Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1831-1833. Часть 6.
|
404. Е. М. Хитрово [начало (до 9-го) февраля 1831 г.] (стр. 11). Впервые напечатано в издании Пушкинского Дома Академии НаукЧ«Письма Пушкина к Е. М. Хитрово», Лгр. 1927, стр. 16–17, подлинник – на листе почтовой бумаги большого формата, с водяными знаками: А. Г. 1830, сложен конвертом, с пометкой карандашом, рукою Хитрово: «Пушкин». – в ИРЛИ (Пушкинском Доме) Академии Наук СССР.
– Письмо Е. М. Хитрово, на которое отвечает Пушкин, до нас не сохранилось.
Перевод: Большое счастье для Вас иметь душу, способную всё понять и всем интересоваться. Волнение, которое Вы среди судорог Европы проявляете к смерти поэта, – явное доказательство этого всеобъемлющего чувстваЦ Если бы вдова моего друга была в бедственном положении, поверьте, что только к Вам обратился бы я за помощью. Но Дельвиг оставил двух братьев, для которых он был единственной поддержкой: нельзя ли устроить их в Пажеский Корпус? – Мы ждем решения судьбы. Последний манифест императора удивительно прекрасен. Повидимому, Европа останется только зрительницей наших действий. Великий принцип возникает из недр революций 1830 года: принцип невмешательства, который заместит принцип легитимизма, поруганный от одного конца Европы до другого; не такова была система Канинга. – Итак, г-н Мортемар в Петербурге, а в Вашем обществе еще один любезный и исторический человек; как мне досадно, что я еще не там, и как я пресыщен Москвой и ее татарским ничтожеством. Вы говорите мне об успехе «Бориса Годунова»; по правде, я не могу этому верить. Успех совершенно не входил в мои расчеты, когда я писал его. Это было в 1825 году – и понадобилась смерть Александра, неожиданное благоволение ко мне нынешнего императора, его великодушие, его широкий и свободный взгляд на вещи, чтобы моя трагедия могла выйти в свет. К тому же всё хорошее в ней так мало рассчитано на то, чтобы поражать почтеннейшую публику (то-есть ту сволочь, которая нас судит), и раскритиковать меня вполне основательно так легко, что я думал доставить удовольствие только дуракам, которые могли бы выказать остроумие за мой счет. – Но в этом мире есть только удача и неудача, и delenda est Varsovia.
– Вдова поэта барона А. А. Дельвига – Софья Михайловна Дельвиг, рожд. Салтыкова. См. о ней выше, стр. 187, в примечаниях к предыдущему письму, а также том I, стр. 470–471 и 519, т. II, стр. 141 и др.м
– Братья Дельвига – бароны Александр (род. 28 августа 1816, ум. 2 декабря 1882)) и Иван (род. 9 августа 1819, ум. 18..) Антоновичи.Т«Чтобы облегчить положение матери и дать образование своим братьям, которые слишком двадцатью годами были его моложе, Дельвиг привез их в Петербург», – читаем в «Воспоминаниях» бар. А. И. Дельвига: «Братья эти – Александр и Иван Антоновичи – жили у него и учились за его счет. Старший выказывал много способностей в учении и хороший характер; младший ни в том, ни в другом не походил на брата» (ч. I, стр. 79). Часто бывавшая у Дельвига в это время А. П. Керн, говоря о доброте поэта, пишет: «Я помню, как ласкал он своих маленьких братьев, семи- и восьмилетних малюток, выписав их вскоре по возвращении своем из Харькова. Старшего, Александра, он звал классиком, а младшего, Ивана, – романтиком, и под этими именами представил их однажды Пушкину. Александр Сергеевичь нежно ласкал их, и когда Дельвиг объявил, что меньшой уже сочинил стихи, он пожелал их услышать, и малютка-поэт, не конфузясь нимало, медленно и внятно произнес, положив обе ручки в руки Пушкина:
Индияди, Индияди, Индия!
Индиянда, Индиянда, Индия!
