь сходятся с приведенными данными официальных записок и воспоминаний Бенкендорфа.
– Цесаревич, великий князь Константин Павлович, умер от холеры в Витебске 15 июня 1831 г., на 52-м году жизни.Ќ«После сражения под Прагою, – пишет А. X. Бенкендорф в своих «Записках», – Константин Павлович стал дуться на Дибича и, в одном из припадков своего неудовольствия, оставил армию и уехал в Белосток, который, впрочем, должен был вскоре также оставить, по случаю вторжения Хлопицкого. Тогда он с супругою своею сперва укрылся в Минске, а потом, при дальнейшем распространении мятежа, переехал, в сопровождении каких-нибудь двадцати жандармов и части государева черкасского конвоя, в Витебск. Здесь, в раздумье о том, что ему делать, не решаясь отправиться по зову брата в Петербург, чувствуя всю неловкость своего положения, он чувствовал себя самым несчастным человеком. Быв в продолжение нескольких часов русским императором, он не видел теперь, во всем обширном Русском царстве, ни одного угла, где бы мог преклонить голову. Душевное уныние сообщило его телу восприимчивость к холере. Прострадав лишь несколько часов, он скончался...» («Русск. Стар.» 1896 г., № 10, стр. 86–87). «Тело цесаревича ожидают сюда 13 [августа]. Оно простоит в крепости до 17-го и в тот день будет предано там земле» – писал из Петербурга К. Я. Булгаков брату в Москву («Русск. Арх.» 1903 г., кн. III, стр. 570); однако церемония перевезения тела из заставы в крепость состоялась 14 августа (там же, стр. 571), погребение же, в соборе в Петропавловской крепости, –17 августа («Петербургский Некрополь» т. I, стр. 4; «Русск. Арх.» 1906 г., кн. I, стр. 152; «Русск. Стар.» 1899 г., № 12, стр. 529– «Дневник» П. Г. Дивова). Как отнеслось русское общество к смерти Константина, можно видеть из следующих слов А. Я. Булгакова брату, написанных 23 июня под свежим впечатлением известия о ней: «Как обдумаешь хорошенько, то, право, чуть не должно ли радоваться скорее смерти, о коей ты мне пишешь, чем скорбеть о ней. Положение покойника в отношении к русским и полякам было ужасно; все ему упрекали. Союз его не мог быть приятен Отечеству. Провидение знает, что делает. Он имел и хорошие качества, но всё я полагаю счастием для России, что он не царствовал. Здесь никто еще не подозревает весть такую, а на ухо говорят, что у него умственное повреждение и что живет скрытый в Стрельне» («Русск. Арх.» 1902 г., кн. I, стр. 68; ср. в его же письме к дочери, кн. О. А. Долгоруковой – там же, 1906 г., кн. I, стр. 140; «Русск. Арх.», 1884, кн. I, стр. 309).
– Фельдмаршал граф Иван Иванович Дибич-Забалканский, умерший 29 мая (см. выше, стр. 281–282), был привезен в Петербург и погребен 12 сентября на Волковом лютеранском кладбище ј«Петербургский Некрополь», т. II, стр. 47); П. Г. Дивов в «Дневнике» своем отметил по этому случаю: «Все были приглашены на похороны» («Русск. Стар.» 1899 г., № 12, стр. 531).
– Гр. Паскевич, отправившись к армии, на замену Дибича, в 3 часа утра 6 июня из Петергофа, на пароходед«Ижора», в Мемель, прибыл в этот город 9 июня, а затем направился на Тильзит и приехал в главную квартиру армии в ночь с 13 на 14 июня. Из Пултуска он 17 июня писал Николаю I: «Я решил действовать по плану, апробированному вашим величеством»; план же царя заключался в том, чтобы совершить переправу войск на нижней Висле и затем итти к Варшаве (Н. К. Шильдер, «Император Николай I», т. II, С.-Пб. 1903, стр. 356).
– Догановский – московский карточный игрок Василий Семенович Огонь-Догановский: о нем и черновик письма к нему Пушкина, второй половины 1830 г., о карточном ему долге, см. выше, в т. II, стр. 93 и 440–441Н
– Поездку в Москву Пушкин осуществил в начале декабря 1831 г., см. ниже, письмо № 477.
– Письмо Вяземского – от 17 июня; см. его выше, стр. 289–290, в примечаниях к письму № 426.
– О тысяче Горчаковской см. выше, стр. 21, и в примечаниях, стр. 268.
– О карантинах в Царском Селе см. выше, стр. 299, в примечаниях к письму № 429.
– О. А. – цыганка Ольга Андреевна, сожительница Нащокина; о ней см. выше, стр. 21, и в примечаниях, стр. 268–269.
– Обо«образе», то есть о портрете, Нащокин просил Пушкина в Москве и в письмах от конца мая, 9 июня и 20 июня (см. выше, стр. 270, 278 и 283, в примечаниях к письмам № 419, 423 и 425), во второй половине января 1832 и 10 января 1833 г. (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 365, и т. III, стр. 1).
