Скачать текст письма

Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1831-1833. Часть 4.

398. П. А. Плетневу. 13 января [1831 г.] (стр. 6–7). Впервые напечатано в Сочинениях Плетнева, т. III, С.-Пб. 1885, стр. 360–361, а затем во всех изданиях, начиная с издания Литературного Фонда, до Академического и БрокгаузовскогоЧ не вполне исправно; у нас печатается по подлиннику (на бумаге большого почтового формата, с водяными знаками: А. Г. 1822), находящемуся в ИРЛИ (Пушкинском Доме) Академии Наук СССР.

– Бориса – т. е. «Бориса Годунова», первый экземпляр которого Пушкин получил, вероятно, 2 января (см. выше, стр. 123, в примечаниях к письму № 393).

– Ширяев – Александр Сергеевич (ум. 15 февраля 1841 г.), московский книгопродавец и издатель, купец первой гильдии, затем коммерции советник (с апреля 1834 г.), был много лет комиссионером Московскогв Университета и содержателем его книжной лавки, состоял членом-сотрудником Московского Общества Истории и Древностей Российских («Месяцослов» на 1834 г., ч. I, стр. 508 и 516), коего был «благотворителем» («Русск. Арх.» 1891, кн. II, стр. 83); по словам Кс. Полевого, «был всемирный злослов, который сам поносил всех и любил ссорить людей» (Записки, С.-Пб. 1888, стр. 258), а Н. Ф. Павлов называл его (1839) даже «грубой и злой скотиной» («Русск. Арх.» 1897 г., кн. I, стр. 457). Он был известен под прозвищем «Штучка» за его привычку всё называть «штучкой»: книгу, дело какое-нибудь, человека, событие (Записки К. А. Полевого, стр. 501). В 1824 г. он купил рукопись «Бахчисарайского Фонтана» за 3000 рублей асс. и издал его («Остаф. Архив», т. III; ср. выше, Письма, т. I, стр. 309, 315, 329, 349, 350, т. II, стр. 21, 26, 43, 191, 224). Его некролог см. в «Москвитянине» 1841 г., № 3, стр. 244–245.

– Сыграть свадьбу в январе Пушкину не удалось из-за разных домашних неурядиц и взбалмошности матери невесты, будущей тещи поэта, Натальи Ивановны Гончаровой.Ц«Пушкин настаивал, чтобы поскорей их обвенчали, – рассказывала впоследствии кн. Е. А. Долгорукова, – но Наталья Ивановна напрямик ему объявила, что у нее нет денег. Тогда

Пушкин заложил имение, привез денег и просил шить приданое. Много денег пошло на разные пустяки и на собственные наряды Натальи Ивановнб» («Рассказы о Пушкине», под ред. М. А. Цявловского. М. 1925, стр. 64). Ср. ниже, письмо № 405. Между тем слухи и пересуды по поводу женитьбы Пушкина продолжались. Так А. Н. Вульф, находившийся в это время в Польше, писал своей сестре Анне Николаевне, в ответ на ее сообщение о свадьбе Пушкина и о полученном от него из Болдина письме (см. выше, т. II, № 378), 20 января 1831 г.: «Верно жизнь Пушкина в Нижегородской деревне была очень похожа на Михайловское, когда она ему так живо напомнила последнюю, что он вздумал писать вам. Как может Ушакова [Тверская соседка Вульфов?] знать твое мнение о его женидьбе? Не хотел-ли он сказать только, может быть, что Ушакова одного мнения с тобою об этом предмете, а не то, чтобы она повторяла твои слова: до такой степени я не думаю, что бы вас друг с другом заочно Пушкин познакомил: точно это бы не было лестно ни тебе, ни ей. Теперь когда холера прекратилась в Москве, вероятно и он оставил свое убежищЪ и возвратился к своей прелестнице; к тому же, теперь и самое свободное время года до великого поста» (Б. Л. Модзалевский, «Поездка в Тригорское» – «Пушкин и его соврем.», вып. I, стр. 91–92), – и далее: «По твоим словам, Пушкин должен быть теперь уже женат; но я не столько нетерпелив видеть Госпожу Пушкину, потому что я себя изведал – и смиряюсь. Не знаю, время-ли, или образ жизни причиною, но я приметно хладею» (там же, стр. 94).

– По поводу слов Пушкина:а«Здесь живи, не как хочешь – как тетки хотят», И. К. Линдеман пишет нам: «У Пушкина часто встречаются пародии на целые фразы, тексты св. писания, поговорки, пословицы, стихотворения и т. п. Например, в письме к кн. Вяземскому 1822–1823 г. (см. выше, т. I, № 48, стр. 43): «Ты барахтайся в грязи отечественной и думай: «Отечества и грязь сладка нам и приятна»; в письме к Погодину 1832 г. (см. выше, № 509): «Стихотворений помещать не намерен, ибо и Христос запретил метать бисер перед публикой; на то проза-мякина»; в письме к Гнедичу 1823 г. (см. выше, т. I, стр. 50) «delenda est censura»; в письме к Е. М. Хитрово 1831 г. (см. выше, № 404): «delenda est Varsovia». То же самое встречается в «Борисе Годунове», в сцене: «Корчма на Литовской границе»:

Мисаил. Вольному воля, –
Варлаам. А пьяному рай, отец Мисаил.

– Словами «заживу себе мещанином» Пушкин намекает на свое стихотворение «Моя родословная или Русский мещанин», написанное в Болдине 16 октября 1830 г.

– Что скажет Марья Алексевна – слова Фамусова, заключающие «Горе от ума»:

Ах, боже мой! Что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна!