Александр Сергеевич, погладив поэта по голове, поцеловал и сказал:О„Он точно романтик“ (Л. Майков, «Пушкин», С.-Пб. 1899, стр. 261). После смерти барона А. А. Дельвига вдова его, по недостатку средств, не могла более платить в пансион за маленьких братьев своего мужа, с которыми поэтому занимался у нее на дому их двоюродный 17-летний брат, автор цитированных «Воспоминаний», бар. А. И. Дельвиг (ч. I, стр. 124–125). В Пажеский Корпус они не поступили, и, где учились, нам неизвестно. Впоследствии бар. Александр Антонович служил в гвардии, вышел в отставку штабс-капитаном, в 1859 г. служил окружным начальником ведомства Министерства Государственных Имуществ в Зарайском уезде Рязанской губернии и умер в Туле; был женат на Хионии Александровне Чапкиной и оставил большое потомство в лице пяти сыновей и двух дочерей. Барон Иван Антонович женат был на графине Александре Петровне Толстой, но умер бездетным (В. И. Чернопятов, «Родословец Тульской губ.». Добавл., М. 1912, стр. 49). Участие Пушкина в судьбе братьев Дельвига выразилось в ходатайстве его о них перед Е. М. Хитрово и в издании в их пользу альманаха «Северные Цветы на 1832 год», вышедшего в свет к Рождеству 1831 г., с обильным вкладом самого Пушкина, Жуковского, Боратынского, Вяземского и др. (см. ниже, в письмах № 403, 439, 458 и др.).
– Последний манифест – от 25 января 1831 г.; он был составлен статс-секретарем Д. Н. Блудовым (некогда сотоварищем Пушкина поМ«Арзамасу», а в это время состоявшим товарищем министра народного просвещения, членом Государственного Совета и главноуправляющим духовными делами иностранных исповеданий) и был вызван вынесенным
Сеймом 13 января 1831 г. постановлением о том, что царствование дома Романовых в Польше прекратилось и польский престол – вакантен. «Посылаю... новый манифест о делах Польских, – писал Блудов жене 28 января (9 февраля) 1831 г. – Он одобрен и подписан государем в прошедшее воскресенье, после спектакля в Эрмитаже, а вчера прочтен в Сенате и обнародованЇ Вы в нем увидите те же чувства великодушного и благоразумного милосердия, но и ту же сообразную с достоинством монарха твердость, коими ознаменованы все действия нашего государя в отношении к несчастному краю, приведенному на край погибели толпою злодеев и безумцев. Надеюсь, что мне удалось не совсем слабо выразить все эти прекрасные чувства. Государь был очень доволен моим проектом и сказал: «В изъявление благодарности обнимаю тебя» («Русск. Арх.» 1873 г., кн. III, ст. 2069).26 Вот текст этого манифеста, названного Пушкиныму«admirable» («удивительно прекрасным»): «Манифестом нашим от 12 Декабря минувшего года мы объявили верным нашим подданным о возникшем в Царстве Польском возмущении. Тогда, в самом праведном нашем негодовании на мятежников, готовясь смирить и наказать их, мы еще утешали себя надеждою спасти заблуждающихся и обольщенных. Гласом истины и новыми знаками милосердия мы хотели возвратить их к долгу и с тем вместе, оживив бодрость в благомыслящих, устрашенных первыми ужасами бунта, дать им возможность остановить успехи оного и счастливым противодействием доказать свету, что не весь народ Царства Польского достоин презренного названия изменников. Мы и ныне удостоверены, что сей народ несчастный есть токмо слепая жертва немногих злодеев. Но сии вероломные продолжают им властвовать: они готовят оружие на Россию, в безумстве своем призывают верных подданных наших к предательству и, наконец, 13 сего месяца, среди мятежного противозаконного сейма, присвоивая себе имя представителей своего края, дерзнули провозгласить, что царствование наше и дома нашего прекратилось в Польше, а что трон, восстановленный императором Александром, ожидает иного монарха. Сие наглое забвение всех прав и клятв, сие упорство в зломыслии исполнили меру преступлений; настало время употребить силу против незнающего раскаяния, и мы, призвав в помощь всевышнего, судию дел и намерений, повелели нашим верным войскам итти на мятежников. Россияне! В сей важный час, когда с прискорбием отца, но с спокойной твердостию царя, исполняющего священный долг свой, мы извлекаем меч за честь и целость державы нашей, соедините усердные мольбы свои с нашими мольбами пред олтарем всевидящего, праведного бога. Да благословит он оружие наше, для пользы и самих наших противников; да устранит скорою победою препятствия в великом деле успокоения народов, десницею его нам вверенных, и да поможет нам, возвратив России мгновенно отторгнутый от нее мятежниками край, устроить будущую судьбу его на основаниях прочных, сообразных с