– Брюлов – известный уже тогда архитектор и портретист Александр Павлович Брюллов (род. 29 ноября 1798, ум. 9 января 1877), старший брат знаменитого художника Карла Брюллова (последний знал Пушкина ещВ до 1820 г., так как «по памяти» нарисовал его детский портрет, приложенный, в гравюре Е. Гейтмана, к изданию «Кавказского Пленника» 1822 г.; ср., однако, в статье Н. О. Лернера: «Лже-Брюлловский портрет Пушкина» – «Старые годы», 1914 г., акварель [из новейших изысканий об этом портрете см. статью М. Д. Беляева: «Новые портреты Пушкина» – «Красная Панорама», 31 мая 1929 г., № 22, стр. 6–7, а также в «Литературном Наследстве», № 16–18, стр. 961–963. – Ред.], а затем, уехав за границу, вернулся в Петербург лишь в 1835 г.). Отправившись осенью 1822 г., по окончании курса в Академии Художеств, за границу на средства Общества Поощрения Художников, А. П. Брюллоµ провел там (в Италии, Франции и Англии), семь лет. В 1829 г. он вернулся в Петербург и за поднесение Николаю I экземпляра своего труда о «Помпейских термах» (изд. в Париже, 1829 г.) получил звание «архитектора его императорского величества» и академика 1-й степени Академии Художеств по архитектуре. На выставке в Академии в 1830 г. был выставлен, между прочим, исполненный им акварельный портрет кн. Лопухина, вызывавший всеобщий восторг знатоков искусства (ранее, еще в бытность за границей, Брюллов сделался известен портретом Вальтер-Скотта, с пледом на плече, исполненным им в 1827 г. на вечере у кн. Голицыной и затем им же отлитографированным, а также портретами членов неаполитанской королевской семьи); в 1830 г. ему было поручено построить Михайловский театр, который был открыт 8 ноября 1833 г. и вызвал общие восторги (см. «Дневник» Пушкина, под ред. Б. Л. Модзалевского, Пгр., 1923, стр. 53), в 1831 г. он написал акварельный портрет Николая I, окруженного кадетами разных кадетских корпусов, и занимался исполнением архитектурных заказов, например, готической церкви в Парголове, в усадьбе гр. В. И. Полье (см. о ней выше, т. II, стр. 450–451), дома гр. Ю. П. Самойловой в Славянске (за Царским Селом) и др., и с февраля этого, 1831 г., был профессором 2-й степени по классу архитектуры в Академии Художеств. Он быстро прославился как талантливый архитектор, автор множества капитальных построек в Петербурге (лютеранская церковь Петра и Павла, Генеральный
Штаб и Экзерциргауз на Дворцовой площади и мн. др.) и в его окрестностях (Пулковская Обсерватория). Полного списка работ его не имеется; они находятся в Русском Музее, Третьяковской Галлерее и почти вВ всех других собраниях; многие воспроизведены в разных изданиях, – например, в Каталоге выставки русских портретов «Синего Креста» (С.-Пб., 1902), в «Русских портретах XVIII – XIX ст.» вел. кн. Николая Михайловича (между прочим знакомых Пушкина – А. А. Перовского-Погорельского, Н. А. Дуровой, С. И. Тургенева), в Каталоге Русского Музея, бар. Н. Н. Врангеля (т. I), и мн. др. В Музее Пушкинского Дома находится знаменитый портрет Н. Н. Пушкиной работы А. П. Брюллова (в розовом платье, с бриллиантовым колье в волосах и на лбу);71 он же, между прочим, исполнил фронтиспис для заглавного листа сборника в честь А. Ф. СмирдинаІ«Новоселье» (С.-Пб. 1833), где изобразил, среди других литераторов, и Пушкина, а также нарисовал одну иллюстрацию к «Каменному Гостю» Пушкина, приложенную в гравюре к I тому сборника «Сто русских литераторов» (С -Пб. 1839). В конце января 1832 г. Пушкин писал Нащокину: «Портрет мой Брюлов напишет на-днях» (см. выше, в письме № 491), но проект этот остался неосуществленным. Нащокин мог знать А. П. Брюллова еще в пору своей жизни и службы в Петербурге, где Нащокин служил в Измайловском полку (до 1824 г.) и откуда Брюллов уехал в 1822 г. А. П. Брюллов в 1830-х г.г. женился на бар. Александре Александровне Ралль (род. 16 марта 1810– ум. 14 марта 1885), дочери известного петербургского придворного (1804) банкира, барона Александра Александровича Ралля (ум. 22 апреля 1832), у которого от брака с дочерью сахарозаводчика Елизаветою Николаевною Мольво (ум. 8 октября 1843) был сын Федор (ум. 4 июля 1848), в свое время известный музыкант, композитор и капельмейстер императорских театров, и пять дочерей, из коих София была за известным генералом-квартирмейстером и почетным членом Академии Наук Федором Федоровичем Шубертом, а Аделаида – за не менее известным профессором-ориенталистом, писателем и издателем «Библиотеки для Чтения», Осипом Ивановичем Сенковским («Русск. Арх.», 1872 г. кн. II, стр. 1931) «Русск. Стар.», 1893 г., № 11, стр. 301 и сл.).
– Шнейдер – Федор Данилович известный московский врач, штаб-лекарь, значащийся еще вО«Российском медицинском списке на 1866 г.» (С.-Пб. 1866, стр. 261). Он был питомцем Московского (?) университета и к 1828 г. был уже довольно известным врачом-практиком в Москве (см. о нем «Русск. Арх.», 1904 г. кн. III, стр. 34–35, 43). Из письма Нащокина к Пушкину от 20 июня (см. выше, стр. 283) видно, что Нащокин очень верил исскуству Шнейдера, у которого он тогда лечился, и что он просил Пушкина узнать в канцелярии гр. А. А. Закревского или у него самого, не будет ли Шнейдеру за участие в двух экспедициях какой-либо награды, к которой он был представлен уже несколько раз; Пушкин отвечал, что, сидя в Царском Селе за карантинами, он никого не видит и не у кого ему осведомиться об этом представлении Шнейдера к награде. В 1832 и 1833 гг. Пушкин дважды упоминает в письмах к Нащокину (№ 515 и 519) о своем долге Шнейдеру в тысячу рублей. В конце 30-х годов Ф. Д. Шнейдер женился на дочери состоятельного помещика Курмышского уезда Симбирской губ. – Варваре Сергеевне Пазухиной (род. 1805– ум. 1842), родной племянник которой, Алексей Дмитриевич Пазухин, впоследствии женился на Марии Осиповне Пеньковской (по первому браку Марковой-Стружской), дочери О. М. Пеньковского, бывшего в 30-х годах управляющим в пушкинском Болдине (ср. А. А. Пазухин, «Родословная Пазухиных и родословные материалы Пазухинского архива». С.-Пб. 1914, стр. 19, 23).
