Скачать текст письма

Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1831-1833. Часть 2.

395. М. П. Погодину. [3-го января 1831 г.] (стр. 5). Впервые напечатано, до слов:у«Выдавайте ж Марфу», в «Москвитянине», 1842 г., ч. V, № 10, стр. 465; полнее – у Н. Барсукова, «Жизнь и труды Погодина», кн. III, стр. 245; полностью – в Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 216–217, с неточною датировкою («первая половина января»), которую можно уточнить на основании записи дневника Погодина, в котором он отметил под 3 января: «Получил Бориса от Пушкина с рукоположением» («Пушкин и его соврем.», вып. XXIII – XXIV, стр. 111; ср. Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», т. III, стр. 245). Подлинник на одном листе бумаги обыкновенного почтового формата, с вод. знаком: «А... 1...», в Библиотеке им. В. И. Ленина, в архиве Погодина (№ 3518, письма 1831 г., л. 2).

– Никодим Надоумко – псевдоним Николая Ивановича Надеждина, издателя нового выходившего два раза в неделюм«Журнала современного просвещения» – «Телескоп», с еженедельным приложением: «Молва. Журнал мод и новостей». См. выше, стр. 128.

– Говоря о переворотах или переоборотах, Пушкин имел в виду, во-первых, политические события эпохи (Июльскую революцию во Франции и Польскую революцию), а также ту перемену, которая произошла во взаимныЫ отношениях его и Надеждина, из резко враждебных сделавшихся к 1831 г. не только терпимыми, но и доброжелательными (см. т. II, стр. 94, 441–442 и др.).

– Кто писал Пушкину из Петербурга об успехе—«Бориса Годунова» – неизвестно, так как писем к поэту за время конца декабря 1830 г. до нас не дошло ни одного. Правда, по сообщению «Литературной Газеты» (1831 г., № 1, стр. 9), в первое же утро по выходе книги было раскуплено до четырехсот экземпляров, – но это свидетельствовало лишь об интересе к новому произведению Пушкина, давно ожидаемому; судя же по современной переписке других лиц, дошедшие до Пушкина сведения об успехе драмы по существу не были верны; так, Погодин отметил в своем дневнике около 20 января, что в Москве «все бранят Годунова» («Пушкин и его соврем.», вып. XXIII – XXIV, стр. 112); в то же время А. В. Веневитинов писал Погодину, что и в Петербурге «Годунова» «не понимали» (Н. Барсуков, 1. с., стр. 245). Не говоря о давнем враге Пушкина – Каченовском, который еще в 1830 г. печатно советовал ему сжечь «Бориса

Годунова» («Денница на 1831 г.», стр. XXXV), Катенин (см. ниже, стр. 152), Кюхельбекер, В. Каратыгин, Олин, М. А. Бестужев-Рюмин, В. Т. Плаксин, Н. Полевой и другие лица – друзья и враги Пушкина 9 – отрицательно или враждебно отнеслись к произведению Пушкина, так что в июле бар. Е. Ф. Розен, подводя итоги отзывам о нем, писал С. П. Шевыреву:±«Кривые толки, косые взгляды, шиканье, дурацкий смех – вот чем приветствовали Годунова, творец коего во времена Петрарки и Тасса был бы удостоен торжественного в Капитолии коронованиГ» («Русск. Арх.» 1878 г., кн. II, стр. 47). То же говорила и «Северная Пчела», утверждавшая, что «сие замечательное произведение», «к сожалению, не произвело того действия в публике, какого ожидали, когда стоустая молва объявила России о существовании сего сочинения, а Альманахи и Журналы познакомили своих читателей с лучшими отрывками из оного» (1831 г., № 266), а в одной заметке, уже 1833 г., свидетельствовавшая, что «Бориса Годунова ждали, как ясного дня после непогоды. И что же вышло? Борис Годунов как будто ночью проехал через поле нашей словесности! Не многие заметили его появление, между тем как эта поэма едва ли не перевешивает всего, что было написано Пушкиным до сих пор» (№ 108). О том же впоследствии, едва ли не с наибольшей определенностью, писал и известный М. М. Попов («Русск. Стар.» 1874 г., № 8, стр. 706–707). Но на ряду с людьми, не понявшими драмы Пушкина, были и такие читатели, которые давали о ней и положительные и даже восторженные отзывы, принадлежавшие преимущественно единомышленникам и почитателям Пушкина: Дельвиг, кн. Шаликов, С. Глинка, Погодин, Надеждин, И. Киреевский, В. Д. Комовский и А. М. Языков («Истор. Вестн.» 1883 г., № 12, стр. 530–532) и другие сумели оценить «Бориса Годунова» и указать достоинства нового произведения Пушкина. (См. напр. отзыв Боратынского в «Татевском Сборнике С. А. Рачинского», С.-Пб. 1899, стр. 13 и 44). Были довольны им и Николай I (М. Сухомлинов, «Исследования и статьи», т. II, С.-Пб. 1889, стр. 232) и В. А. Ушаков, и Греч, не говоря о тех, кто слышал трагедию в чтении автора (см. выше, т. II, стр. 188–189). Подробности см. в IV томе Соч. Пушкина, изд. Академии Наук, примеч., стр. 149–166; в статье Ф. Д. Батюшкова о «Борисе Годунове» в Соч. Пушкина, под ред. С. А. Венгерова, т. II, стр. 306–307; у Анненкова в «Материалах», изд. 1873 г., стр. 136–137; в комментарии Н. В. Измайлова в «Письмах Пушкина к Е. М. Хитрово», Лгр. 1927, стр. 95–100.

