Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1815-1825. Часть 27.
|
111. А. Г. Родзянке (стр. 104). Впервые напечатано вЙ«Русск. Обозр.» 1897 г., № 2, стр. 524—525, Н. И. Черняевым; перепечатано в его же сборнике: «Критические заметки о Пушкине», Харьков. 1900, стр. 67—69, а также в «Русск. Арх.» 1900 г., кн. III, стр. 148; подлинник — в библиотеке Харьковского Университета.
— Об Аркадии Гавриловиче Родзянке см. выше, на стр. 274, в объяснениях к письму Е 57. Родзянко — сын Хорольского (Полтавской губернии) маршала дворянства, воспитывался в Московском Университетском Благородном Пансионе, служил (1818—1819) в л.-гв. Егерьском полку, а 3 марта 1821 г. вышел, с чином капитана, в отставку из Орловского пехотного полка, после чего проживал в своем богатом Полтавском имении, — селе Родзянках, Хорольского уезда. В начале 1830-х гг. Родзянко женился на Надежде Акимовне Клевцовой и потом имел семью из пяти человек детей. О его литературной деятельности и об отношениях см. в нашей заметке о Родзянке в «Русск. Биогр. Словаре», стр. 293—297, книгу В. Л. Модзалевского: «Малороссийский родословник», т. IV, стр. 308 и 314—315, и «Алфавит декабристов», под ред. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, Лгр. 1925, стр. 387—388. Поклон Пушкину Родзянко переслал, конечно, через Анну Петровну Керн, жившую тогда в Лубнах и переписывавшуюся со своей любимою кузиною Анной Николаевной Вульф (ей-то А. П. Керн и «написала много нежностей» о поэте), равно как с ее братом Алексеем и с Л. С. Пушкиным (см. выше, № 106).
— Пушкин познакомился с А. П. Керн еще в 1819 г., в доме А. Н. Оленина, а затем имел о ней сведения от Анны Н. Вульф и читал ее приписки к полученному от Родзянки письму от 10 мая 1825 г. (см. его вЙ«Письмах Пушкина и к Пушкину, собрал М. Цявловский», М. 1925, стр. 9—10); вскоре по его получении он встретился с Керн, когда та приехала в Тригорское к своей тетке, Осиповой, — и страстно увлекся ею (см. ниже, письма № 154, 155, 157 и след.) В своих «Воспоминаниях» («Библ. для Чтения» 1859 г.; ср. Л. Майков, Пушкин, стр. 238) Керн рассказывает: «Прожив несколько времени в Дерпте, в Риге, во Пскове, я возвратилась в Полтавскую губернию к моим родителям. В течение шести лет я не видела Пушкина, но от многих слышала про него, как про славного поэта, и с жадностью читала «Кавказского Пленника», «Бахчисарайский Фонтан», «Братья Разбойники» и 1-ю главу «Онегина», которые доставлял мне сосед наш, Аркадий Гаврилович Родзянко, милый поэт, умный, любезный и весьма симпатичный человек. Он был в дружеских отношениях с Пушкиным и имел счастие принимать его у себя в деревне (Полтавской губернии, Хорольского уезда): Пушкин, возвращаясь с Кавказа, прискакал к нему с ближайшей станции, верхом, без седла, на почтовой лошади в хомуте... Во время пребывания моего в Полтавской губернии я постоянно переписывалась с двоюродною сестрою моею А. Н. Вульф... Она часто бывала в доме Пушкина, говорила с ним обо мне и потом сообщала мне в своих письмах различные его фразы; так в одном из них она писала:м«Vous avez produit une vive impression sur Pouchkine à votre rencontre chez Olenine; il dit partout: elle était trop brillante» [т.-е.: «Ты произвела глубокое впечатление на Пушкина при твоей встрече с ним у Олениных; он все говорит: она была слишком блестяща»]. В одном из ее писем Пушкин приписал сбоку из Байрона: «Une image qui a passé devant nous, que nous avons vue et que nous ne reverrons jamais» [т. е. «Видение пронеслось мимо нас, мы видели его и никогда опять не увидим»]. Когда же он узнал, что я видаюсь с Родзянко, то переслал через меня к нему письмо, в котором были расспросы обо мне и стихи: «Наместник Феба иль Приапа».... После этого мне с Родзянко вздумалось полюбезничать с Пушкиным, и мы вместе написали ему шуточное послание в стихах. Родзянко в нем упоминает о моем отъезде из Малороссии и о несправедливости намекоь Пушкина на любовь ко мне. Послание наше было очень длинно, но я помню только последний стих: «Прощайте, будьте в дураках». Ответом на это послание были следующие стихи, отданные мне Пушкиным, когда я через месяц после этого встретилась с ним в Тригорском: «Ты обещал о романтизме» и т. д.».