– Газета наша –м«Литературная Газета» Дельвига; ср. выше, в письме Пушкина к Плетневу же от 7 января (№ 396, стр. 5) и Вяземского к Пушкину от 14 января (см. выше, примечания к письму № 397, стр. 166). Мнение о ее «вялости» было общераспространенным и было известно и самому Дельвигу, который в конце 1830 г. писал: «Несколько журналистов, которым «Литературная Газета» кажется печальною и очень скучною, собираются нанести ей решительный, по их мнению, удар, – они хотят в конце года обрушить на нее страшную громаду брани, доведенной ими до nec plus ultra неприличия и грубости, и тем отбить у нее подписчиков. Издатель «Литературной Газеты», привыкший хладнокровным презрением отвечать на их отчаянные выходки, надеется спокойно выдержать и сей, втайне приготовляющийся бурный натиск. Он не будет отбраниваться даже и тогда, когда, сверх всякого чаяния, демон корыстолюбия им овладеет» (1830 г., № 58, стр. 180). В. П. Гаевский в своей биографии Дельвига также пишет, что, начиная с середины ноября, «Газета видимо клонилась к упадку: полемические статьи почти прекратились, критика потеряла остроту и самостоятельность суждений, произведения известных и лучших писателей являлись реже и реже, газета стала опаздывать выходом (последний номер ее –72-й – вышел в феврале 1831 г.), а потому при подписке на следующий год значительно уменьшилось число ее читателей» («Современник» 1854 г., т. XLVII, № 9, стр. 56).

– С фразоюа«В России пишет один Булгарин» следует сравнить слова Пушкина из письма его от 9 декабря 1830 г.: «Итак Русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу» (см. выше, т. II, стр. 121). – Булгарин в это время, действительно, преуспевал. В № 2 (от 8 января 1831 г.) «Северной Пчелы» он поместил, за своею подписью, следующее сообщение, начинавшее номер: «Полагая целию всех литературных трудов моих пользу общую, пользу отечества, а лестнейшею за них наградою всемилостивейшее благоволение Государя Императора, обратился я ныне, пред выходом в свет третьего моего романа («Петр Иванович Выжигин»), с просьбою об исходатайствовании высочайшего соизволения на всеподданнейшее поднесение экземпляра оного его императорскому величеству, к г. генерал-адьютанту Александру Христофоровичу Бенкендорфу, в котором всякий благонамеренный человек всегда находит покровителя своим трудам и предстателя у высочайшего престола.17 На письмо мое о сем к его высокопревосходительству удостоился я получить ответ следующего содержания:±«Я имел счастие докладывать Государю императору письмо ваше о выходящем вновь в свет Романе вашем под заглавием «Петр Иванович Выжигин», и его величество всемилостивейше соизволяет на принятие оного, почему и прошу вас, милостивый государь, прислать мне сие сочинение для всеподданнейшего представления, как скоро оное выйдет из печати. При сем случае Государь император изволил отозваться, что его величеству весьма приятны труды и усердие ваше к пользе общей, и что его величество, будучи уверен в преданности вашей к его особе, всегда расположен оказывать вам милостивое свое покровительство. Уведомляя вас с особенным удовольствием о сем благосклонном отзыве его императорского величества, с предоставлением права дать оному гласность, имею честь быть и пр. А. Бенкендорф. № 5256. 30 Декабря, 1830» – Осчастливленный сим живительным отзывом, я не только не считаю нарушением скромности обнародование сего письма, по содержащемуся в нем на то соизволению, но полагаю священным долгом сообщить о том читателям своим, коих благосклонности и поощрению обязан я, отчасти, возможностию приобресть сие лестное выражение высокомонаршей милости. За богом молитва, за царем служба не пропадает. Фаддей Булгарин». – Можно легко себе представить, какое впечатление на Пушкина и на его друзей произвело это наглое хвастовство ошельмованного в глазах всех порядочных людей издателя «Северной Пчелы» благоволением, полученным из рук главы жандармов и тайной полиции, и льстивые слова его по адресу Бенкендорфа и читателей, благосклонностью которых Булгарин создавал себе благополучие в то время, когда Пушкин не мог сделать ни шага без разрешения полиции и получал от нее выговоры, а Дельвигу только что было запрещено издавать «Литературную Газету» (см. выше, т. II, стр. 491–492). Сообщая Вяземскому о приведенном нами письме Бенкендорфа, М. А. Максимович 9 января прибавлял: «Пчела» бранит и даже разбирать не хочет «Северных Цветов» потому, что там есть «Наложница» («Старина и Новизна», кн. IV, стр. 189); в ответ Вяземский называл Булгарина «полицейским литератором» и, сообщая Максимовичу замечания на написанное последним для «Денницы на 1831 г.» «Обозрение русской словесности за 1830 год», писал ему между прочим, по поводу слов Максимовича об аристократизме Пушкина и «Литературной Газеты»: «Охота вам держаться терминологии вралей и вслед за ними твердить о литературной аристократии, об аристократии Газеты?.. Брать-ли слово «аристократия» в смысле дворянства, то кто же из нас не дворянин, и почему Пушкин чиновнее Греча или Свиньина? Брать-ли его в смысле не дворянства, а благородства духа, вежливости, образованности, выражения, – то как же решиться от него отсторониться и употреблять его в виде бранного слова, вслед за санкюлотами Французской революции, ибо они составили сей словарь или дали сие значение? Брать-ли его в смысле аристократии талантов, то-есть аристократии природной, то смешно же вымещать богу за то что он дал ПушкинГ голову, а Полевому лоб и Булгарину язык, чтоб полиция могла достать языка. ОбвиняйтеТ«Газету» в бледности, в безжизненности, – о том ни слова: я стою не за нее и нахожу, что во многом вы справедливы. Но мне жаль видеть, что и вы тянете туда же и говорите о знаменитостях, об аристократии. Оставьте это «Северной Пчеле» и «Телеграфу», – у них свой argot, что называется, свой воровской язык; но не принадлежащему шайке их неприлично марать свой рот их грязными поговорками. Если мне не верите, – спросите Киреевского: я уверен, что он будет моего мненияМ Вообще, слишком много говорите вы о Булгарине: «Обозрение литературы» у вас – обозрение Булгарина. Дайте ему несколько киселей в жопу и отпустите с богом. У вас он проходит сквозь строй: это утомительно для зрителей» («Записки Имп. Акад. Наук», т. XXXVI, стр. 202–203). Как видим, Вяземский так же, как и Пушкин, замечал, что «в русской литературе говорили под конец об одном Булгарине». За поднесение экземпляра вышедшего в свет романа Николаю I и имп. Александре Федоровне Булгарин получил от них по бриллиантовому перстню (М. Сухомлинов, «Исследования и статьи», т. II, С.-Пб. 1889, стр. 280; «Северная Пчела», 30 марта и 13 апреля 1831 г., № 70 и 82).