– Марфа – трагедия Погодин౫Марфа Посадница Новгородская»; о ней см. выше в т. II, стр. 90, 92, 111, 383, 431, 438, 474 и 487–488; там же и отзывы Пушкина об этом произведении Погодина, значение и достоинства которого поэт преувеличивал со свойственным ему благожелательством. Законченная в июле 1830 г. («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 157) и пропущенная цензурою еще 26 августа 1830 г., она тогда же была напечатана, но в свет вышла значительно позже, так как высшей полиции казалось нежелательным выпускать ее «до перемены нынешних смутных обстоятельств»

(см. письмо Бенкендорфа к С. Т. Аксакову от 10 марта 1831 г., N 1301–О«Русск. Арх.» 1873 г., кн. III, ст. 02299–02300), и лишь в декабре 1831 г. последовало разрешение на выпуск трагедии (см. Н. Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», кн. III, стр. 245–247, 358–359 и др.; «Русск. Арх.» 1873 г., кн. III, ст. 02299–02300; Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 245, 300 и 380, и ниже – письма № 412, 433 и 503). Пушкин, как известно, написал разбор трагедии Погодина и отдал его Погодину, который напечатал его впоследствии в «Москвитянине» (1842 г., № 10, стр. 462–465; ср. статью «О драме» в изд. «Просвещения» Соч. Пушкина, т. VI, стр. 302–305), [а также в изд. Акад. Наук, т. IX, ч. 1, стр. 127–130 и ч. 2, стр. 350–394. Ред.].

396. П. А. Плетневу. 7 января [1831 г.] (стр. 5–6). Впервые напечатано в Сочинениях Плетнева, т. III, С.-Пб. 1885, стр. 359–360; подлинник на бумаге большого почтового формата, с водяными знаками: А. Г. 1829; письмо проколотк в карантине; подлинник – в ИРЛИ (Пушкинском Доме) Академии Наук.

– ПлетневО«бранил» Пушкина за письмо от 31 августа 1830 г. из Москвы (см. т. II, № 366), а 9 сентября поэт писал ему из Болдина, что «мрачные мысли его порассеялись» (там же, № 369); между тем он получил письмо Плетнева (до нас не сохранившееся) и 29 сентября, из Болдина же, пенял Плетневу за то, что ни он, ни Дельвиг, ни Жуковский не поняли причин его хандры (там же, № 370).

– Деньги (2000 рублей), – за издание «Бориса Годунова», от книгопродавца Смирдина (ср. ниже – письма № 403 и 443 и примечания к ним).

– Изданиемж«Бориса Годунова» заведывал Плетнев, которому принадлежал и выбор шрифтов, и формата, и бумаги, и наблюдение за печатанием книги в Типографии Департамента Народного Просвещения; он же, по отпечатании книги, принял из типографии все ее экземпляры («Дела III отделения об А. С. Пушкине», С.-Пб. 1906, стр. 117).

– Послание к Гнедко (так в кругу Жуковского называли Николая Ивановича Гнедича) – пространное стихотворение ПлетневаТ«К Гнедичу»; оно напечатано в отделе Поэзии, на стр. 57–61, только что вышедшего альманаха Дельвига «Северные Цветы на 1831 год», с примечанием редакции: «Это послание за несколько лет перед сим напечатано было в одном из С.-П.бургских журналов.10 Отрывок из ответа на него помещен во втором издании Учебной книги Рос. Слов. Н. И. Греча [1830 г.].11 Получив от автора полный экземпляр сего ответа, мы надеялись доставить удовольствие читателям своим, соединив в нашем альманахе оба послания, как нечто целоЪ»; «К П. А. Плетневу. Ответ на его послание», Н. И. Гнедича, напечатан на стр. 61–66 «Северных цветов на 1831 год». Вот начало проникнутого истинным чувством послания Плетнева, заключающего в себе много автобиографических черт:

Служитель Муз и древнего Омера,
Судья и друг поэтов молодых!