– Андр. Петр. – Андрей Петрович Есаулов, собственно Петров, побочный сын Есаулова (сб.Е«Девятнадцатый Век», кн. I, М. 1872, стр. 389), музыкант, пользовавшийся покровительством Нащокина. Об Есаулове и романсе его Нащокин писал Пушкину в письме 20 июня и передавал поклон Есаулова Пушкину (см. выше, стр. 284). В письме к Нащокину от 3 августа 1831 г. (см. ниже, № 447) Пушкин опять спрашивал своего друга: «Чтож не присылаешь ты Есауловского романса, исправленного во втором издании. Мы бы его в моду пустили между фрейлинами», а в письме от 2 декабря 1832 г. (№ 515) осведомлялся у Нащокина об опере Вельтмана, то есть, по объяснению П. В. Анненкова (со слов Нащокина?), о либретто оперы Вельтмана «Летняя ночь», содержание которой было заимствовано, вероятно, из известной пьесы Шекспира («Материалы», изд. 1873 г., стр. 363): либретто предназначалось для оперы, которую сочинял Есаулов. «Из этой неоконченной оперы, – говорит Бартенев, – оставался памятен гимн сов» (сб. «Девятнадцатый век», кн. I, стр. 395); по поводу сообщения Анненкова см. замечания С. К. Булича в сб. «Памяти Пушкина», С.-Петербургского Университета, С.-Пб. 1900, стр. 54–60. – В любопытных Воспоминаниях о Нащокине Н. И. Куликов рассказывает о своей поездке с Нащокиным и Есауловым в конце июня 1833 г. из Москвы в Петербург: «В 1833 году Нащокин приютил у себя замечательного музыканта, бывшего полкового учителя и капельмейстера Андрея Петровича Эссаулова, капризного и неуживчивого артиста. Он, ссорясь с начальством, переходил из полка в полк, наконец без места и без средств к жизни, явился в Москву, как-то познакомился с Павлом Воиновичем и, разумеется, воспользовался от него квартирой и столом. Мало того: видя задумчивый, меланхоличный нрав артиста, Нащокин устроил для него квартетные вечера; нарочно поехал с визитами к В. И. Живокини и П. М. Щепкину (см. выше, т. II, стр. 484) и пригласил их на квартеты; они играли первую и вторую скрипку, Эссаулов альта, а я виолончель». Когда Нащокин в конце июня 1833 г. собрался в Петербург на крестины сына Пушкина – Александра Александровича, рождение которого тогда ожидалось, – он взял с собою Куликова и Есаулова, с тем чтобы определить его в придворный оркестр. Приехав в Петербург, они все втроем остановились в трактире Демута, куда к ним на другой же день их приезда, 29 июня, пришел с дачи на Черной речке Пушкин. В июле же Нащокину удалось определить Есаулова, через своего приятеля А. М. Гедеонова (директора театров) на службу в оркестр императорских театров («Русск. Стар.» 1881 г., № 8, стр. 602–603, 604–606). В начале марта 1834 г. Пушкин из Петербурга писал Нащокину об Есаулове: «Андрей Петровичь в ужасном положении. Он умирал с голоду и сходил с ума. Соболевский и я помогали ему деньгами скупо, увещаниями щедро. Теперь думаю отправить его в полк капельмейстером. Он художник в душе и в привычках, то есть беспечен, нерешителен, ленив, горд и легкомыслен; предпочитает всему независимость. Но ведь и нищий независимее поденщика. Я ему ставлю в пример Немецких Гениев, преодолевших столько горя, дабы добиться славы и куска хлеба. Сколько ты должен ему? Хочешь, я за тебя и ему заплачу?» и далее, упомянув о запутанных обстоятельствах своего брата Льва, прибавлял, что он «в своем роде такой же художник, как и Андрей Петровичь, с той разницей что за собою никакого художества не знает» (см. Акад. изд. Переписки, т. III, стр. 84). Нащокин отвечал Пушкину вопросом: «Что делает Эсаулов?» – и прибавлял: «Я об нем крепко думаю» (там же, стр. 91). Анненков высказывает предположение, что Пушкин, принимая живейшее участие в Есаулове и желая вывести в люди неизвестного композитора, именно для него начал свою «Русалку», и прибавляет, что «романическая жизнь А. П. Есаулова заслуживала бы описания» и что «замечательным способностям его отдают справедливость все знавшие его коротко» («Материалы», изд. 1873 г., стр. 363, примеч.; ср. в статье Л. А. Сакетти: «Отношение Пушкина к музыке» в «Сборнике статей в честь Д. Ф. Кобеко», С.-Пб. 1913, стр. 40–41). С. К. Буличу, заинтересовавшемуся личностью Есаулова, удалось получить воспоминания о нем одного из учеников. По этим воспоминаниям Есаулов в 30-х годах жил в г. Ряжске, Рязанской губ., а потом и в самой Рязани, где давал уроки музыки (фортепиано). «Все знали его под фамилией Есаулова, хотя в виде на жительство он носил фамилию Петрова, что было известно только полиции. По словам автора воспоминаний, видно было, что отец Есаулова был человек «знатный и богатый», сам же Есаулов был прекрасно образован в светском смысле, с благородными наклонностями, неподкупной честности и неспособен ни на какой низкий поступок, но, к несчастию, вел не всегда трезвую жизнь. Образ жизни Есаулова был странен: в большом зале его квартиры вся мебель состояла из стола и двух стульев, прислуги он не держал никакой, сам рубил дрова, мыл белье и готовил обед. Обычным одеянием его служил модный тогда плащ без рукавов из непромокаемой материи, под которым он незаметно носил футляр со скрипкой. Нрава был молчаливого и серьезного: к просьбам сыграть что-нибудь на скрипке, которою владел превосходно («как Русский Паганини», по словам автора воспоминаний), был непреклонен, а иногда без всяких просьб, находясь в обществе, брал скрипку и играл. Соседи Есаулова по квартире передавали, что на него иногда «находило», и тогда он был способен играть всю ночь напролет, не зажигая огня. Скрипка «пела» и «говорила как человек» в его руках. Нередко Есаулов импровизировал фантазии или вариации на русские