потребностями и благом всей нашей империи, и положить навсегда конец враждебным покушениям злоумышленников, мечтающих о разделении. Верные подданные наши! Сия цель достойна ваших трудов и усилий; вы привыкли не щадить их за нас и отечество. Дан в Санктпетербурге, 25-го Генваря, в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот тридцать первое, царствования нашего в шестое». – «Манифест этот, которому незадолго перед тем предшествовали две прокламации графа Дибича к Польским войскам и народу, сопровождался вступлением русской армии на территорию Царства Польского. Таким образом, жребий был брошен, и обе борющиеся стороны, конечно, вполне отдавали себе отчет в исключительной важности момента. При этом и в России, и в Польше возникли – в первой опасения, а во второй – надежды на вмешательство в польские дела западно-европейских государств. Как известно, основания к этому были довольно веские. Дело в том, что либеральные западно-европейские круги склонны были смотреть на дело Польши как на «дело всемирное, дело справедливости, человеколюбия, свободы» (по выражению одной английской газеты). В то же время правительства этих стран смотрели на Польское восстание как на удобное средство к ослаблению сил России...» Это положение было использовано поляками. Уже первый манифест, изданный Сеймом, в значительной мере преследовал цель обратить на это дело внимание европейских держав. Затем «польское правительство послало к иностранным дворам своих дипломатических агентов: в Англию – маркиза Велепольского, во Францию – сначала интенданта Волицкого, a затем генерала Княжевича, в Швецию – графа Романа Залусского, в Турцию – графа Линовского и т. д. Агентов этих правительства разных стран принимали по-разному, но все-же в громадном большинстве случаев выслушивали и не совсем были чужды мысли о возможном восстановлении Польши с вознаграждением России и Австрии за счет Турции, а Пруссии за счет Саксонии» («Gazette de France»). Особенно сочувственно относились к полякам во Франции... Здесь в поляках склонны были видеть авангард культурной Европы, храбро кинувшийся на борьбу с диким русским великаном, русским медведем. Удачам поляков радовались, как своим удачам, их поражения принимались± как свои поражения... Газеты и журналы постоянно печатали полонофильские статьи... Французская изящная литература во главе с виднейшими ее представителями, как Виктор Гюго, Казимир Делавинь и Беранже, славили Польшу и поляков за их отвагу в геройской борьбе.27 В Париже был организован особый Польский Комитет, выпустивший в феврале 1831 г. воззвание, в котором, между прочим, старался исторически обосновать правоту борьбы поляков; французское общество во главВ с престарелым Лафайетом принимало во всем этом самое живое и деятельное участие. Торжественная панихида по Костюшко (23 февраля 1831 г.) и ряд других демонстраций, из которых одна даже сопровождалась попыткой разгромить здание русского посольства, свидетельствуют об этом. В Палате Депутатов Эдуард Бинион, Моген, генерал Ламарк и Лафайет постоянно выступали с требованиями интервенции сначала лишь мирной, а позднее даже и военной. Среди всех этих явлений Французское правительство должно было всячески стараться вести какую-то среднюю линию, которая, с одной стороны, не слишком раздражала бы общественное мнение, а с другой – не давала бы явных поводов Русскому правительству говорить о вмешательстве Франции в те дела, которые оно считало своими внутренними. Некоторый возможный нажим на Россию все же пытались сделать, причем исполнителем этого был выбран герцог Мортемар, которому, при отправлении к русскому двору, была поручена, между прочим, и поддержка польских интересов, что он, действительно, и старался всячески делать. – В Англии, Германии и других странах Польское восстание не возбуждало таких волнений и симпатий, однако и здесь большинство общества было явно на стороне поляков, как это видно из газет, журналов и отдельных специальных изданий, а правительства не вполне были чужды мысли о возможности дипломатического вмешательства». Особенно активизировались эти настроения в Европе, после того как медленность и нерешительность фельдмаршала Дибича создали иллюзию истощения военных сил России, а холера и бунты внутри империи – надежду на возможность в ней самой революционного движения. Всему этому Пушкин противопоставляет принцип «невмешательства» (в дела чужих государств), провозглашенный правительством Луи-Филиппа как основа международной политики (см. «Письма Пушкина к Е. М. Хитрово», стр. 274–276, 327–330 и 335).