К твоим словам в отважном сердце их

Есть тайная, особенная вера.
Она меня зовет к тебе, поэт:

Дай искренний совет,

Как жить тому, кто любит Аполлона.
Завиден мне счастливый жребий твой:
С какою ты спокойною душой
На высоте опасной Геликона!
Прекрасного поклонник сам и жрец,
Пред божеством своим в мольбе смиренной,
Забыл ты свет и суд его пременной,
Ты пренебрег минутный в нем венец,
Отдав свой труд единому потомству.
А я, как раб, страстям моим служу

И только ощупью брожу:
Пленясь хвалой, я вероломству
Младенчески, как дружбе отдаюсь
И милые делю с ним сердца тайны [и т. д.]
..............................

Мне нравится то гул трубы военной,
То нежный звук свирели пастухов,

То цитры глас уединенной,

Ласкающий стыдливую любовь,

И часто грозного Ахилла
(Когда в живых твоих стихах
За ним стремлюсь) в моих мечтах
Сменяет резвая Людмила... [и т. д.]

Приводим и начало значительно слабейшего, местами довольно тяжелого, «Ответа» Гнедича:

Мой друг! себе не доверять –

Примета скромная питомца Муз младого.
Так юные орлы, с гнезда слетев родного,
Полета к солнцу вдруг не смеют испытать;
Парят, но по следам отцов ширококрилых,
Могучих гениев дерзая по следам,

Вверялся ты младым еще крилам;

Но в трубных опытах не постыдил их силы [и т. д.]

Говоря, что он не прочел ответа Гнедича, Пушкин хотел, быть может, показать, что ответ этот и не заслуживает прочтения.

– Петербургским военным генерал-губернатором в 1831 г. был генерал-от-инфантерии Петр Кириллович Эссен, известный, между прочим, своею крайнею ненаходчивостью и ограниченностью. Говоря о запрещении Плетневл переписываться с Пушкиным, последний вспоминал тот случай со своим другом, когда в 1826 году высшая полиция обратила внимание на «связи учителя Плетнева с литератором Пушкиным», вследствие чего о Плетневе был сделан запрос его начальству и, несмотря на вполне благоприятный о нем отзыв, было приказано «усугубить всевозможное старание узнать достоверно, по каким точно связям знаком Плетнев с Пушкиным и берет на себя ходатайство по сочинениям его и... иметь за ним ближайший надзор» (см. выше, т. II, стр. 150–151). Об этом распоряжении, конечно, было известно и Плетневу, и Пушкину, так как, по сообщению П. И. Бартенева (без сомнения, со слов самого Плетнева),м«Петербургский Генерал-Губернатор П. В. Голенищев-Кутузов призывал к себе Плетнева и сделал ему выговор за то, что он переписывается с находящимся под гневом властей сочинителем» («Русск. Арх.» 1869 г. ст. 2069, примеч.). Ср. еще ниже, в письме № 412, и примеч. к нему, стр. 225.

– Цветы – «Северные Цветы на 1831 г.», изданные Дельвигом (цензурное разрешение цензора Н. П. Щеглова –18 декабря 1830 г.) при участии писателей, щедро давших Дельвигу свои произведения для альманаха, который принес ему хороший доход, но в котором сам Дельвиг, действительно, не напечатал ничего, кроме одного редакционного примечания, – см. выше, стр. 130.

– Странная вещь, непонятная вещь – слова, которыми оканчиваются строфы стихотворения Ф. Н. Глинки под заглавием «Непонятная вещь», напечатанного в упомянутых «Северных Цветах на 1831 г.», стр. 17–18 и посвященного изображению непостоянства человеческих желаний; Пушкин несколько раз повторяет эти слова Глинки в своем письме (см. ниже). Вот это стихотворение:

Странная вещь!
Непонятная вещь!
От чего человек так мятежен?
От чего он грустит,
И душою болит,
От чего так уныл, безнадежен?

Странная вещь!
Непонятная вещь!

И в тиши шалаша
Суетится душа,
И в пустыне он часто расстроен,
И богач, во властях,
В тех же гибнет страстях
И в палатах, в пирах непокоен.

Странная вещь!
Непонятная вещь!

Зной и холод в крови:
Он алкает любви.
И, в мечтах, он, несытый летает
И желает, желает, желает...
Получил, что желал –
И задумчивым стал
И о чем-то еще воздыхает!...

Странная вещь!
Непонятная вещь!

Федор Николаевич Глинка (о нем и Пушкине см. в т. I, стр. 228–229, 393; отзыв Пушкина о Глинке, как о поэте, – см. в рецензии его н౫Карелию» Глинки – «Пушкин и его соврем.», вып. XXIII – XXIV, стр. 9–10) отличался чрезвычайною поэтическою плодовитостью, помещая свои стихи одновременно в нескольких изданиях, причем большая часть их отличалась мистическим настроением, превыспренностью и истерическою восторженностью, делавшими мысль их неясною и сумбурною. Так среди семи стихотворений, помещенных в «Северных Цветах» на

1831 г., кроме приведеннойТ«Непонятной вещи», было помещено стихотворение «К синему небу» (стр. 52), а на странице же 73-й напечатано стихотворение «Бедность и утешение», из которого Пушкин готов был заключить, что Глинка рехнулся, так как в нем он намеревался пригласить себе в кумовья самого бога:

Не плачь, жена! мы здесь земные постояльцы;
Я верю: где-то есть и нам приютный дом!
        Подчас вздохну я, сидя за пером;
        Слезу роняешь ты на пяльцы:
Ты всё о будущем полна заботных дум;
Бог даст детей?... Ну, что жь? Пусть он наш будет Кум!