песни: «поиграет какую-нибудь русскую песню один раз, а потом из этой песни, шут его знает, что начнет играть: песня – не песня, какая-то тралала», как выражался один немузыкальный сослуживец автора воспоминаний, живший в одном доме с Есауловым. В 40-х годах Есаулов всенародно засвидетельствовал свои музыкальные знания и талант, организовав в Рязани концерт с архиерейскими певчими и отличным оркестром Д. Д. Нарышкина, от управления которым отказался о. М. Л. Виноградов, хотя устройство этого концерта (в пользу приюта для бедных девиц духовного звания) было поручено именно ему рязанским архиепископом Гавриилом. Концерт под управлением Есаулова, на которого М. А. Виноградов смотрел всегда «как на светило», сошел на славу и в художественном и в материальном смыслах: желающим нехватило мест, и приют получил отличный сбор в свою пользу. Кончил жизнь свою Есаулов трагически в 50-х годах, утонув в р. Трубеже в Рязани. Хорошо и крепко сложенный, широкоплечий, Есаулов был отличным пловцом и прекрасно нырял на большое расстояние, что подало повод к басне, будто он был разжалованным морским офицером. Придя однажды летом купаться на Трубеж, Есаулов, повидимому, не вполне трезвый, несколько раз, одетый, переходил реку вброд, но вдруг пропал под водой, крикнув, что тонет. Купавшиеся тут же певчие приняли это за одну из обычных его шалостей и только после нескольких минут напрасного ожидания догадались, что несчастный не шутил, бросились спасать, дали знать полиции, но все поиски неводом и баграми оказались тщетными. Тело Есаулова осталось ненайденным, хотя Трубеж в это время года узок и не глубок» («Памяти Пушкина. Сборник статей ... С.-Петербургского университетЎ», С.-Пб. 1900, стр. 53–54). Анненкову был известен только один романс Есаулова на слова Пушкина – «Расставание» («В последний раз твой образ милый...»), «свидетельствующий о глубине чувства, даровании автора и его познаниях в гармонии»,72 причем он высказывает предположение, что именно об этом романсе Пушкин и спрашивал дважды Нащокина; к этому следует присоединить еще указание на музыку Есаулова кЦ«Гишпанской песне» Пушкина («Ночной зефир...») (Москва, без года); она опубликована была в журнале «Эолова Арфа», изд. А. Е. Варламовым в Москве в 1834 г. (№ 4 и 5),73 где помещен и вальс его сочинения; кроме того ему принадлежат романсы:п«Утешение» на слова Жуковского («Светит месяц на кладбище»), посвященный кн. Николаю Романовичу Ухтомскому (М., около 1930 г.) и «Певец Услад», слова П. А. Катенина (М., ценз. дозв. 7 февр. 1830 г.); «Она поет, она играет» (М., ценз. дозв. 13 июня 1832 г.). Однако Есаулов более известен как духовный композитор; ему принадлежат два хора «Свете тихий» (издано в Москве), «Ныне отпущаеши» (рукопись), «Хвалите имя господне» (издано в Москве), восьмигласная «Херувимская», концерт «Не введи мя» и др., хотя они вычурны по модуляциям и гармониям, не всегда безупречны в техническом отношении и театрально-сентиментальны по настроению, – однако до начала XX в. были еще в ходу не только в провинциальных церковных хорах, но и в столичных. Не соглашаясь с высокою оценкою дарования Есаулова, сделанною П. В. Анненковым, С. К. Булич считает, что оно было, повидимому, (среднего размера и не может считаться выдающимся даже сравнительно с такими современными ему композиторами, как Алябьев, безусловно превышавший его мелодическим талантом, и Варламов. Техника Есаулова, хотя и довольно разнообразна по тогдашнему времени, когда и Алябьев считался выдающимся гармонистом, не всегда безупречна и ничего выдающегося не представляет, хотя и стоит выше, чем, например, у Титова и других современных дилетантов» (назв. соч., стр. 59–60).
– О. А. – сожительница Нащокина, цыганка Ольга Андреевна; Тат. Дм. – по всей вероятности, цыганка Татьяна Демьяновна (см. выше, стр. 136–141); Матрена Сергеевна – очевидно также цыганка того же табора («компании»), что и прочие, названные Пушкиным: все они бывали у Нащокина, водившего с ними дружбу.
– Ответа Нащокина на это письмо, повидимому, не было.
431. H. И. Гончаровой. 26 июня 1831 г. (стр. 28–29). Впервые напечатано И. С. Тургеневым в «Вестн. Европы» 1878 г., № 1, стр. 21–22, в переводе с французского подлинника, принадлежавшего тогда дочери Пушкина – гр. Н. А. Меренберг, [а ныне находящегося в Париже (см. «Временник Общества друзей русской книги», т. III, Париж, статья Як. Полонского «Неизданные автографы писем Пушкина в Париже». – Ред.], нам остался недоступен; слова: «vil usurier», фраза от: «Vous êtes une sotte» и т. д. до: «un homme de 32» и дата взяты из копий, сделанных П. В. Анненковым (в ИРЛИ (Пушкинском Доме) Академии Наук СССР, инв. № 5752.)
– Письмо тещи Пушкина к Н. Н. Пушкиной, послужившее поводом к написанию этого резкого ответа поэта, нам неизвестно; но причина ссоры более или менее ясна из этого ответа. [Он, вероятно, не дошел до Гончаровой, так как Н. Н. Пушкина успела его удержать (см. Б. Л. Модзалевский, «Пушкин», Л. 1929, стр. 364) – Ред.].
– О «дедушке» Афанасии Николаевиче Гончарове и о сватовстве Александра Юрьевича Поливанова см. выше, стр. 240, 253–254 и 267–268.
– Жалобы Пушкина на московскую обстановку его жизни см. выше, в письмах к Плетневу, №№ 398, 406, 412, 414.
– Перевод французских фраз:й«с вашей стороны глупо позволять мужу и т. д. Сознайтесь, что это значило проповедывать развод. Жена не может, сохраняя приличие, выслушивать, что ее муж – презренный человек, и обязанность моей жены подчиняться тому, что я себе позволяю. Не женщине в 18 лет управлять мужчиною 32 лет».