– Каннинг – английский государственный деятель и писатель лорд Джордж Каннинг (George Canning, род. 1770– ум. 1827), с 1807 по 1809 г. был министром иностранных дел, в 1814–1816 гг. английским посланникоШ в Лиссабоне, с 1822 г. снова министром иностранных дел, и в конце жизни – главой кабинета министров. Противопоставляя политику «невмешательства» системе Каннинга, Пушкин имел в виду внешнюю политику Каннинга, выразившуюся в признании отделившихся от Испании американских колоний – Мексики, Колумбии и Аргентины – и особенно в признании Греческой независимости. Каннинг привлекал внимание Пушкина также в качестве писателя. См. заметку, опубликованную Н. К. Козминым в сб. «Атеней», кн. I – II, 1924, стр. 5. [Стихи Каннинга находились в французском переводе в библиотеке Пушкина в издании 1827 г. (Б. Л. Модзалевский, «Библиотека А. С. Пушкина», № 704). – Ред.] Имя Каннинга упоминается в так называемом письме Раевскому 1827 г. (см. выше. т. II, стр. 32).
– Мортемар – Casimir-Louis-Victournien de Rochechouart, duc de Mortemart (род. 20 марта 1787) – французский генерал и дипломат. Жизнь его была богата событиями, пестра и интересна по участию его во многиЩ важных исторических моментах. Сын генерала и поэта, в 1791 г. эмигрировавшего в Англию вместе с семьей, – в том числе и с четырехлетним сыном Казимиром, последний воспитывался в Англии и лишь в 1801 г. мог вернуться на родину, в Париж, поступил в 1803 г. на военную службу и сделал прусскую и польскую кампании 1806–1807 гг.; в 1811 г. был взят Наполеоном в ординарцы и с успехом исполнил много важных его поручений. Присоединившись к великой армии Наполеона в Познани, он совершил поход в Россию и получил за это баронский титул; в сражении при Лейпциге и Ганау был вновь награжден Наполеоном. Одним из первых Мортемар, однако, приветствовал реставрацию Бурбонов, – и Людовик XVIII не замедлил назначить его пэром Франции (4 июня 1814 г.) и капитан-полковником сотни швейцарцев своей гвардии. Во время ста дней он последовал за Людовиком XVIII в Гент, где и оставался до падения Наполеона. Его услуги и преданность королю были последовательно вознаграждены чином генерал-майора и званием маршала (1815), а затем он был пожалован кавалером королевских орденов (1825) и, наконец, назначен посланником в Россию (в марте 1828 г.) – на место Лаферронэ. В апреле 1828 г. Мортемар из Парижа направился прямо на театр начавшейся русско-турецкой войны, так как был приглашен, вместе с некоторыми другими дипломатами, сопровождать Николая I в его поездке в действующую армию. По окончании первой части кампании Мортемар съездил в Париж, откуда прибыл в Петербург лишь в феврале 1829 г., проехав через Вену. При самом въезде в Петербург он был встречен флигель-адъютантом Николая, вручившим ему, при рескрипте от 27 февраля, орден Андрея Первозванного – как знак особого благоволения императора к французскому посланнику за его расположение к России и за дружественные в ее пользу выступления проездом в Вене. В мае 1830 г. Мортемар отправился во Францию, где политическое настроение было уже весьма напряженное. Отпуская Мортемара, Николай I поручил ему передать Карлу Х советы быть умеренным и уважать конституцию, во избежание революции (Baron Paul de Bourgoing, «Episodes militaires et politiques», Paris, 1864, p. 469; ср. «Военный Сборник» 1866 г., т. LXIX, отд. II, стр. 139). Приехав во Францию в июне, Мортемар собирался было ехать на воды, когда узнал о революции, вспыхнувшей в Париже 27 июля. Он поспешил в Сен-Клу, к Карлу X, чтобы умолять его принять быстрые и решительные меры против волнений. Король после долгих возражений решил сделать уступку революции, по его мнению достаточную, поручив