Стихотворение это тем более было странно, что Глинка еще и женат тогда не был: только весною 1831 г. он женился на поэтессе Авдотье Павловне Голенищевой-Кутузовой. Детей у них никогда не было («Пушкин и его соврем.», вып. XXIX – XXX, стр. 88).

– Нащокин – Павел Войнович; о нем см. тт. I и II по указателю, – особенно т. II, стр. 483–485.

– Покойник Царь – Александр I.

– О мнимом успехе «Бориса Годунова» см. выше, стр. 145–146.

– О Вальтер Скотте и широком влиянии его в эту эпоху на читающую публику и на писателей см. в статьях Д. П. Якубовича: «Предисловие к Повестям Белкина и повествовательные приемы Вальтер Скотта» в сб. «Пушкин в мировой литературе», Лгр. 1926, стр. 160–187 и 376–383, и «Реминисценции» из Вальтер Скотта в «Повестях Белкина» в сб. «Пушкин и его соврем.», вып. XXXVII, стр. 100–118, и во II статье самого Пушкина о Полевом (см. «Литер. Газета» 1830 г., № 12, стр. 96) и в заметке, опубликованной в сб. «Атеней», кн. I – II, 1924, стр. 6–7 и 13–14.

– Под криком друзей своих Пушкин подразумевает те восторженные отзывы о «Борисе Годунове», которые были вызваны чтением его самим Пушкиным в Москве, в сентябре 1826 г., а затем и в следующие годы в разных кружках, равно как и отзывы об отдельных сценах трагедии, напечатанных в 1827, 1828 и 1830 гг. (вА«Московском Вестнике», «Невском Альманахе», «Северных Цветах на 1828 г.» и в «Деннице. Альманахе на 1830 г.» М. А. Максимовича).

– Мнение двора – отзыв Николая I о трагедии, сообщенный Пушкину в письме Бенкендорфа от 9 января 1831 г. (см. Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 212), на которое поэт отвечал благодарственным письмом от 18 января (см. ниже № 399 и черновое к нему).

– Трагедия Виктора Гюго «Cromwell», изданная в декабре 1827 г. и имевшая большой успех среди сторонников романтизма; она сопровождалась знаменитым в летописях французской литературы предисловием, в котором Гюго высказывал свои взгляды на романтическую драматургию; предисловие это считалось как бы манифестом французского романтизма. Этим предисловием Гюго как бы «нанес последний удар классицизму», как выражался у нас молодой педагог В. И. Кречетов, «приходивший», по свидетельству И. И. Панаева, «в неистовый энтузиазм от этого предисловия и всюду носившийся с Кромвелем» («Воспоминания», под ред. Р. В. Иванова-Разумника, Лгр. 1928, стр. 49). Драма эта вызвала впоследствии очень резкий отзыв Пушкина: «Драмма Кромвель была первым опытом романтизма на сцене Парижского Театра. Виктор Гюго почел нужным сразу уничтожить все законы, все предания французской драмы, царствовавшие из-за классических кулис. Единство места и времени, величавое однообразие слога; стихосложение Расина и Буало, – всё было им ниспровергнуто: однако, справедливость требует заметить, то В. Гюго не коснулся единства действия [и единства занимательности (intérêt)]: в его трагедии нет никакого действия и того менее занимательности» (сб. «Неизданный Пушкин», Пгр. 1922, стр. 195, прим. 6). «Этот отзыв», – по словам Б. В. Томашевского, – «как сравнительно поздний, относящийся к эпохе, когда романтический театр уже приходил в упадок и недолговечность этого театра окончательно выяснилась, отражает более резкие взгляды Пушкина, чем те, которые он исповедывал в 1830 году» («Письма Пушкина к Е. М. Хитрово», Лгр. 1927, стр. 209, прим.). «Упрек в подражании «Кромвелю» Виктора Гюго», – справедливо говорит Н. В. Измайлов, – «означал бесповоротно и безнадежно неудачу Пушкина. Трагедия его пролежала пять лет в рукописи – по обстоятельствам, вне его лежавшим, – и при самом появлении оказалась уже устарелой и ненужной, лишь простым подражением в глазах той «сволочи», по выражению Пушкина, которая, по его глубокому убеждению, далеко не доросла до его понимания» (там же, стр. 100). Любопытно отметить, что когда в 1832 г. Хомяков познакомил друзей со своей трагедией «Димитрий Самозванец» (издана в 1833 г.), раздались голоса, что «она далеко превосходит «Бориса» Пушкина» – Боратынский готов был этому суждению верить («Татьевский Сборник С. А. Рачинского», С.-Пб. 1899, стр. 44).