– Деньги, деньги: вот главное – ср. по поводу места, отводимого деньгам в Переписке и в Сочинениях Пушкина, гл. 39 в книге В. Ф. Ходасевича,М«Поэтическое хозяйство Пушкина», кн. I, Лгр. 1924, стр. 91–98, где приведен ряд выписок из писем и сочинений поэта, в которых он говорит о деньгах, часто с преувеличенным и подчеркнутым цинизмом.

399. А. X. Бенкендорфу. 18 января 1831 г. (стр. 7). Впервые напечатано вМ«Русской Старине» 1874 г., т. X, стр. 706 (неполно); полностью – в Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 218; подлинник – в ИРЛИ (Пушкинском Доме) Академии Наук СССР, на бумаге большого почтового формата, с водяными знаками: А. Г. 1829, проколот в карантине, при окуривании; подлинник чернового наброска – там же, в Майковском собрании (№ 23, л. 2) на бумаге с водяным знаком 1830 г.

Письмо служит откликом на следующее письмо Бенкендорфа к Пушкину от 9 января 1831 г. из Петербурга, за N 140:о«Милостивый государь Александр Сергеевич! Его величество государь император поручить мне изволил уведомить Вас, что сочинение Ваше «Борис Годунов» изволил читать с особым удовольствием. – Вменяя себе в приятную обязанность уведомить Вас о сем лестном отзыве августейшего монарха, имею честь быть с истинным почтением и преданностию Ваш, милостивый государь, покорнейший слуга. А. Бенкендорф». Письмо это было послано, быть может, для того, чтобы показать, что Николай I благосклонен не к одному Булгарину, опубликовавшему в № 2 «Северной Пчелы» письмо Бенкендорфа с выражением одобрения императора, но и к Пушкину, – а может быть, и с целью принижения Пушкина таким сопоставлением его с Булгариным.

– Говоря об обстоятельствах, в которых всякое другое правительство старалось бы стеснить и сковать книгопечатание, Пушкин имел в виду Июльскую революцию во Франции, Польское восстание и революционные движениј в Англии и Бельгии, а также ордонанс французского короля Карла Х об отмене свободы периодической печати.

400. Князю П. А. Вяземскому. [19 января 1831 г.] (стр. 8). Впервые напечатано вЦ«Русском Архиве» 1874 г., ст. 449 (с неправильным присоединением к нему нескольких филологических заметок Пушкина о происхождении слов: Араб, арап, арапник); подлинник (на листе бумаги обыкновенного почтового формата, без водяных знаков) был в Остафьевском Архиве гр. С. Д. Шереметева, ныне в Центрархиве в Москве. Дата письма устанавливается словами ПушкинВ в письме к Плетневу от 21 января о том, что весть о смерти Дельвига дошла до него в воскресенье, которое приходилось на 18 января.

– Горестное известие о смерти Антона Антоновича Дельвига получено было Пушкиным, как сказано, 18 января и через день, 20-го числа, дошло до него следующее письмо П. А. Плетнева.±«Ночью. Половина 1-го часа. Середа. 14 января, 1831. С.п.бург. – Я не могу откладывать, хотя бы не хотел об этом писать к тебе. По себе чувствую, что должен перенести ты. Пока еще были со мною добрые друзья мои и его друзья, нам всем как то было легче чувствовать всю тяжесть положения своего. Теперь я остался один. Расскажу тебе все, как это случилось. Знаешь ли ты, что я говорю о нашем добром Дельвиге, который уже не наш? Еще в нынешнее Воскресенье он говорил мне, что теперь он по крайней мере совсем спокоен. Начало его болезни случилось во Вторник, за неделю, т. е. 6-го числа. Но эта болезнь, простуда, очень казалась обыкновенною. 9-го числа он говорил со мною обо всем, нисколько не подозревая себя опасным. В Воскресенье показались на нем пятна. Его успокоили, уверив, что это лихорадочная сыпь и потому то он принял меня так весело, сказав, что теперь он спокоен. Понедельник и Вторник, т. е. 12 и 13 он был в беспамятстве горячки. В Середу в 7-ом часу вечера Петр Степановичь приехав ко мне, сказал, что он, по признанию докторов, в опасности. За ним вскоре приехал Гнедичь с Лобановым, которые заезжали туда и слышали, что он близок к разрушению. В 9-м часу я отправил туда человека, который возвратился с ужасною вестию, что ровно в 8-м часов его не стало. И так в три дня явная болезнь его уничтожила. Милой мой, что же такое жизнь?» (Акад. изд. Переписки Пушкина, т. II, стр. 214–215.)