Мортемару (29 июля) образовать новое министерство, в которое должны были войти Казимир Перье, ген. Жерар и др. с Мортемаром во главе. Мортемар сперва отказывался, говоря, что подобное бремя ему не под силу, но, побежденный настояниями короля, согласился и получил обещание короля немедленно созвать Палату Депутатов. Между тем, колебания Карла задержали Мортемара в Сен-Клу, – и он уже не мог пробраться оттуда в Париж (где собрались депутаты под председательством Лафита), так как и командовавший войсками сын Карла – герцог Ангулемский, не сочувствовавший назначению Мортемара, не выпускал его из Сен-Клу. Когда, наконец, 30 июля Мортемар достиг Парижа, он встретил здесь депутата Берара, который сказал ему фразу, ставшую исторической: «Слишком поздно!» («Il est trop tard!»). Поместившись, тем не менее, в Люксембургском дворце, Мортемар заготовил проекты нескольких законов, направленных к закреплению создавшегося положения, имел свидание с герцогом Орлеанским, который заверял его в неизменной преданности старшему члену фамилии; но уже 31 июля, видя, что ни официальная печать, ни Палата Депутатов не признают его, Мортемар сознал свое бессилие и вернулся в Сен-Клу, а 9 августа обе палаты провозгласили королем герцога Орлеанского, под именем Луи-Филиппа I. Тогда Мортемар предложил свои услуги новой династии и попрежнему занял место в Палате Пэров. 5 января н. ст. 1831 г. он вновь, как человек, лично известный Николаю I и сумевший заслужить его расположение, был назначен чрезвычайным посланником в Россию, с поручением ему специальной миссии к Николаю I. Об этом назначении в «Moniteur Universel» от 7 января н. ст. 1831 г. появилось такое официозное сообщение: «Le Roi a nommé le duc de Mortemart son ambassadeur près S. M. l'Empereur de toutes les Russie et l'a chargé d'une mission speciale. Cette nomination n'infirme point celle du maréchal duc de Trévise». 26 января н. ст. Мортемар проехал через Берлин (накануне, 13 января ст. ст., в «Северной Пчеле», № 9, появилось сообщение, что «Король Французов назначил Герцога Мортемара Послом при Императорском Российском Дворе», а на другой же день, в № 10, – что «Герцог Мортемар вскоре отправится в С.-Петербург»), где представлялся королю, и вскоре прибыл в Петербург через Курляндию. «Проезжая, посреди снежных сугробов, чрез обширные и мрачные леса Курляндии, – пишет барон П. Бургуэн, – он вдруг был остановлен группою всадников, которые окружили его экипаж, но с первых же слов отнеслись к нему почтительно. Выдав себя за депутатов Варшавского временного правления, они сочли своим долгом расположить герцога Мортемара в пользу своего дела и, кроме того, пожелали узнать, какой помощи могут поляки ожидать от французов. Посланник наш отвечал, что Франция, при всем искреннем сочувствии к Польше, не желает из-за нее начинать войны. Он прибавил, что поляки должны сообразить, достаточны ли их силы для успеха, что, в противном случае, он постарается исходатайствовать для них у императора выгодные условия примирения. После нескольких возражений так называемые депутаты приняли это предложение. Когда посланник приехал в Петербург, государь знал уже о встрече его с польскими делегатами...» Несколько иные подробности об этой встрече Мортемара с польским дипломатическим агентом Козмяном передает Д. В. Давыдов в «Воспоминаниях о Польской войне 1831 года» (Сочинения, изд. «Севера», С.