– «Стихи без рифм – не стихи»: некогда сам Пушкин не считал белые стихи стихами; известна его пародия на стихотворение Жуковского «Тленность»:

Послушай, дедушка, мне каждый раз,
Когда взгляну на этот замок Ретлер,
Приходит мысль: что если это проза,
          Да и дурная?

«В. А. Жуковский от души смеялся над пародией молодого человека, но предрекал ему время, когда он переменит мнение свое о белом стихе» – свидетельствует Анненков («Материалы», изд. 1873 г., стр. 42). Ср. выше, т. I, стр. 133, 250, 444, 504–505. См. заметку Г. В. Маслова в изд. «Пушкин и его соврем.», вып. XXVIII, стр. 96–98.

– «Жду переводов и суда Немцев», – переводов Пушкин дождался скоро: уже 10 июня 1831 г. ревельская цензура пропустила перевод, сделанный размером подлинника и исполненный Карлом фон-Кноррингом для второго выпуска издававшейся им «Русской Библиотеки для немцев» («Russische Bibliothek für Deutsche», Zweites Heft, Reval, 1831), с небольшим историко-критическим предисловием (о нем см. Сочинения Пушкина, изд. Академии Наук, т. IV, примеч., стр. 163–164); другой перевод был исполнен еще раньше бароном Егором Федоровичем Розеном (о нем см. ниже, письмо № 468 и примечания, стр. 426): «Известный наш Поэт, Барон Е. Ф. Розен, – сообщалось в «Литературной Газете» от 26 мая

1831 г., – перевел вполне на Немецкий язык драматическую поэму А. С. Пушкина «Борис Годунов». Некоторые опыты преложений Барона Розена на Немецкий язык (стихотворений Пушкина и Б. Дельвига), помещенные в Ревельской Газете Эстона, служат надежною порукой за верность и поэтическое достоинство сего нового переводШ» (№ 30, стр. 246). Сам Розен в письме к Пушкину от 27 июня 1831 г. писал, что «приготовляет все нужное для перевода «Бориса»; и, как скоро можно будет, приедет» в Царское Село, где проводил лето поэт (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 261), а 19 июля уже писал С. П. Шевыреву: «Я перевел его т. е. «Бориса Годунова»] на Немецкий язык, с рукописи автора, и заслужил его восторженную благодарность и хвалу Жуковского» («Русск. Арх.» 1878 г., кн. II, стр. 47); перевод Розена издан, однако, не был; возможно, что и переведена им была не вся трагедия (см. Сочинения Пушкина, изд. Акад. Наук, т. IV, примеч., стр. 164). – Что касается «Суда немцев», то Пушкин его не дождался, но «отзыв наших Шлегелей» предугадал верно: лишь немногие, избранные, друзья и единомышленники, отнеслись к трагедия с пониманием и восторгом.... Многочисленные же отзывы критики были разноречивы, растеряны, не знали, как отнестись к произведению Пушкина: считать ли его трагедией или поэмой, подражанием или самостоятельным творчеством. – Большая часть отнеслась к нему отрицательно, и даже статьи хвалебные (например, Полевого) видели в нем подражание, всецело зависимое от Карамзина... Уже через год после выхода трагедии, в начале 1832 г., Ив. Киреевский так суммировал отношение к ней публики и критики: «Такого рода трагедия, где главная пружина не страсть, а мысль, по сущности своей не может быть понята большинством нашей публики... Таково состояние нашей литературной образованности. Я говорю это не как упрек публике, но как факт, а более всего как упрек поэту, который не понял своих читателей. Конечно, в Годунове Пушкин выше своеЪ публики; но он был бы еще выше, если бы был общепонятнее. Своевременность столько же достоинство, сколько красота» («Европеец» 1832 г., № 1, стр. 113–115); ср. «Письма Пушкина к Е. М. Хитрово», стр. 100. О знаменитом немецком критике Шлегеле см. выше, т. I, стр. 410, и др.