– О финансовых расчетах Пушкина ко времени свадьбы см. выше, в письмах № 406 и 412, и в примечаниях, стр. 205. По поводу этого места письма в указанных копиях Анненкова записано, – может быть, со слов Нащокина, – следующее: «Дело в том, что он на приданое жены дал ее семейству своих 11 000 и вместо благодарности получил название ростовщика за то, что, раздосадованный их оскорблениями, предъявил на них свои права. В Москве он продал брильянты жены, чтобы расплатиться с Жемчужниковым и устроить денежное дело между Нащокиным и Догановским» (Пушкинский Дом, № 5752).
– Ответ тещи на это письмо поэта нам неизвестен. Впоследствии отношения их улучшились, и кн. Е. А. Долгорукова рассказывала П. И. Бартеневу, что Наталья Ивановна «полюбила Пушкина, слушалась его. Он с нею обращался как с ребенком. Может быть, она сознательнее и крепче любила его, чем сама жена. Но раз у них был крупный разговор, и Пушкин чуть не выгнал ее из дому. Она вздумала чересчур заботиться о спасении души своей дочери. У Пушкиных она никогда не жила. В последнее время она поселилась у себя в Яропольце и стала очень несносна...» («Рассказы о Пушкине», под ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 64).
432. П. А. Осиповой. 29 июня [1831 г.] (стр. 29–30). Впервые напечатано вЪ«С.-Петербургских Ведомостях» 1866 г., № 168, в статье М. И. Семевского: «Прогулка в Тригорское» (перевод) [см. А. Н. Вульф, «Дневники», под ред. П. Е. Щеголева, М. 1929, стр. 107–108. – Ред.], затем – в «Русск. Арх.» 1867 г., ст. 138–140 (на франц. яз. и в переводе), в «Русск. Стар.» 1880 г., т. XXVIII, № 5, стр. 71–72, и в изд. Сочинений под ред. П. А. Ефремова, т. VII, 1882, стр. 222–224 (текст и перевод); подлинник был у дочери П. А. Осиповой – Евф. Борисовны Зубовой (ум. в Пскове 19 сентября 1917), ныне в ИРЛИ (Пушкинском Доме) Академии Наук СССР; он – на листе почтовой бумаги большого формата, с водяными знаками: А. Г. 1829 и проколот в карантине при окуривании. Год, поставленный Пушкиным –1830– явная описка, что было отмечено уже Семевским (ср. «Русск. Арх.» 1910 г., кн. III, стр. 526, в заметке Н. О. Лернера: «Описки Пушкина»).
Перевод: «Я откладывал намерение свое писать к вам, ожидая с минуты на минуту вашего к нам приезда; но обстоятельства не дозволяют мне более на это надеяться. И так, милостивая государыня, письменно поздравляю вас и желаю Евпраксии всего того счастия, какое только возможно на земле и которого так достойно существо столь благородное и кроткое. – Времена чрезвычайно печальные. Эпидемия сильно опустошает Петербург. Народ возмущался несколько раз. Распространились нелепые слухи: утверждали будто доктора отравляют жителей. Чернь в ярости умертвила двух из них. Государь явился среди бунтовщиков. Мне пишут: «Государь говорил с народом – чернь слушала на коленях – тишина – один царский голос, как звон святой, раздавался на площади». За мужественною храбростью и уменьем говорить у него дело не станет; на этот раз мятеж был усмирен; но после того беспорядки возобновились. Быть может придется прибегнуть к картечи. Мы ожидаем двор в Царское Село, которое до сих пор еще не охвачено заразою; но я думаю, что это не замедлит случиться. Да сохранит господь Тригорское от семи казней египетских. Живите счастливо и спокойно и да придет время, когда я опять буду жить в вашем соседстве! И к слову сказать, если бы я не боялся быть нескромным, то попросил бы вас, как добрую соседку и дорогого друга, уведомить меня, не мог-ли бы я приобрести Савкино и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поместил бы в ней свои книги и приезжал бы проводить несколько месяцев в году вблизи моих добрых и старых друзей. Что вы скажете, сударыня, о моих воздушных замках или о моей хижинке в Савкине. Меня восхищает эта мысль и я постоянно к ней возвращаюсь. Примите, уверение в глубоком моем уважении и совершенной преданности. Мой привет всему вашему семейству; примите также приветствие моей жены, в ожидании, когда я буду иметь удовольствие вам ее представить».
– Приезд П. А. Осиповой в Петербург не мог состояться из-за появления в Опочецком уезде холеры, пришедшей туда из Западного края, где она свирепствовала.