-Пб. 1893, т. II, стр. 241, примеч.). О приезде Мортемара было сообщено в № 24 «Северной Пчелы», от 30 января 1831 г.: «Во вторник, 27-го Января, прибыл в здешнюю столицу Чрезвычайный Посол Короля Французов, Герцог Мортемар» (стр. 1.; то же, но с указанием на 28 февраля – в академическом «Месяцослове на 1832 год» (стр. 217). – Личное положение Мортемара во время вторичного пребывания его в Петербурге, по словам П. Бургуэна, осталось то же, что и раньше, но обстоятельства изменились значительно. Франция, вместо того, чтобы быть в глазах Николая I союзницею, пользовавшеюся всеми его симпатиями, стала предметом недоверия и даже неприязни, и это новое чувство сильно развилось под влиянием польской войны. Ходатайства и убеждения Мортемара служили иногда поводом к разномыслию, а иногда и к столкновениям. По мнению Николая I, правительство Луи-Филиппа позволяло себе увлекаться демократическим потоком, который, – говорил он, – приведет Францию к войне и к новым революциям (Bar. P. Bourgoing, op. c.,
pp. 539–540), им«Военный Сборник» 1866 г., № 6, стр. 282–284). В октябре того же 1831 г. Мортемар окончательно заместил собою герцога Тревизского в качестве французского посланника в Петербурге. В июле 1831 г. Мортемар получил отпуск в Париж, будучи временно замещен бароном Бургуэном, получившим звание полномочного министра (ор. с., р. 542). Так сообщает сам Бургуэн, между тем как С. С. Татищев передает, что Мортемар вынужден был уехать из Петербурга вследствие гнева на него Николая за ходатайство в пользу поляков (С. С. Татищев,Ч«Император Николай и иностранные дворы», С.-Пб., 1889, стр. 160, 170). Вернувшись в Петербург он оставался здесь до 1833 г. Сойдя на некоторое время с политической сцены после Февральской революции, он 31 августа 1849 г. был снова принят на службу в Генеральный Штаб, примкнул к Наполеоновской партии, командовал затем одним из военных округов, а 27 марта 1852 г. назначен был сенатором. Революция 4 сентября 1870 г. заставила его удалиться от дел; он умер 1 января 1875 г. Мортемара хорошо знали кн. П. А. Вяземский и А. И. Тургенев, который в 1835 г. встречался с ним уже в Париже, причем герцог и жена последнего (Virginie, рожд. Comtesse de Sainte-Aldegonde, p. 1792– ум. 1878), известная красавица, звали его к себе в деревню, на берег моря («Остаф. Арх.», т. III, стр. 265, 271 и др.); с герцогиней Вяземский состоял в переписке (там же, стр. 267 и др.), а Тургенев упоминает о ней в своей «Хронике русского в Париже», напечатанной во 2-й книге Пушкинского «Современника» 1836 г. Сам Пушкин мог встречаться с Мортемаром у А. О. Смирновой, Е. М. Хитрово и Д. Ф. Фикельмон. (См. еще в книге «Письма Пушкина к Е. М. Хитрово», Лгр. 1927, стр. 276, 309–310 и 337, в статьях М. Д. Беляева и Б. В. Томашевского.)
– Об успехе или неуспехе «Бориса Годунова» см. выше, стр. 145–146 и 151–155.
– Delenda est Varsovia – латинская фраза, означающая в переводе:о«Варшава должна быть разрушена», – представляет собою перефразировку известных слов Катона Старшего, который всякую свою речь, чего бы она ни касалась, оканчивал словами о необходимости борьбы с Карфагеном до конца: «Caeterum censeo Carthaginem delendam esse». В раннем письме своем к Н. И. Гнедичу от 13 мая 1823 г. Пушкин сделал то же применение этой фразы Катона к необходимости уничтожения цензуры: «Vale, sed delenda est censura».
405. Н. И. Кривцову. 10 февраля [1831 г.] (стр. 11–12). Впервые напечатано ⱫРусск. Арх.» 1864 г., ст. 973–974, по автографу, находящемуся в Государственной Публичной Библиотеке (см. «Отчет Библиотеки за 1892 г.», стр. 211), в альбоме дочери адресата, Софьи Николаевны Батюшковой, где он наклеен на л. 95; писано было на листе почтовой бумаги большого формата, без водяных знаков, а при наклейке в альбом верх второго полулиста бумаги был отрезан узкой полосой и наклеен к низу первого полулиста [см. Л. Б. Модзалевский, «Рукописи Пушкина в собрании Государственной Публичной Библиотеки в Ленинграде», Л. 1929, стр. 35 (№ 83). – Ред.]