– Пушкин очень высоко ставил и ценил суждения Павла Александровича Катенина (см. тт. I и II, по указателю), большого знатока теории и практики драматического искусства; но, воспитанный на произведенияБ французской классической школы, Катенин и сам писал по ее правилам и не мог понять и оценить «Бориса Годунова». Вот как, в письме (от 1 февраля 1831 г. из своего имения Шаева) к одному из своих соседей-приятелей, спрашивавшему у него обстоятельного разбора произведения Пушкина, он резюмировал свое о нем мнение: «Самое лучшее в нем слог. Погрешности, небрежности, обмолвки водятся там и сям, но их стоило бы только приятелю (кабы у Пушкина был толковый) карандашом заметить, а ему в одно утро выправить... Во многих подробностях есть ум без сомненья, но целое не обнято; я уж не говорю – в драматическом смысле: оно не драма отнюдь, а кусок истории, разбитый на мелкие куски в разговорах; и в этом отношении слишком многого недостает... Первое появление царя сухо, а второе, шесть лет спустя, уже тоскливое: в летописях более поэзии. Патриарх рассказывает чудо, сотворенное новым угодником Углицким, и курсивом напечатано: «Годунов несколько раз утирается платком»: Немецкая глупость! Мы должны видеть смуту государя-преступника из его слов или из слов свидетелей, коли сам он молчит, а не из пантомимы в скобках печатной книги. Наставленья умирающего сыну длинны и lieux communs [общие места]; важнейшее дело: препорученье молодого наследника усердию духовенства, бояр, воевод etc. взятие с них обещания клятвенного, – а это-то и скомкано. Женский крик, когда режут, – мерзость; зачем ему быть слышным? В тишине совершённое злодейство еще страшнее и не гадко. Самозванец не имеет решительной физиономии; опять лучшая, по истории, сцена, где он, больной, на духу солгал и выдал себя за Димитрия, пропущена; пособия, полученные в Польше, не показаны, всё темно, всё недостаточно; признанье Марине в саду – глупость без обиняков. Если Пушкин полагал, что нельзя было ей не знать всей правды, ни Отрепьеву ее обмануть (что  вероятно), сцену должно было вести совсем иначе, хитрее: Марине выведывать, Самозванцу таиться; наконец, она бы умом своим вынудила его личину сбросить, но, как властолюбивая женщина, дала слово молчать буде он обещает всем, что есть святого, на ней жениться, сделавшись царем: и к истории ближе, и к натуре человеческой, а как оно у Пушкина – ни на что не похоже. Курбского хотел он выставить юным героем с чистой душой; но хорошо-ли так радостно восклицать: Отчизна! я твой etc., входя в нее с войной, готовясь огнем и мечом ее опустошить? Дело, слезам подобное, и тут Самозванец лучше чувствует: этого терпеть нельзя. Важная измена Басманова не приготовлена, не изложена, похожа как бы на женскую причуду. Словом, всё не достаточно, многого нет, а что и есть, так esquissé [лишь набросано], – что надобно наперед историю прочесть, а кто давно не читал и позабыл, – драмою сыт не будет: большой порок, ибо всякое сочинение должно быть само собой удовлетворительно, – эдакое обещает нечто дополнительное и историческим сказаниям и слова не держит. Комическая примесь не дурна, но опять скажу: бедна; народ, сперва обожающий Бориса, понемногу охладевший, перекинувшийся на сторону врага его, – большая картина для мастера, но где же она? Сцена иностранцев меня рассмешила, но это шалость: не забудь, что вся соль ее существует только для такого читателя, кто знает все три языка. Вообще, по напечатанному для образчика в журнале разговору Пимена и Григория я ожидал (конечно, не трагедии, которой и в помине нет), а чего-то, если не для изящного чувства, по крайней мере для холодного рассудка более значительного, нежели, что вышло; надеялся на творение зрелое, а теперь оно мне кажется ученическим опытом: мало достоинств, большой красоты ни одной, плана никакого, даже недосмотры: царь не знает ничего о самозванце до вести Шуйского, что он уже у Сигизмунда, и тут учреждает заставы, а мы их видим учрежденные до побега Гришки, NB по указу царя. Есть смелые намеки на обязанность господ держать дурных слуг и наушников правительства: «les bleux» [«голубых», т. е. жандармов]»... «Рассказ о прозрении пастуха точно хорош, он и беседа инока летописца с Григорием, по моему мнению, только и возвышают книгу над «Баррикадами 1830 года» – брошюркой, не знаю чьей, где в лицах последняя революция Парижская, и которая вероятно в три дня написана; о Пушкине же провозглашают, что он шесть лет пересматривал ... Возвращаясь к «Борису», желаю спросить: что от него пользы белому свету? qu'est-ce qu'il prouve? [что он доказывает?] На театр он нейдет, поэмой его назвать нельзя, ни романом, ни историей в лицах, ничем; для которого из чувств человеческих он имеет цену или достоинство? Кому будет охота его читать, когда пройдет первое любопытство? Я его сегодня перечел в третий раз – и уже многое пропускал, а кончил, да подумал: 0 [т. е. нуль]» («Помощь голодающим. Научно-литературный сборник. Издание Русских Ведомостей», М. 1892, стр. 254–257). Таким образом Катенин, которого Пушкин готов был, по знанию вопроса, поставить наряду со Шлегелем, отнесся к «Борису Годунову» совершенно отрицательно и оценил его как полный нуль... Суждение его поэту, вероятно, осталось неизвестно; по крайней мере до нас не дошел отзыв его, сообщенный Пушкину, если он вообще решился сообщить ему свое мнение.