— О поэме «Чупка» А. Г. Родзянко отвечал Пушкину 10 мая 1825 г., что она «скончалась» на тех отрывках, которые он ему читал.
— О сатирах Родзянко на Пушкина см. выше, в объяснениях к письму № 57, стр. 274.
— Поэма Боратынского «про Чухонку» — «Эда. Финляндская повесть»; см. выше, стр. 367.
— О Парнассе см. выше, стр. 220.
— Аполлон — Феб, бог поэзии и искусств.
— Порфирий — брат Родзянки — Порфирий Гаврилович, бывший годом его моложе; о нем нам ничего неизвестно, кроме того, что в 1840 г. он был жив и имел чин надворного советника.
— Стихи, коими заканчивается письмо Пушкина, были, как выше указано, приведены по памяти и не совсем точно в Воспоминаниях А. П. Керн в «Библ. для Чтения» 1859 г. (т. 154, стр. 115).
— Приап — сын Венеры и Вакха, бог садов, виноградников, а также непристойных, бесстыдных наслаждений.
— Письмо Пушкина, пересланное им в письме А. Н. Вульф к А. П. Керн, не скоро попало к Родзянке: он не отвечал на него три месяца по получении и ответил лишь 10 мая 1825 г. шутливым письмом, с несколькимЫ приписками А. П. Керн; приводим его начало, чтобы дать понятие о тоне, в котором оно написано:
«Виноват, сто раз виноват пред тобою, любезный и дорогой мой Александр Сергеевич, не отвечая три месяца на твое неожиданное и приятнейшее письмо. Излагать причины моего молчания и не нужно, и излишне: лень моя главная тому причина, и ты знаешь, что она никогда не переменится, хотя Анна Петровна ужасно как моет за это выражение мою грешную головушку; но, не взирая на твое хорошее мнение о моих различных способностях, я становлюсь втупик в некоторых вещах, и во первых, в ответе к тебе. Но сделай милость, не давай воли своему воображению и не делай общею моей неодолимой лени; скромность моя и молчание в некоторых случаях должны стоять вместе обвинителями и защитниками ее. Я тебе похвалюсь, что благодаря этой же лени, я постояннее всех Амадисов и польских и русских. Итак, одна трудность перемены и искренность моей привязанности составляют мою добродетель: следовательно, говорит Анна Петровна, немного стоит добродетель ваша: а она соблюдает молчание [далее рукою Керн:] молчание — знак согласия [рукою Родзянки:] и справедливо. Скажи пожалуй, что вздумалось тебе так клепать на меня? За какие проказы? За какие шалости? Но довольно, пора говорить о литературе с тобою, нашим Корифеем. [Рукою Керн:]Ч«Ей богу, он ничего не хочет и не намерен вам сказать! Насилу упросила! Если бы вы знали, чего мне это стоило! Самой безделки: придвинуть стул, дать перо и бумагу и сказать — пишите. Да спросите, сколько раз повторить это должно было. [Рукою Родзянки:] Repetitia est mater studiorum».... и т. д. ...«Прощай, люблю тебя и удивляюсь твоему гению и восклицаю:
О, Пушкин, мот и расточитель
Даров поэзии святой
И молодежи удалой
Гиерофант и просветитель,
Любезный женщинам творец.
Певец Разбойников, Цыганов,
Безумцев, рыцарей, Русланов,
Скажи, чего ты не певец?....»
На это письмо (см. его в Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 213—215, без окончания; полностью — в изданных М. А. ПавловскимГ«Письмах Пушкина и к Пушкину», М. 1925, стр. 9—10) Пушкин отвечал, в июле 1825 г., посланием к Родзянке: «Ты обещал о романтизме, О сем Парнасском афеизме....»
112. Л. С. Пушкину (стр. 105). Впервые напечатано по черновой, трудно читаемой рукописи вП«Русск. Стар.» 1884 г., т. 43, стр. 18—19 и в «Русск. Арх.» 1884 г., кн. III, стр. 198; подлинник — в рукописи б. Румянц. Музея № 2370, л. 42. Полную транскрипцию см. в конце IV тома.