– О Николае Ивановиче Кривцове (род. 10 января 1791– ум. 31 июля 1841) и его двух письмах к Пушкину (1819 и 1824 г.) см. выше, т. I, стр. 9, 91, 195–196 и др., по указателю; а также «Русск. Арх.» 1864 г., ст. 974–976; статью В. П. Гаевского «Пушкин и Кривцов» в «Вестнике Европы» 1887 г., № 12, стр. 453–463 (где на стр. 451–462 напечатано письмо Пушкина № 405); «Воспоминания А. М. Фадеева» – «Русск. Арх.» 1891 г., кн. II, стр. 24–26; статью о Кривцове Б. Н. Чичерина – «Русск. Арх.» 1890 г., кн. I, стр. 501–525; «Отчет Имп. Публичной Библиотеки за 1892 г.», приложение (где напечатаны письма к Кривцову Карамзина, Жуковского и кн. П. А. Вяземского); «Остаф. Архив», т. I – III, и др. В 1830–1831 гг. жил в тамбовской своей деревне Любичи (в 20 верстах от г. Кирсанова), где поселился после выхода своего, 3 апреля 1827 г., в отставку с поста нижегородского гражданского губернатора. «Редко выезжал он из нее в Москву на несколько недель; еще реже являлся в Петербурге, и то на время еще короче... Построил он в деревне каменную готическую английскую башню; но вместе с тем построил и большой деревянный дом, красивый, хорошо расположенный и со всеми возможными удобствами как для себя и для своих, так и для гостей, навещавших его. Из соседей своих преимущественно сблизился он с семейством кн. Гр. Серг. Голицына (которого помещичья жизнь и домашняя обстановка ожидают живописцы для верной и достойной обрисовки всей ее своеобразности), с Боратынскими, с Чичериными. От других соседей он уклонялся... Не знаю, был-ли он способен к дружбе в полном значении этого слова, т. е. с ее откровенностью, горячностью, самопожертвованиями; но он питал в себе чувства искренней приязни и уважения к некоторым исключительным лицам и остался им верен до конца. Он не был записан в «Арзамасском» штате, но был приятелем почти всех арзамасцев... Деревенская жизнь, с своим спокойствием, с независимостью своею, год от году все более привязывала его к себе» (Сочинения кн. П. А. Вяземского, т. VIII, стр. 266). По словам Е. А. Боратынского (декабрь 1829 г.), Кривцов представлялся ему «человеком любопытным своею оригинальностию; в наших краях, – прибавляет он, – он служит предметом множества пересудов» («Старина и Новизна», кн. V, стр. 47). В деревне Кривцов много читал, следил за получавшимися из столиц всеми новостями дня. Пушкин, если верить словам Б. Н. Чичерина, присылал Кривцову в рукописи свои неизданные стихотворения («Вестн. Европы» 1887 г., № 12, стр. 461); ему же пожелал он послать и своего «Бориса Годунова», свое любимое произведение. О наружности Кривцова см. «Русск. Арх.» 1889 г., кн. I, стр. 63; его портреты в журн. «Худож. Сокровища России» 1905 г., № 2, табл. IX; оригинальный акварельный портрет его, с пуделем, держащим в зубах костыли, – в Пушкинском Доме.
– Не далеко от тебя, – т. е. в Лукояновском уезде Нижегородской губернии, в с. Болдине.
– Выражение «брюхом захотелось» не раз встречается у Пушкина в дружеских письмах (см. выше, в т. I, № 43, 62, 123), так же, как и выражение: «мочи нет, хочется» (см. В. Ф. Ходасевич, «Поэтическое хозяйство Пушкина», кн. I, Лгр. 1924, стр. 90).
– Можно думать, что Пушкин встречался с Кривцовым в 1834–1835 гг. в Петербурге, когда Кривцов приехал для исходатайствования продолжения аренды, назначенной ему весьма благоволившим к нему Александром I:
Кривцов жил тогда в нижнем этаже дома Силы Андреевича Баташева, на набережной, у Прачешного моста, где жил тогда, во втором этаже, кн. Вяземский и где потом (с августа 1834 г. до сентября 1836 г.) жил в третьем этаже Пушкин (Сочинения кн. П. П. Вяземского, С.-Пб. 1893, стр. 365; «Вестн. Европы» 1887 г., № 12, стр. 462); но ни в «Дневнике» поэта ни в его письмах нет упоминаний имени Кривцова.
– Кривцов лишился ноги в сражении под Кульмом, на глазах Александра I и других коронованных участников битвы.
– Свадьба Пушкина совершилась через восемь дней. Она откладывалась со дня на день из-за домашних неурядиц в семье Гончаровых. Еще 25 января Погодин писал Шевыреву:—«Послание Пушкину отдал; очень, очень благодарен и хотел отвечать тебе стихами-же; разве только свадьба теперь помешает: на-днях женится» («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 180).
– Французская фраза означает:Ї«Вне обычной колеи нет счастья», или: «Счастье только на проторенных дорогах», или: «Счастье только на избитых дорогах», и представляет собою свободно переданную мысль французского философа-скептика и моралиста Michel Montaigne (род. 1533– ум. 1592), автора получивших широкое распространение «Essais»; последние сохранились в библиотеке Пушкина в парижском четырехтомном издании 1828 г., которое, повидимому, было просмотрено поэтом (Б. Л. Модзалевский, «Библиотека А. С. Пушкина», С.-Пб. 1910, стр. 292) и которое он в письме от 21 сентября 1835 г. из Михайловского просил прислать ему для чтения: «Пришли мне, если можно, Essais de M. Montaigne –4 синих книги, на длинных моих полках. Отыщи». Montaigne выразил эту мысль следующими словами: «Les plus belles vies sont, à mon gré, celles qui se rangent au modèle commun» (см. «Essais», назв. изд., [ср. в «Русск. Арх.» 1871 г., ст. 1882– свидетельство П. И. Бартенева; см. также статью И. И. Лапшина «Пушкин и Монтень» в «Пушкинском сборнике», изданном русским институтом в Праге, 1929 г., стр. 245–252. Ред.].