– В числе «прочих» критиков, мнение которых Пушкин сравнивал с бессознательными криками попугаев или сорок, говорящих с чужого голоса, оказался, между прочим, знаменитый актер-трагик В. А. Каратыгин, который в письме к своему учителю П. А. Катенину писал 5 марта 1831 г.: «Недавно вышел в свет Борис Годунов Пушкина; какого роду это сочинение – предоставляется судить каждому; он сам не назвал его ни трагедией, ни поэмой; по-моему это галиматья в шекспировском роде» («Библиогр. Записки» 1861 г., ст. 600; то же – «Русск. Арх.» 1871 г., кн. I, ст. 0243). Как образчик кривотолков приведем еще суждения образованного литератора Н. А. Мельгунова, который, в свою очередь, писал С. П. Шевыреву: «Спрашиваю, что нового открыл Пушкин после Карамзина в своем Борисе? Это – Карамзин в звучных, превосходнейших стихах, но с тем же неверным историческим взглядом, с теми же несообразностями в характерах, если еще не с большим, с тем же, если также не с большим недостатком единства в целом и вдобавок с анахронизмами (Борис говорит об утраченной молодости, Лжедмитрий – о высоком сане поэта по случаю латинских стишонков какого-то рифмоплета). Погодин, один из твоих педантов-изыскателей, право, лучше Пушкина-поэта понимает этот период нашей истории» («Русск. Стар.» 1898 г., № 11, стр. 316). Поэт Языков 11 февраля писал брату: «Годунов раскупается слабо. Пушкин ... издал его слишком и слишком поздно. Добро бы хоть он в эти пять лет поправил его, а то всё прежнее и всё вообще не то, чего ожидать следовало» («Вестн. Европы» 1897 г., № 12, стр. 603, и «Историч. Вестн.» 1883 г., № 12, стр. 531); приятель Языкова и брат лицейского товарища Пушкина – В. Д. Комовский – также находил, что «в Борисе Годунове нет драматического или, лучше сказать, театрального интереса. Пушкин не проник в глубокое значение той исторической эпохи, которую предпринял изобразить, не постиг ее идею и не изобразил ее со всею живой очевидностью и стройным единством в многообразии, не раскрыл в полноте и с совершенством душу человека и характеры исторические, но набросал прекрасные очерки, провел перед нами беглые сцены, показал нам наскоро отрывки великого события, если можно так сказать, предоставив нам самим дополнить многое недостающее» (там же, стр. 531).

– Говоря о попугаях и сороках Инзовских, Пушкин вспоминает своего бывшего начальника в Кишиневе – Главного попечителя и председателя Попечительного Комитета о колонистах Южного края России генерал-лейтенанта Ивана Никитича Инзова (ум. 27 мая 1845; см. выше, т. I, по указателю, [а также статью Ю. Г. Оксмана «К истории высылки Пушкина из Петербурга» в сборнике статей «Памяти П. Н. Сакулина», М. 1931, стр. 161–165. Ред.]). Инзов жил в Кишиневе в доме боярина Донича, на отдельном от города холме, получившем впоследствии название «Инзовской горы». Дом этот нанимался для наместников Бессарабии на городские средства. Он представлял собою довольно большое двухэтажное здание. Вверху помещался сам Инзов, внизу – двое или трое из его чиновников, – в том числе и Пушкин, занимавший две небольшие комнаты. При доме находился виноградный и фруктовый сад; там же находился птичий двор со множеством канареек и других птиц, до которых Инзов был большой охотник (С. Потоцкий, «Инзов, Иван Никитич. Биографический очерк», Бендеры, 1904, стр. 47–48, 53). В обучении инзовских птиц принимал участие сам Пушкин. По крайней мере Вигель, рассказывая о привязанности друг к другу Пушкина и Инзова и трогательных и забавных их взаимных отношениях, пишет: «Веселый, острый ум Пушкина оживил, осветил пустынное уединение старца [Инзова]. С попечителем своим, более, чем с начальником, сделался он смел и шутлив, никогда не дерзок; а тот готов был всё ему простить. Была сорока, забавница целомудренного Инзова: Пушкин нашел средство выучить ее многим неблагопристойным словам, – и несчастная тотчас осуждена была на заточение» (Записки Ф. Ф. Вигеля, ч. VI, М. 1893, стр. 152; ср. ibid, стр. 145, а такжеО«Воспоминания А. М. Фадеева, Одесса, 1897, стр. 91– характеристики Инзова). Этот рассказ об одной из инзовских сорок П. И. Бартенев передал в статье своей «Пушкин в Южной России» в «Русск. Арх.» 1866 г., ст. 1129 (отд. изд., М. 1862, стр. 49). И. П. Липранди в своих заметках на статью Бартенева вносит поправку к рассказу Вигеля и говорит, что хотя у Инзова на балконе действительно жили две сороки, каждая в особой клетке, но анекдот случился с серым попугаем, который стоял в клетке на том же балконе: «Пушкин выучил его одному бранному молдаванскому слову. Я был свидетелем, как в первый раз узнал об этом Иван Никитич. В день Пасхи 1821 года преосвященный Димитрий (Сулима) был у генерала; в зале был накрыт стол, установленный приличными этому дню блюдами; благословив закуску Димитрий вошел в открытую дверь, на балкон, за ним последовал Инзов и некоторые другие. Полюбовавшись видом, Димитрий подошел к клетке и что-то произнес попугаю, а тот встретил его помянутым словом, повторяя его и хохоча. Когда Инзов проводил преосвященного, то, встретив меня и других, также удаляющихся, в числе которых был и Пушкин, Иван Никитич, с свойственной ему улыбкой и обыкновенным тихим голосом своим, сказал Пушкину: «Какой ты шалун! преосвященный догадался, что это твой урок». Тем всё и кончилось» («Русск. Арх.» 1866 г., ст. 1264–1265). Судя по комментируемому месту письма Пушкина, можно думать, что он обучил непристойным словам и попугаев и сороку Инзова, так что правы и Вигель и Липранди...