– Смерть Дельвига была полною неожиданностью для всех и вызвала общее сожаление. Биограф Дельвига В. П. Гаевский, рассказав о нравственном потрясении, которое вызвано было в Дельвиге внезапным запрещениеШ ему издавать «Литературную Газету», пишет: «Душевное расстройство Дельвига произвело в нем апатию и равнодушие ко всему... В первых числах 1831 года он занемог простудою. Нравственные беспокойства усиливали развитие болезни, которая скоро сделалась опасною, но Дельвиг перемогался и, не заботясь о себе, находил возможность заботиться о других. За несколько дней до смерти он узнал, что одна бедная дворянка, А. Б. Г., лишилась в короткое время мужа и троих детей и вместе с тем потеряла здоровье и средства к существованию. Дельвиг с М. Д. Деларю издали в пользу ее двести экземпляров стихотворения Деларю «Сон и смерть», напечатанного в «Северных Цветах на 1831 год» (стр. 12–16). В предисловии брошюры, [перепечатанном М. Л. Гофманом в сборнике «Пушкин и его современники», вып. XXI – XXII, стр. 287], сказано, что «издатели почтут себя вполне награжденными за труд свой, если соотечественники примут участие в доставлении дневного пропитания несчастной сироте; лучшую же награду за доброе дело всякий из них вероятно найдет в своей совести». Эти строки были, как сказал Сомов в рецензии на эту книжку («Литературная Газета» 1831 г., т. III, № 4, стр. 33), прощальным отголоском сердца поэта, последним произведением Дельвига, написанным уже в припадках жестокой болезни, за несколько дней до кончины. – Последним произведением Дельвига в «Литературной Газете» был разбор «Бориса Годунова» (1831 г., т. III, № 1 и 2), прерванный мучительной болезнью поэта и писанный за несколько дней до его смерти. Сомов, уже по смерти Дельвига, объявил имя автора этих недописанных статей, оставленных без окончания, «как прекрасное здание, недостроенное по смерти искусного зодчего» («Литературная Газета» 1831 г., т. III, № 4). Дельвиг скончался 14 января 1831 г., в среду, в 8 часов вечера, имея от роду 32 года 6 месяцев и 8 дней... Неожиданная смерть Дельвига произвела тяжелое, грустное впечатление на всех окружающих поэта...» («Современник» 1854, № 9, стр. 56–57). – Барон А. И. Дельвиг, почти член семьи поэта, так передает о последних днях его жизни: «Здоровье Дельвига в ноябре и декабре 1830 г. плохо поправлялось. Он не выходил из дома. Только 5 января 1831 г. я с ним был у Слёнина и в бывшем магазине бумажной фабрики, где Дельвиг имел счета. На этих прогулах он простудился и 11 января почувствовал себя нехорошо. Однако утром еще пел с аккомпаниментом на фортепиано, и последняя пропетая им песня была его сочинения, начинающаяся следующею строфою:

Дедушка, девицы
Раз мне говорили:
Нет-ли небылицы,
Иль старинной были?

Когда в этот день Дельвигу сделалось хуже, послали за его доктором Соломоном, а я поехал за лейб-медиком Арендтом. Доктора эти приехали вечером, нашли Дельвига в гнилой горячке и подающим мало надежды к выздоровлению... 14 января, придя, по обыкновению, в 8 часов вечера к Дельвигу, я узнал, что он за минуту перед тем скончался. Не буду описывать того, до какой степени был я поражен этою смертию... равно страшной скорбью его жены и всех знавших его близко. 17 января, в день именин Дельвига, были его похороны. Встречавшиеся, узнав, кого хоронят, очень сожалели о потере сочинителя песен, которые были тогда очень распространены в публике» («Мои воспоминания», ч. I, стр. 117).

Бывший директор Лицея, Е. А. Энгельгардт, в письме к Ф. Ф. Матюшкину писал: «Вчера мы схоронили бедного певца Лицейского – Дельвига. Он был болен только семь дней желчною гнилою горячкою наведенною ему разными неприятными происшествиями, следствиями журнальной войны между ним и Булгариным, коего Выжигина и Самозванца 18  Дельвиг весьма справедливо критиковал в издаваемой им «Литературной Газете», которая осмелилась доказывать, что эти два сочинения не так-то совершенны и превосходны, как уверяет «Северная Пчела». По разным своим связям Булгарин умел довести до того, что за небольшой довольно плохой, впрочем, французский quatrin, в «Литературной Газете» (весьма не кстати, правда) отпечатанный, Дельвигу запретили издавать далее сию Газету. Это и множество других неприятностей верно много содействовали к его болезни. Как бы то ни было, а нашего Дельвига не стало; не стало певца «Шести лет» и русских песен! Бедная жена осталась с восьмимесячною миленькою дочкою, которую отец обожал. – Жаль Дельвига; при всей своей лености, при всех своих странностях, он был любезной, благородной человек. Жаль Дельвига!» (Н. А. Гастфрейнд, «Товарищи Пушкина по Лицею», т. II, С.-Пб. 1912, стр. 362). «Ho более всех был поражен смертью Дельвига Пушкин», – говорит В. П. Гаевский. Слух о смерти любимейшего из друзей, его «брата названого», дошел до Пушкина в воскресенье 18 января (ровно за месяц до свадьбы), а на другой день он получил приведенное выше (стр. 171–172) письмо от Плетнева, написанное в самый день кончины Дельвига; письмо это дает точный рассказ о печальном событии, которое сильно поразило и Плетнева, так как он сам нежнейшим образом любил Дельвига, ближайшего, после Пушкина, своего друга. – В дальнейших письмах Пушкина к друзьям (см. № 401, 402, 403, 404, 405, 406, 408) отразилась его скорбь о потере любимого товарища, – он жалуется на тоску, spleen, говорит, что смерть Дельвига есть «единственная тень» его «светлого» (после женитьбы) «существования»... хотя и бодрился и даже старался шутить. Из дальнейшей переписки поэта видно, что ни его, ни Плетнева, ни Вяземского не покидала мысль о составлении биографии Дельвига; Пушкин думал и об издании своей частной переписки с умершим другом (см. выше, письмо № 441); но ничего положительного из этих планов не вышло, – Пушкин не мог долго предаваться губящей душу тоске и рвался к жизни (см. выше, письмо № 443). Но в минуты поэтического сосредоточения мысль его постоянно обращалась к памяти о друге и выливалась во вдохновенные строки; можно сказать, что «своего» Дельвига Пушкин помнил всю жизнь. Так, в стихотворении на Лицейскую годовщину 1831 г. он, с грустью указывая на «шесть мест упраздненных» в кругу товарищей по выпуску из Лицея, писал:

И мнится, очередь за мной...
Зовет меня мой Дельвиг милой,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой,
Товарищ песен молодых,
Пиров и гордых помышлений,
Туда, в толпу теней родных
Навек от нас ушедший гений...