– Пушкин поздравляет П. А. Осипову с замужеством ее старшей дочери Евпраксии Николаевны Вульф (род. 12 октября 1809– ум. 22 марта 1883), некогда Зины, Зизи, воспетой Пушкиным (см. о ней выше, т. I, стрЪ 363–364, т. II, стр. 273–275 и др., по указателю); она вышла замуж 8 июля 1831 г. за барона Бориса Александровича Вревского (род. 29 ноября 1805– ум. 17 декабря 1888). Еще 20 января 1831 г. брат ее, А. Н. Вульф, писал сестре Анне: «С нетерпением жду известий об дальнейших успехах и победах Евпраксеи и желаю, чтоб они были столь же важны, как и сам барон, – дай бог ему смелости. А пуще всего направь его стопы на путь истинный, а не на тот, по которому идет большая часть нашей братии. От того-ли, что я по себе самому сужу, но на молодежь я мало надеюсь, впрочем...» (Б. Л. Модзалевский, «Поездка в Тригорское», «Пушкин и его соврем.», вып. I, стр. 93). Очевидно, Вульф, судя по себе, боялся, чтобы ухаживания молодого Вревского не ограничились одним бесплодным флиртом, и в «Дневнике» своем отметил под 29 января, что, получив от сестры Анны сообщение, будто «Евпраксея сделала завоевание б. Вревского, из которого, она говорит, что могут быть важные следствия», – прибавлял: «я однако этому не верю, – не слишком ли далеко они увлекаются своими браколюбивыми мечтами», а затем снова записал, уже под 10 мая: «Сестры пишут про редкие правила барона Бориса Сердобина,74 то есть что будто бы он имеет намерение предложить свою руку Евпраксии; для меня чрезвычайно трудно этому поверить, впрочем, невозможного тут нет» («Пушкин и его соврем.», вып. XXI – XXII, стр. 157–158, 163); [А. Н. Вульф, «Дневники», под ред. П. Е. Щеголева, М. 1929, стр. 304–305, 310. – Ред.]; и действительно, 28 апреля состоялась помолвка Зины и барона Вревского (как отметила П. А. Осипова в своем календаре – «Пушкин и его соврем.», вып. I, стр. 142), а 8 июля состоялась и свадьба (там же). Получив известие о помолвке, А. Н. Вульф писал о своем Дневнике: «3 июля я получил из Тригорского письма с известием, что сестра Евпраксея помолвлена за барона Бориса Алекс. Вревского, всеми хвалимого, молодого челевека лет 25, с хорошим состоянием и ближнего нашего соседа, – одним словом, партия, какой нельзя было лучше для нее желать, ибо, еслиб он был богаче, то это неравенство не было бы для нее столь выгодно. Свадьба назначена в половине июля; одна холера, появившаяся в тех краях, затрудняла приготовления к оной» («Пушкин и его соврем.», вып. XXI – XXII, стр. 170–171). [Ср. А. Н. Вульф, «Дневники», под ред. П. Е. Щеголева, М. 1929, стр. 318. – Ред.] После свадьбы молодые поселились в имении Вревского – сельце Голубове, близ погоста Врева, Островского уезда, Псковской губ., в 18 верстах от Тригорского. Пушкин впоследствии познакомился с Вревским и бывал в Голубове; побывав там в сентябре 1835 г., он писал жене 21 сентября: «Вревская очень добрая и милая бабенка, но толста, как Мефодий, как псковский архиерей. И незаметно, что она уж не брюхата: все та же, как когда ты ее видела» (ср. «Пушкин и его соврем.», вып. XXI – XXII, стр. 388–389).
В этот приезд свой в родные места Пушкин «много времени проводил в Голубове, принимая участие даже в хозяйственных хлопотах (по семейным преданиям, голубовский сад разбивался под его руководством, и он собственными руками посадил в нем много деревьев) и настолько подружился с «бабенкой» бар. Вревской, что еще за два дня до дуэли рассказал ей свое положение, заставившее его искать случая в поединке с Дантесом» (М. Л. Гофман, «Из Пушкинских мест», «Пушкин и его соврем.», вып. XIX – XX, стр. 104–105; ср. там же, вып. XXI – XXII, стр. 226–227; Пушкин был в Голубове 9 мая, в октябре 1835 г. и в апреле 1836 г. – там же, стр. 390 и 392 и 395). Что касается самого барона Б. А. Вревского, то он воспитывался, с 25 августа 1817 г., в С.-Петербургском Университетском Благородном Пансионе, где, как известно, некоторое время учился и брат поэта – Лев Пушкин; выпущенный из Пансиона, по окончании курса, в июле 1822 г. с чином 12-го класса (одновременно с М. И. Глинкой – «Русск. Стар.» 1874 г., № 4, стр. 724), недолго служил в л.-гв. Измайловском полку (унтер-офицером с 17 апреля 1823 г., подпрапорщиком с 26 июня 1823, прапорщиком с 6 января 1826, батальонным адъютантом с 16 августа 1826 и подпоручиком с 6 декабря 1826), из которого вышел в отставку 7 ноября 1827 г. «для определения к статским делам», но потом нигде и никогда не служил, лет пятьдесят прожив почти безвыездно в своем Голубове и занимаясь усердно хозяйством, в котором считался, повидимому, знатоком, да воспитывая своих многочисленных (одиннадцать человек) детей, много читая и собирая библиотеку; последняя погибла при пожаре Голубовского дома вместе со всею обстановкою дома в начале 1918 г., во время отхода частей Красной армии от западных границ ко Пскову и Петербургу, причем спасена была лишь часть архива, вывезенная заблаговременно в Пушкинский Дом Академии Наук, и несколько портретов, переданных Дому тогда же женою внука бар. Б. А. Вревского – бар. Светланою Николаевною Вревскою, которая вместе с мужем, бар. Павлом Александровичем, дала возможность посетившему Голубово М. Л. Гофману использовать некоторые бумаги своего архива в сб. «Пушкин и его соврем.», вып. XIX – XX и XXI – XXII.75 – Письма Пушкина к бар. Б. А. Вревскому, как и последнего к поэту, до нас не дошли, хотя можно предполагать, что они существовали, ибо Вревский всегда относился к Пушкину с большим вниманием и интересом, что видно, между прочим, и из сохранившихся до нас шести писем Вревского к отцу поэта, С. Л. Пушкину, – из Голубова, от 7 октября и 9 декабря 1836 г., 7 января, 25 февраля, 21 марта и 2 мая 1837 г. («Пушкин и его соврем.», вып. VIII, стр. 43–44, 46–47, 50–51, 53–55, 62–64 и 72–73, в статье Б. Л. Модзалевского: «Из бумаг С. Л. Пушкина»).
– О холере в Петербурге и о холерных беспорядках в разных частях города см. выше, в письме № 430, и в примечаниях к нему, стр. 300–303.