– Поэма Боратынского – «Наложница» (во 2-й части его «Стихотворений», изд. 1835 г., напечатана под заглавием «Цыганка»); она вышла в свет в Москве весною 1831 г. (ценз. разр. 20 марта 1831 г.), отрывки же из нее были напечатаны в «Деннице на 1830 г.», «Альционе» 1831 г. и «Северных Цветах на 1831 г.». Так как Пушкин дает отзыв о всей поэме, надо думать, что он познакомился с нею в рукописи автора, – на что есть указание в одной (недатированной) записке Боратынского к И. В. Киреевскому: «Я буду у тебя завтра. Давно с тобой не виделся от того, что занят был Пушкиным... Написал-ли ты повесть? Моя готова...» («Татевский Сборник С. А. Рачинского», С.-Пб. 1899, стр. 8). Восторженный отзыв Пушкина в сущности был исключением, лишний раз свидетельствуя о его чревычайном благожелательстве вообще и о некотором пристрастии к Боратынскому в частности, доходившем до того, что, по свидетельству С. П. Шевырева, «про Боратынского стихи при нем нельзя было и говорить ничего дурного» (Л. Майков, «Пушкин», стр. 331; еще вспомним, что к 1830–1831 г. относится оставшаяся незаконченною статья Пушкина о Боратынском, начатая еще в 1827 г.); был доволен «Наложницей» и кн. Вяземский, писавший Плетневу 31 января 1831 г.: «Боратынский готовится печатать свою поэму и написал к ней замечательное предисловие, в котором разбирает, что это за нравственность, о которой толкуют Булгарины и прочие нравственные писатели его покроя. Боратынского ум с каждым днем становится светлее и разбирательнее» («Изв. Отд. Русск. яз. и слов. Акад. Наук» 1897 г., т. II, кн. I, стр. 95–96). «Что скажете и что скажут у Вас и у нас о «Наложнице»? Как много в ней хорошего! А предисловие? Мастерское произведение: невозможно умнее и убедительнее ничего сказать в пользу этого запроса» – писал он 21 апреля Плетневу же (там же, стр. 96). Между тем, отзывы других лиц, знавших «Наложницу» и по рукописи, и по печатному изданию, было гораздо сдержаннее, а были отзывы и вполне отрицательные (см. свод этих суждений в издании Сочинений Боратынского, под ред. М. Л. Гофмана, т. II, Пгр. 1915, стр. 256–264; отзыв Соболевского – в брошюре В. И. Саитова: «Соболевский, друг Пушкина», изд. Парфенон, С.-Пб. 1922, стр. 38); из них приведем лишь отзыв Е. М. Хитрово, в котором упоминается имя Пушкина; 21 мая 1831 г. она писала П. А. Вяземскому: «Нет, я не могу восхищаться «Наложницей», и я в том покаялась Пушкину. Я даже вовсе не нашла в ней автора «Бала». Всё это бесцветно, холодно, без энергии и особенно без всякого воображения. Герой – дурак, никогда не покидавший Москвы. Я не могу его себе иначе представить, как в дрянном экипаже или в грязной передней» («Русск. Арх.» 1884 г., кн II, стр. 418; Сочинения кн. П. П. Вяземского, C.-Пб. 1893, стр. 531). Свод суждений Пушкина о Боратынском см. в Сочинениях Боратынского, под ред. М. Л. Гофмана, т. II, Пгр. 1915, стр. 326–327; об их взаимных отношениях – в сб. Б. А. Садовского: «Ледоход», Пгр. 1916, стр. 108–110.

Сноски

9 Между прочим, автор брошюры: «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина. Разговор», М. 1831; см. о ней Соч. Пушкина изд. Академии Наук, т. IV, примеч., стр. 154, и ниже, стр. 328–329.

10 В «Новостях литературы» (Прибавления к «Русскому Инвалиду»), 1822 г., кн. II, стр. 188 и сл.

11 Отрывок ответа Гнедича был написан лишь в 1824 г. и впервые появился в «Северных Цветах на 1828 г.», отд. Поэзии, стр. 47–50.