А через пять лет он вспомнил друга-поэта в своем стихотворении «Художнику», написанном после посещения мастерской С. И. Гальберга, исполнившего после смерти Дельвига его бюст:

  ...в толпе молчаливых кумиров
Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет;
В темной могиле почил художников друг и советник.
Как бы он обнял тебя! Как бы гордился тобой!

Необходимо отметить, что Пушкин принимался и за статью о Дельвиге, – года через три после смерти своего друга, – о чем свидетельствует водяной знак 1833 г. на листах бумаги, на которой эта, оставшаясг незаконченной, статья была написана. Мы высказали уже однажды предположение, что статья эта предназначалась для помещения при сборнике стихотворений Дельвига, над которыми Пушкин работал как редактор, подготовлявший рукописи друга-поэта к печати (см. «Сборник Пушкинского Дома на 1923 год», Пгр. 1922, стр. 9. И рукопись статьи Пушкина, о Дельвиге, и рукописи стихотворений последнего с пометками Пушкина находятся в Пушкинском Доме). Смерть Дельвига огорчила всех, кто знал его, как даровитого писателя и как в высокой степени симпатичного человека. См. отзывы: бар. М. А. Корфа («Русск. Стар.» 1904 г., № 6, стр. 551), А. В. Никитенка («Записки и дневник», т. I, С.-Пб. 1905, стр. 206–208), А. И. Кошелева («Записки», Берлин, 1884, стр. 31–32), П. М. де-Роберти («Пушкин и его современники», вып. XVII – XVIII, стр. 265–266), А. Н. Вульфа (ibid., в XXI – XXII, стр. 158–159), В. К. Кюхельбекера и И. И. Пущина (Н. А. Гастфрейнд, «Товарищи Пушкина», т. II, С-пб. 1912, стр. 363–364), кн. П. А. Вяземского («Русск. Архив» 1879, кн. II, стр. 117), А. Я. Булгакова (ibid., 1902, кн. I, стр. 49), К. Я. Булгакова (ibid., 1903, кн. III, стр. 548), письмо Вяземского к Плетневу (в «Изв. Отд. русск. яз. и слов. Академии Наук» 1897, т. II, кн. 1, стр. 94) и воспоминания его же («Русский Архив» 1876, кн. II, стр. 204–205 и «Сочинения», т. VIII, стр. 442–443, 446).