– Любопытный рассказ, иллюстрирующий слова Пушкина о холере и беспорядках, находим в «Воспоминаниях» В. И. Сафоновича: «Лето
[1831 г.] было необыкновенно душное, солнце едва проглядывало из-за густого тумана или дыма; на улицах происходили волнения; в народе распространилось убеждение, что поляки отравляют колодцы и провизиГ и что с ними заодно некоторые доктора; толпы мужиков останавливали прохожих, обыскивали их, и если случайно находили в карманах скляночки или коробочки с каким-нибудь снадобьем, которое многие носили из предосторожности для собственного употребления, то подвергали их оскорблениям и побоям. Народ в своем безумии вламывался в холерные больницы, бил докторов и уносил оттуда больных. Я был свидетелем одной подобной сцены. Из больницы на Сенной вытащили одного больного, составили носилки и с торжеством несли его по улице до самой Большой Конюшенной, где и внесли его в один дом. Я провожал эту любопытную процессию до самого места, желая знать, чем это кончится. В этой больнице дежурный доктор был выброшен из окна и погиб на месте. Полиция старалась принять все меры, чтоб унять толпу; караулы были усилены, и отряд войск всегда был готов в случае малейшего волнения. В один день сам государь приехал на Сенную площадь в открытой коляске, остановился и произнес к народу сильную речь: многие стали на колени. Сцена изображена в одной литографированной картине, впрочем, дурной работы. Холеру считали болезнью заразительною; само правительство поддерживало эту мысль и принимало разные карантинные меры; она поражала людей во всех возрастах и не щадила ни здоровых, ни болезненных, ни стариков, ни молодых. Разные рассуждения, описания и предостережения, которые беспрерывно появлялись в тогдашних журналах и газетах, официальных и частных, сильно настраивали воображение читающей публики; но простой народ, который ничего не читает и думает только о своих ежедневных материальных нуждах, встретил холеру совсем иначе, то есть вовсе не со страхом, а с негодованием против поляков, которые будто бы составили заговор, чтобы вредить русским из старинной к ним ненависти. Сколько, с одной стороны, люди более образованные предавались унынию, столько, с другой, простой народ становился более и более дерзким, принимая на себя энергические меры к уничтожению причин болезни, которую он приписывал людям злонамеренным. Одни до такой степени боялись болезни, что совершенно заперлись и прекратили сообщения с обществом; другие, напротив, толпились везде массами, не принимая никаких предосторожностей и беспощадно пожирая огурцы, незрелые ягоды и всякую дрянь, которую вовсе не считали вредною, а, напротив, радовалась, что все это дешево» («Русск. Арх.» 1903 г., кн. I, стр. 354–355). Каково было настроение в Петербурге в эти дни конца июня, можно судить по «Дневнику» Никитенко, который пишет 27 июня в 7 часов утра: «Тяжел был вчерашний день. Жертвы падали вокруг меня, пораженные невидимым, но ужасным врагом... Теперь болезнь и смерть – синонимы. По крайней мере так думают все. В сердце моем начинает поселяться какое-то равнодушие к жизни. Из нескольких сот тысяч, живущих теперь в Петербурге, всякий стоит на краю гроба, – сотни летят стремглав в бездну, которая зияет, так сказать, под ногами каждого. 28-го. Болезнь свирепствует с адскою силой. Стоит выйти на улицу, чтобы встретить десятки гробов на пути к кладбищу. Народ от бунта перешел к безмолвному, глубокому унынию. Кажется, настала минута всеобщего разрушения, – и люди, как приговоренные к смерти, бродят среди гробов, не зная, не пробил ли уже и их последний час. 30-го. Вчера умерших было 237 человек» 76 («Записки и дневник», т. I, С.-Пб. 1905, стр. 216).
– По словам К. Я. Булгакова, три больницы были совершенно разрушены в дни беспорядков; «в городе вчера было спокойно: видно, подействовали объявления правительства. Толпы эти всё добираются до докторов и, говорят, человек трех избили так, что они умерли. После стали они сами забирать тех, кои, по слухам, кидали порошки в лавочках на разные припасы съестные и питейные, и представлять их на гауптвахты; но дорогою их так колотят, что приводят всех избитыми и привязываются к тем, у коих находят уксус, хлор и тому подобное; этим также доставалось порядочно. Надобно надеяться, что теперь всё это укротится» («Русск. Арх.» 1903 г., кн. III, стр. 562, 563). Насилия над врачами были учинены и во время бунта на Сенной площади 22 июня, когда народ громил Таировскую больницу. Главный доктор ее был колл. сов. Заман, убитый разъяренной толпой, ординатором – иностранный врач Тарони и доктор надв. сов. Молитор («Русск. Стар.» 1878 г., № 7, стр. 484; из них и Тарони и Георгий Молитор значатся еще в «Российском Медицинском Списке» 1848 года). «Ужасное, что рассказывают», – писал А. Я. Булгаков дочери о Петербургских происшествиях: – Уваров пишет своей жене, что Мудров благоразумно скрылся у него, так как покушались на его жизнь; а другой госпитальный врач, по имени Бланк, был выброшен из окна 3-го этажа на улицу. Это ужасно!» («Русск. Арх.» 1906 г., кн. I, стр. 144).
– Цитируя сообщение о выступлении Николая I среди бунтующего народа, Пушкин делает выписку из письма к нему писателя бар. Егора Федоровича Розена из Петербурга от 27 июня; в нем последний благодарил поэта «за дружеское письмо»; письмо это нам неизвестно,77 но содержание его выясняется отчасти из ответа Розена, почему и приводим его здесь в выдержках наиболее существенного: «Будучи принят в службу с назначением состоять при Дежурстве Глав. Штаба, я остаюсь здесь – в соседстве Вашем – и уеду только тогда, когда двинется все Дежурство; но тем не менее лестен для меня Ваш Горацианский прощальный привет. Вменяя себе в приятную обязанность удовлетворять желаниям Вашим – по мере сил моих – посылаю Вам требуемую пиэсу: 26-ое мая.78 Поправьте, что Вам не понравится, и позвольте поместить в Альционе. – Благодарю Вас за обещание дать стихов своих;79 оставьте их у себя до удобного случая. Приготовляю все нужное для перевода Бориса, и, как скоро можно будет, приеду к Вам. Невзирая на жестокую у нас смертность, надеюсь его увидеть и обнять Вас дружески. Щеглов умер; ввечеру был еще здоров – а в ночь скончался. Много умерло людей, умрет еще более – смерть у каждого за спиною! Слава богу, что Вы в безопасном месте! Чернь наша сходит с ума – растерзала двух врачей и бушует на площадях; ее унять бы картечью! – Государь говорил с народом; будущий историк сохранит для потомства его прекрасные слова... Коленопреклоненная чернь слушала... тишина... один царский голос на площади раздавался – Как звон святой! Величественное зрелище!..» Последние фразы и цитирует Пушкин; слова: «Как звон святой» – из предсмертного монолога Бориса Годунова, где он, обращаясь к царевичу Федору, говорит:
Будь молчалив: не должен царский голос
На воздухе теряться по-пустому;
Как звон святой, он должен лишь вещать
Велику скорбь или великий праздник.