– «Будущность является мне не на розах»: ту же мысль выразил Пушкин в своем Болдинском стихотворении «Элегия» (8 сентября 1830 г.):
... Печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать!
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;28
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья...
П. И. Бартенев сообщал по поводу мрачных предчувствий Пушкина, высказанных им Кривцову, что емуМ«случилось видеть еще одно французское письмо Пушкина, писанное также почти накануне свадьбы и еще более поразительное по удивительному самосознанию или вещему предвидению судьбы своей: там Пушкин прямо говорит, что ему, вероятно, придется погибнуть на поединке» («Русск. Арх.» 1864 г., ст. 974, примеч.). Письмо это, к сожалению, остается до сих пор неизвестным в печати.
– Дом Хитровой – вдовы действительного статского советника Настасьи Николаевны Хитрово, рожд. Каковинской (дочери московского оберкоменданта, генерал-поручика Николая Никитича Каковинского; род. 1764– ум. 1 января 1840); большой дом ее находился на Арбате, между церквами Николы в Плотниках и Троицы, против дома Головина, и здесь Пушкин нанял квартиру во втором этаже (сообщение П. И. Бартенева со слов П. В. Нащокина – «Девятнадцатый Век», кн. I, стр. 384 и «Русск. Арх.» 1902 г., кн. I, стр. 56, примеч.), в которой жил после свадьбы до переезда летом в Царское Село. «Хозяйка дома в течение 40 лет была известна всей Москве», – как говорит гр. М. В. Толстой. – «Не будучи ни особенно богатою, ни особенно знатною и чиновною, Н. Н. Хитрово пользовалась особенным уважением в московском дворянском круге: в нем, не было никого от мала до велика, кто бы не знал ее. Все знакомые ее любили, как одну из самых милых и ласковых старушек, живших в Москве. Тогда были две современницы: Офросимова и Хитрово, каких с тех пор не было и едва-ли когда-нибудь будет: одной все боялись за грубое и дерзкое обращение, наружно уважая ее единственно из страха, а другую все любили и уважали чистосердечно и непритворно. Н. Н. Хитрово жила и при жизни мужа, и по кончине его [в 1809 г.] в своем доме, на конце Пречистенки. Дом этот... был всегда открыт для всех и утром и вечером, и каждый приехавший был обласкан хозяйкою так, что можно было подумать, будто бы он был для нее самый дорогой из всех и самый желанный гость». Гр. Толстой дает живой портрет старушки Хитровой, ее обихода и быта, собраний у нее, ее семейства и проч. Много подробностей о семье Хитровой можно найти также в «Рассказах бабушки» Д. Д. Благово (С.-Пб. 1885, стр. 307–315 и др).
– Вяз. – кн. Петр Андреевич Вяземский, давний приятель Кривцова; четыре письма его к Кривцову, из коих три – как раз 1824 г. (при одном из них он посылал ему издание «Бахчисарайского Фонтана») – напечатаны в приложении к «Отчету Имп. Публичной Библиотеки за 1892 г.», стр. 44–50. Письмо Кривцова к Пушкину 1824 г. до нас не сохранилось, как и другие его письма к поэту.
Сноски
26 В составлении важных бумаг Блудову помогали А. И. Кошелев и кн. В. Ф. Одоевский, – см. «Записки А. И. Кошелева», Берлин 1884, стр. 23–24.
27 В своей интересной книге «Aleksander Puszkin» (Krakòw, 1926) Waclaw Lednicki дает весьма яркую и полную картину тогдашних западноевропейских, в частности – французских отношений к восстанию в Польше. При этом автор вполне основательно подчеркивает важность для Пушкина того участия, которое принимали в этом его французские собратья по перу.–М. Б<еляев>.
28 Ср. слова Люцифера в конце 2-го акта «Каина» Байрона: «Умейте (смертные) мыслить и страдать».