– Салтыков – Михаил Александрович (род. 1767– ум. 6 апреля 1851), тесть Дельвига, отец его жены – Софьи Михайловны: некогдаА«природный член Арзамаса» и попечитель Казанского Учебного Округа, в это время сенатор и почетный опекун Московского Опекунского Совета, человек своеобразный и весьма незаурядный. Прямой потомок московских бояр, член многочисленной и оригинальной семьи, – сын и племянник типичных представителей русского передового дворянства XVIII века, – он возрос в среде, проникнутой «вольтерианством», и сам с молодых ногтей пропитался этим миронастроением, которое сохранял до конца своей жизни. Питомец Шляхетного Кадетского Корпуса поры графа Ангальта, он был предан театральным и литературным интересам и сам впоследствии много писал (хотя ничего и не печатал), а читал – еще больше. Отдав дань военной службе, он в 1794 г. был полковником С.-Петербургского драгунского полка и состоял при президенте Военной коллегии, графе Н. И. Салтыкове, своем родиче. Судьба ему улыбнулась: в это время он «попал в случай» у Екатерины II и был даже помещен во дворце, в комнатах фаворита Платона Зубова; но фавор его длился недолго, – со смертью Екатерины он был уволен Павлом I от службы, поселился в Смоленской губернии (вероятно, у вотчима своего, П. Б. Пассека), и лишь при Александре I звезда его вновь засияла: он был сделан камергером, зачислен в службу и вошел в интимный круг друзей молодого государя, с которым был близок еще в предыдущие годы мрачного Павловского царствования. Александр, по воцарении, предлагал ему, по словам Н. И. Греча, какое-то место; но Салтыков отказался от него, «объявив, что намерен жениться и жить в уединении». И, действительно, вскоре он женился на неродовитой, но красивой молодой девушке – Елизавете Францовне Ришар, одной из дочерей швейцарской француженки, Марии Христиановны Ришар, содержавшей известный тогда в Петербурге пансион для девиц, и хотя, по свидетельству того же Греча, брак этот был заключен «по страсти», Салтыков жил с женою «не очень счастливо». Он имел от нее сына Михаила (род. 1804) и дочь Софью (род. 1806); 4 ноября 1814 г. Е. Ф. Салтыкова умерла в Казани, где М. А. Салтыков был с 1812 по 1818 г. попечителем Учебного Округа и Университета. По выходе в отставку Салтыков переселился в Москву, а вскоре затем переехал в Петербург для воспитания дочери и жил здесь не у дел. К этому времени относится характеристика Салтыкова, принадлежащая Д. Н. Свербееву и находящаяся в его «Записках»: «Замечательный умом и основательным образованием, не бывав никогда за границей, он превосходно владел французским языком, усвоив себе всех французских классиков, публицистов и философов, сам разделял мнения энциклопедистов и, приехав в первый раз в Париж, по книгам и по планам так уже знал все подробности этого города, что изумлял этим французов. Салтыков, одним словом, был типом знатного и просвещенного Русского, образовавшегося на французской литературе, с тем только различием, что он превосходно знал русский язык...» Но отличительною чертою натуры Салтыкова была склонность к ипохондрии. В 1816 г. профессор Броннер откровенно писал ему: «Характер у вас любезный, миролюбивый, мягкий; сердце у вас открытое, искреннее даже в степени большей, нежели сами могли бы вы предполагать это. Вы легко привязываетесь к людям, вас окружающим», – но тут же прибавлял: «Боже избави вас от ипохондрии, – оставьте ее в удел злодеям! С вашим добрейшим характером, невольно привлекающим к вам все сердца, вы всегда найдете возможность окружить себя честными людьми, достойными вашего доверия и которые будут в состоянии ценить ваши достоинства. Если вы хорошенько вдумаетесь в окружающее, вы придете к несомненному заключению, что у двуногих животных, именуемых людьми, имеется в наличности несравненно более слабостей, нежели действительной злобы. Будьте же великодушны и – прощайте им!» – Салтыков отвечал на это Броннеру: «Я стал избегать общества, чтобы не заводить в нем новых связей. Я жажду уединения, и опыт, предпринятый мною минувшим летом, которое я провел в деревне, дал мне ясно убедиться в том, что только на лоне природы мыслимо для меня совершенное счастье, среди деревенских занятий, среди деревенской жизни, чуждой здешних страстей и треволнений», – но, прибавлял он: «откровенно говоря, в моем характере больше застенчивости и нелюдимости, нежели мизантропии; я не ненавижу людей, но только избегаю их, потому что я невысокого, в общем, о них мнения. Вот вам моя душевная исповедь». «Жажда власти, отличий, почестей, – писал он в начале 1817 г. ему же, – является, в большинстве случаев, у людей неутолимою, и они нередко упиваются ими до водянки. Я рано познал скользкость этого пути и тщательно избегал его: яд честолюбия никогда не отравлял моего сердца. Будь у меня достаточные средства и отсутствие забот о будущности моих детей, – я не задумался бы бросить и служебное положение, и призрачные обаяния ранга и происхождения, с тем, чтобы удалиться к жизни свободной и независимой, – жизни под небом более счастливым, среди богаче одаренной природы, среди менее эгоистически настроенного общества, вдали от двора, вельмож, от очага всех бурных страстей. Я счел бы себя счастливым даже в бедной хижине, если бы она в состоянии была обеспечить мне спокойное состояние духа, мир и тишину. Только полное сельское уединение способно еще возвратить мне счастье...» Вигель дает в своих «Записках» подробную и верную характеристику Салтыкова, называя его «человеком чрезвычайно умным, исполненным многих сведений, красивым и даже миловидным почти в сорок лет и тона самого приятного»; по его словам, Салтыков «во время революции [Французской] превозносил жирондистов, а террористов, их ужасных победителей, проклинал; но как в то время у нас не видели большой разницы между Барнавом и Робеспьером, то едва ли не прослыл он якобинцем... Он всегда имел вид спокойный, говорил тихо, умно, красно... С величайшим хладнокровием хвалил он и порицал; разгорался же только – нежностью, когда называли Руссо, или гневом при имени БонапартЈ». В этом смысле Салтыков был типичным представителем своей эпохи, – что можно видеть, между прочим, по замечательному портрету современника Салтыкова, нарисованному Л. Н. Толстым в лице «князя Ивана Ивановича» в главе XVIII «Детства»: «Он был хорошо образован и начитан, но образование его остановилось на том, что он приобрел в молодости, то есть в конце прошлого столетия. Он прочел всё, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Буало, Мольера, Монтеня, Фенелона, имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра... Несмотря на это французско-классическое образование, которого остается теперь уже так мало образчиков, разговор его был прост, и простота эта одинаково скрывала его незнание некоторых вещей и выказывала приятный тон и терпимость». Приведенные отзывы согласуются с тем впечатлением, которое выносится от знакомства с Салтыковым по письмам его дочери к А. Н. Семеновой (см. их в нашей книжке «Роман декабриста Каховского», Лгр. 1925 [а также в посмертном сборнике статей Б. Л. Модзалевского – «Пушкин», Лгр. 1929, в статье: «Пушкин, Дельвиг и их петербургские друзья в письмах С. М. Дельвиг». – Ред.]) Несомненно, что в общежитии он был человеком с тяжелым характером – меланхолик, брюзга, приходивший в дурное настроение духа от всякого пустяка, мнительный и раздражительный, с большою дозой эгоизма и деспотизма, хотя и сдобренного личиною свободомыслия. К сыну своему относился он с повышенною строгостью и требовательностью держал его «в черном теле» и не всегда был справедлив к нему; дочь любил, но внушал ей страх к себе; очень расположившись сперва к жениху дочери – добродушному Дельвигу, он затем внезапно и без видимой причины изменился к нему, и между ними впоследствии вместо родственной близости создалась, повидимому, взаимная отчужденность; к тому же в конце 1828 г. (7 декабря) Салтыков был назначен сенатором в 6-й (Московский) Департамент Сената и, одинокий, уехал в Москву, где в 1830 г. (10 февраля) назначен был еще почетным опекуном Московского Опекунского Совета. 29 октября 1830 г. Дельвиг писал князю П. А. Вяземскому: «Михайла Александрович пишет к нам через день. Он здоров, но воображение его поражено. Нет подле него человека, который бы развлекал его» («Старина и Новизна», кн. V, стр. 39). Он был членом Московского Английского Клуба, вице-президентом Российского Общества Садоводства с самого его основания в Москве в 1835 г., посещал вечера А. П. Елагиной, был в то же время в приятельских отношениях с Чаадаевым, бывал у И. И. Дмитриева, который однажды, в 1833 году, на вопрос П. А. Вяземского о том, что делает М. А. Салтыков, отвечал: «Всё вздыхает об изменении французского языка...» Следует особенно припомнить, что Салтыков был членом «Арзамаса». Еще в 1812 г. он был дружески знаком с Батюшковым, Дашковым и другими представителями молодого литературного поколения; а когда, в конце 1816 г., основался «Арзамас», – Салтыков был приобщен к числу почетных членов этого содружества с титулами «почетного гуся» и «природного члена»; есть указания что он участвовал и в самых заседаниях «Арзамаса», просуществовавшего, как известно, недолго. Здесь он мог встречаться с юным арзамасцем Пушкиным, который впоследствии относился к Салтыкову с особенным уважением. Так, узнав о помолвке Дельвига, поэт писал своему другу: «Цалую руку твоей невесте и заочно люблю ее, как дочь Салтыкова и жену Дельвига» (см. выше, т. II, стр. 143), или незадолго до свадьбы: «Кланяйся от меня почтенному, умнейшему Арзамасцу, будущему своему тестю, а из жены – сделай Арзамаску непременно» (см. там же, стр. 165). В начале 1846 г. Салтыков был, по отзыву Плетнева, «довольно еще здоров и даже как будто свеж»; действительно, он прожил после того еще пять лет и умер в Москве 6 апреля 1851 г., года за два до смерти выйдя в отставку; однако, по словам Греча, он под конец жизни «от старости и болезни лишился ума» (см. Б. Л. Модзалевский, «Роман декабриста Каховского», Лгр. 1925, стр. 9–15). Из следующего письма Пушкина, к Плетневу (№ 401), видно, что поэт поехал к Салтыкову не 19 января, как собирался, а 20-го, но «не имел духу» объявить ему, что дочь его овдовела.