(«Борис Годунов», сцена XXI.)
– Волнения в Петербурге не возобновлялись, и прибегать к картечи не пришлось.
– Двор переехал в Царское Село (из Петергофа) позже, а именно –10 июля (см. ниже, письма № 439, 440).
– В Тригорском холера всё-таки появилась, – в августе месяце, что видно из письма П. А. Осиповой к Пушкину от 21 августа 1831 г. (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 307).
– Говоря ое«семи казнях египетских», Пушкин делает ошибку: египетских казней, описанных в Библии, было не семь, а десять; очевидно, поэт не во-время вспомнил «семь чудес света», «семь мудрецов греческих», «семь коров» сна Иосифа и т. д.
– Савкино, Савкина горка – местность между Михайловским и Тригорским, на берегу реки Сороти, за деревней Савкино, отличающаяся замечательно живописным положением, староео«городище» (то есть насыпанное земляное укрепление); оно видно из усадьбы Михайловского, из которой до Савкина можно пройти по берегу озера Маленца или по дороге из Михайловского в Тригорское, свернув вправо от «трех сосен». Вид ее и заметку А. Красуского см. в ж. «Столица и Усадьба» 1916 г., № 57, стр. 23 («Любимый уголок Пушкина»), а также очерк П. М. Устимовича: «Михайловское, Тригорское и могила Пушкина», изд. Акад. Наук, Лгр. 1927, стр. 30, 31 и план при стр. 41.
– На это письмо П. А. Осипова отвечала Пушкину письмом из Тригорского, от 19 июля, на французском языке; даем его в несколько исправленном переводе И. А. Шляпкина из его книги «Из неизданных бумаг Пушкина», С.-Пб. 1903, стр. 141, где письмо впервые опубликовано: «Спасибо за любезное письмо, которое я получила, мой дорогой Александр, спасибо за его дружеское содержание; надеемся, что Евпраксия будет счастлива с человеком своего выбора, который, кажется, обладает всеми качествами, упрочивающими семейное счастье. Свадебная церемония состоялась 8-го числа сего месяца, но я провела три дня во Вреве и письмо Ваше пришло в мое отсутствие, к тому же, будучи адресованным, в Опочку, оно там несколько задержалось. Несмотря на известия, помещенные в Петербургской «Литературной Газете», холера была в Острове только в головах докторов, и до прошлого понедельника Псков тоже не был затронут ею. С тех пор я больше ничего не слышала. Наш маленький кружок, слава богу, до сих пор невредим, но говорят, в Островском уезде холера объявилась, но, кажется, вовсе не сильно. Вообще, кажется, большая смертность должна быть приписана малому умению лечить эту болезнь, а также и быстроте хода болезни у больных, но не ее эпидемичности: это болезнь повальная, а не зараза. Мы живем помаленьку, благодаря бога за его милость, охраняющую нас, но не сможем быть спокойными и счастливыми, пока не будем уверены, что наши петербургские, царскосельские и павловские друзья находятся вне опасности. Нравятся ли мне ваши воздушные замки? Я не успокоюсь, пока не сбудутся ваши мечты, если я буду иметь к этому малейшую возможность; – если же из этого ничего не выйдет, то на окраине моих владений, на берегу большой реки, находится маленькое имение – премилое местечко с домиком, окруженным красивой березовой рощей. Земля продается одна, без крестьян. Не хотите ли его приобрести, если владельцы Савкина не захотят расстатьсґ со своим? В остальном я постараюсь сделать все, что смогу. Передайте от меня вашей красавице жене мой сердечный привет, как от человека, нежно любящего вас, который уже по слуху восхищается ею и готов любить ее всем сердцем. Да сохранит вас бог – это единственная мысль, наполняющая в эту минуту и мой разум и мою душу». На это письмо Пушкин ответил, в свою очередь, письмом от 29 июля (см. выше, № 445).
Сноски
69 Между прочим адъютанта петербургского генерал-губернатора Эссена, А. П. Башуцкого, под заглавием: «Первая холера в Петербурге. (Воспоминания очевидца)» – в «Русск. Вестн.» 1866 г., № 7, стр. 225–236 (под псевдонимом Бывалый), и И. В. Селиванова – «Русск. Арх.» 1868 г., № 6, ст. 958–962.
70 4 июля умер гр. А. Ф. Ланжерон, одесский знакомый Пушкина (см. выше, т. II, стр. 435–436).
71 О нем см. ниже, в примечаниях к письму 8 декабря 1831 г., № 478, стр. 447.
72 По словам Н. Ф. Финдейзена, он не сохранился («Музыкальный словарь» Г. Римана, М. 1901, вып. VII, стр. 506).
73 См. «Северн. Пчела» 1834 г. № 176, сер. 701.
74 Жених Е. Н. Вульф был побочным сыном известного вельможи кн. Александра Борисовича Куракина, часть внебрачных детей которого носила фамилии баронов Вревских, а часть – баронов Сердобиных.
75 Несколько любопытных сообщений о посещении села Врева в 1862 г. можно найти в «Автобиографии» Н. И. Костомарова (см. «Литературное наследие», C.-Пб. 1890, стр. 142).
76 По официальным данным; на самом деле – раза в два больше. – Б. М.
77 Существует только одно письмо Пушкина к бар. Е. Ф. Розену от октября – ноября 1831 г. (см. ниже, № 468).
78 Пьеса на день рождения Пушкина в ответ на стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный...» и с комплиментом по адресу поэта и его жены; вероятно, Пушкин не дал своего согласия на помещение стихов Розена, так как в его «Альционе» на 1832 г. они напечатаны не были, см. ее в Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 261–262.
79 Бар. Е. Ф. Розен писал 19 июля С. П. Шевыреву:А«„Альциона“ выйдет в первых числах декабря. Пушкин дал мне несколько прекрасных пьес и уверяет честию, что еще даст. Мы с ним довольно сблизились» («Русск. Арх.» 1878 г., кн. II. стр. 47).