– «Адольф» – роман умершего 26 ноября 1830 г. французского писателя Бенжамена Констана «Adolphe, Anecdote trouvée dans les papiers d'un inconnu et publiée par M. Benjamin Constant». Содержание его следующее: Адольф, типичный романтический герой, встречает Элеонору, женщину, совершенно для него неподходящую и принадлежащую другому. Понемногу он ее влюбляет в себя и скоро почти совершенно охладевает, не переставая в то же время удерживать над нею свою власть. Элеонора не может расстаться с Адольфом, а последний вследствие своей слабохарактерности никак не может порвать надоевшую ему связь. После продолжительных страданий Элеонора умирает. История этой связи и составляет сюжет романа. Действия в нем почти нет, а весь интерес сосредоточен на психологии героя и на картине антагонизма между искренними перед собою, но не друг перед другом, людьми («Пушкин и его соврем.», вып. XXIX – XXX, стр. 15). Еще в № 1 «Литературной Газеты», от 1 января 1830 г., в отделе «Смесь» Пушкин поместил небольшую заметку об этом романе: «Князь Вяземский перевел и скоро напечатает славный роман Бенж. Констана. Адольф принадлежит к числу двух или трех романов,

В которых отразился век,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтаньям преданный безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.19

Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением Лорда Байрона. С нетерпением ожидаем появления сей книги. Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо Кн. ВяземскогЈ победило трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем отношении, перевод будет истинным созданием и важным событием в Истории нашей Литературы» (ср. «Пушкин и его соврем.», вып. XII, стр. 126–128, и вып. XIII, стр. 175–176, – заметки Н. О. Лернера). В библиотеке Пушкина сохранился на ряду с другими сочинениями Б. Констана и экземпляр «Adolphe» в 3-м парижском издании, 1824 г. (с которого переводил и Вяземский), носящий на себе следы чтения самого поэта, нанесшего, как установлено А. А. Ахматовой, на страницы книги ряд замечаний и отметок (ср. Б. Л. Модзалевский «Библиотека А. С. Пушкина», С.-Пб. 1910, стр. 210). По словам Вяземского, в его посвящении своего перевода Пушкину, «Адольф» был их общим «любимым романом», о превосходстве которого они «часто говорили». Вяземский занимался переводом «Адольфа» в 1829–1830 г., живя в Саратовской деревне, с. Мещерском и в Остафьеве, и, когда закончил работу (см. Сочинения Вяземского, т. IX, стр. 120, 131, 133), послал ее, в декабре 1829 г., Боратынскому, который писал Вяземскому: «Благодарю вас за присылку вашей рукописи; я не принесу ей великую пользу, но для меня чрезвычайно любопытен перевод светского, метафизического,20  тонко чувственного Адольфа на наш необработанный язык, и перевод вашей руки. Я еще не успел разглядеть егя» («Старина и Новизна», кн. V, стр. 47). 24 января 1830 г. Боратынский вернул Вяземскому рукопись при подробном письме, и «обременив тетрадь замечаниями» на перевод (там же, стр. 48), за которые Вяземский благодарил поэта в своем посвящении «Адольфа» Пушкину. Затем он отослал рукопись для издания в Петербург, к Жуковскому и Дельвигу, прося их взять на себя проведение перевода через цензуру, а затем и издание его. Однако дело это затянулось (см. в письме Вяземского к Жуковскому от 26 октября 1830 г. – «Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 360), а между тем в «Московском Телеграфе» Полевого началось печатание другого перевода «Адольфа», и Вяземский, заволновавшись по этому случаю, обратился уже к П. А. Плетневу, и письмом от 12 января 1831 г. спрашивал его: «Была-ли моя рукопись в цензуре? Вышла-ли? Я совершенно ничего не знаю. Потрудитесь меня уведомить, и если еще не всё сделано, что должно, исхитьте мою сироту из беспечных рук и пустите ее в ход. Возьмите на себя труд сделать нужные приготовления и для печатания. Мне хочется издание красивое, на лучшей бумаге, формата подобного французским романам и если можно во всем сходного с подлинником, который можете моим именем выпросить у Ел. Мих. Хитровой через Сомова... А я между тем пришлю вам на-днях два приложения к переводу моему: письмо к Пушкину [оно при издании датировано: 1829 года, с. Мещерское] и несколько слов от переводчика. Таким образом книга будет как книга. Но вы и до получения моих дополнений можете пустить книгу в печать. Нужно-ли мне выдать вперед деньги на издержки, или можно-ли отложить расчеты с типографиею до конца? Так бы лучше. Еще одна покорнейшая просьба: поверьте с моим переводом перевод Телеграфа. Помилуй боже и спаси нас, если будет много сходного. Я рад всё переменить, хоть испортить, – только не сходиться с ним. Вы видите, что я надеюсь на Вашу приязнь ко мне и общую готовность подавать всем руку помощи. В моем безответном горе тотчас вспомнил я о вас и бросился в ваши объятия, уверенный, что от вас добьюсь по крайней мере ответа и толка... Пожалуйста, поспешите успокоить мою родительскую заботливость и будьте восприемником, опекуном и ангелом-хранителем моего Адольфа. Отрекитесь за него от Жуковского и Дельвига, сей сатанинской двоицы лениО плюньте на перевод Полевого и проч. Обнимаю вас... Пушкин был у меня два раза в деревне, всё так же мил и всё тот же жених. Он много написал у себя в деревне» («Изв. Отд. Русск. яз. и слов. Акад. Наук» 1897 г., т. II, кн. 1, стр. 92–93). 17 января Вяземский переслал Пушкину свое посвятительное ему письмо и предисловие от переводчика: «Сделай милость, прочитай и перечитай с бдительным и строжайшим вниманием посылаемое тебе и укажи на все сомнительные места. Мне хочется по крайней мере в предисловии не поддать боков критике. Покажи после и Баратынскому, да возврати поскорее, послав ко мне в дом Демиду. Нужно отослать в Петерб. к Плетневу, которому я уже писал о начатии печатания Адольфа. Надобно-ли в замечании задрать киселем в жопу Адольфа Полевого, или пропустить его без внимания, comme une chose non avenue?» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 217–218). На эту записку Пушкин и отвечал запискою за № 400, в которой извещал о смерти Дельвига. Обещание свое он исполнил и вскоре же вернул Вяземскому присланное им на просмотр, так что 31 января последний уже писал вторично Плетневу: «Вот, любезнейший Петр Александрович, мои приложения к моему Адольфу. Сделайте одолжение, отдайте всё переписать, в цензуру и печать. Печатайте где хотите. Вам и книги в руки. Если однако же Вам не время заняться моим делом, или бездельем, то передайте всё Сербиновичу, бывшему цензору, который не откажется от того. А Вы между тем понадзирайте за ним. Мне хочется, чтобы всё издание было на лучшей бумаге, просто, но красиво, форматом и вообще наружностью похожим на Европейские романы французские или английские. Разумеется, без виньеток» и т. д. («Изв. Отд. Русск. яз. и слов. Акад. Наук» 1897 г., т. II, кн. 1, стр. 94). Но дело издания подвигалось медленнее, чем того хотелось Вяземскому. 21 апреля, из Москвы, он благодарил Плетнева за «реляцию о, типографических действиях» (там же, стр. 96); в июне и в июле, когда Пушкин был в Царском Селе, Вяземский просил и его постараться с Плетневым продать издание «Адольфа» – с таким расчетом, чтобы ему очистилось от 2 до 3 тысяч (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 252, 254, 290; ответ Пушкина – см. ниже, в письме № 437); в конце августа он узнал о выходе «Адольфа» и писал Пушкину: «Родительскому сердцу не терпится обнять его. Напиши Плетневу, чтобы он выслал на мое имя или книгопродавца Салаева экземпляров сто или, по крайней мере, поскорее один мне на показ» (там же, стр. 313–320); две недели спустя, 13 сентября, очевидно, не дождавшись книги, он сам писал (из Москвы) Плетневу и, благодаря его за дружеские хлопоты и уведомление о напечатании «Адольфа», просил прислать ему «на зубок» несколько экземпляров («Изв. Отд. Русск. яз. и слов. Акад. Наук» 1897 г., т. II, кн. 1, стр 97–98). Книга напечатана была в Типографии Департамента Народного Просвещения в 12°, и заключала в себе XXXIV+222 страниц, с посвящением Пушкину, долженствовавшим свидетельствовать о взаимной приязни и уважении переводчика «к дарованию, коим радуется дружба и гордится отечество». – Посылая ее упомянутой выше Е. М. Хитрово, Вяземский писал ей 7 октября: «Беру на себя смелость представить Вам моего «Адольфа». Ему подобает возвратиться к Вам по стольким основаниям. Вы любите этот роман, Вы будете довольны тем, что я посвятил его имени, для Вас дорогому, и именно Ваш французский экземпляр послужил мне как бы совещательным образчиком для русского издания. Пусть все эти соображения, подтвержденные всегдашнею Вашею ко мне благосклонностью, побудят Вас милостиво принять мое почтительное приношение» («Русск. Арх.» 1895 г., кн. II, стр. 110, 112; ср. «Письма Пушкина к Е. М. Хитрово», Лгр. 1927, стр. 168). Конечно Вяземский послал экземпляр книги и Пушкину, но в библиотеке последнего его не сохранилось; зато в Пушкинском Доме сохраняется подлинная рукопись «Адольфа», бывшая в цензуре с посвящением Пушкину, переписанным рукою кн. В. Ф. Вяземской (ср. «Изв. Отд. Русск. яз. и слов. Акад. Наук» 1897 г., т. II, кн. 1, стр. 96). Об «Адольфе» и переводе Вяземского см. статью Н. Н. Виноградова: «К вопросу о литературных вкусах Пушкина» – в сб. «Пушкин и его соврем.», вып. XXIX – XXX, стр. 9–17. Перевод Вяземского перепечатан при Х томе Полного Собрания его Сочинений, C.-Пб. 1886, стр. XVI +82. Рецензии на перевод были помещены в «Московском Телеграфе» Полевого (ч. 41, стр. 231–244), в «Северной Пчеле» (1831 г., № 273–275,), в «Телескопе» (1831 г., ч. 5, № 7, стр. 102–104), в «Гирлянде» (1831 г., ч. 1, № 15, стр. 381) и в «Северном Меркурии» (1831 г., № 70). В 1862 г. «Адольф» был дан еще, в переводе, в «Библиотеке для Чтения» (кн. 9), а в 1915 г. «Адольф» вышел в новом переводе Е. Андреевой, в московском издательстве К. Ф. Некрасова (см. рец. H. О. Лернера в «Речи» от 12 января 1915 г.).

Сноски

17 Письмо Булгарина к Бенкендорфу с просьбою об исходатайствовании «соизволения украсить список подписавшихся на роман священным именем его императорского величества» от 23 декабря 1830 г. напечатано у М. И. Сухомлинова: «Исследования и статьи», т. II , С.-Пб. 1889, стр. 280–281, и в «Русск. Стар.» 1896 г., № 6 стр. 564–565.

18 О том, что эта статья действительно Дельвига,–см. «Записки Имп. Акад. Наук», т. XXXVI, стр. 202.

19 «Евгений Онегин», гл. 7.

20 Этот же термин, как мы видели, употребил и Пушкин по отношению к языку романа Б. Констана. Б. М.