— Эта черновая шуточная записка, которую равным образом можно считать и стихотворением в формеІ«послания», — в окончательной отделке неизвестна; только в 29-м примечании к «Евгению Онегину» (гл. 4, строфа XCV), к упоминанию о принесенном для Ленского «вдовы Клико или Моэта благословенном вине», Пушкин сделал выноску, процитировав несколько стихов из этого, как он определил, «Послания к Л. П.»:
В лета красные мои
Поэтический аи
Нравился мне пеной шумной,
Сим подобием любви
Или юности безумной, и пр.
Ср. выше, стр. 369—370, при письме № 106, записку Пушкина к брату с поручением прислать ему вина: бордо, сотерну и шампанского, а также в письмах № 114, 127 и 141.
113. Барону А. А. Дельвигу (стр. 105—110). Впервые напечатано вФ«Северных Цветах на 1826 год» (ценз. дозв. 25 февраля 1826 г.), отд. прозы, стр. 101—106, под заглавием: «Отрывок из письма А. С. Пушкина к Д.»; затем перепечатано было, в виде второго «приложения», при 3-м издании «Бахчисарайского Фонтана», 1830 г. (стр. 41—46), без перемен; в собрании «Поэм» Пушкина, ч. I, 1835 г., стр. 230—232, и в его «Сочинениях» (посмертное издание, т. II, 1838 г., стр. 188—190), с незначительными переменами и пропуском послания к Чаадаеву, внесенного в III том, стр. 138, под заглавием: Ч***ву; кроме того, под заглавием: «К Д. о Тавриде», помещено было, как образцовое, в книге И. С. Пенинского: «Российская хрестоматия, или отборные сочинения отечественных писателей в прозе и стихах», Ч. I, С.-Пб. 1833, отдел «Писем», стр. 294—297, а отсюда вошло в сборник образцов Беррара и Журдана для переводов на французский язык (С.-Пб. 1840 г., стр. 52). В нашем издании воспроизведен текст «Северных Цветов на 1826 год». В Соч., изд. Ефремова,
1882 г., т. VII, стр. 131—134, дана сводная редакция текстар«Северных Цветов» и черновой рукописи, приведенной, в отрывках, в «Материалах» Анненкова (стр. 75—79). Черновик (1-я редакция) в рукописи б. Румянц. Музея № 2370, л. 42 об. — 44; другой черновик (2-я редакция), на бумаге с вод. зн. N. Сазонов, — перебеленный, но также с помарками, — в Рукоп. Отдел. Библ. Акад. Наук, в собр. Майкова (см. В. И. Срезневский, Пушкинская коллекция, принесенная в дар Библиотеке Акад. Наук А. А. Майковой — «Пушк. и его совр.», вып. IV, стр. 33, № 3). — Датируется по положению в тетради № 2370, на основании появления стихотворения «К Ч.» («К чему холодные сомненья») в № 12 «Сев. Пчелы» 1825 г., от 27 января (ценз. дозв. 26 янв.), а также по началу чернового наброска, в котором сказано: «Путешествие по Тавриде прочел я с чрезвычайным удовольствием», — книгу же эту Пушкин просил прислать ему еще в письме от начала ноября 1824 г. (№ 103).
— Общее содержание этого письма следует сравнить с почти современным поездке Пушкина в Крым письмом его к брату Льву Сергеевичу от 21 сентября 1820 г. (выше, стр. 12—14, Ж 16), где упоминается и Тамань, и Керчь, и Митридатова гробница, и Пантикапея, и другие местности, которые он посетил, путешествуя с Раевскими. С ними же прожил он три недели в Юрзуфе. Пребывание здесь Пушкина подвергнуто подробнейшему обследованию в работе А. Л. Бертье-ДелагардЦ в сборн. «Пушк. и его современники», вып. XVII — XVIII, стр. 77—155: «Память о Пушкине в Юрзуфе»; в статье этой подробно описан и весь маршрут Пушкина и Раевских, из которого видно, что из Феодосии они выехали на брандвахтенном судне морем вечером 17—18 августа 1820 г., а в Юрзуф прибыли 18—19 августа утром; выехав оттуда 4—5 сентября, они 8 сентября были в Симферополе, откуда дня через два Пушкин отправился к месту службы в Кишинев и прибыл туда 21 сентября, проехав через Одессу (назв. сочин., стр. 105—112).
— Lazzaroni — так называются в Неаполе люди, живущие беспечно, под открытым небом и зарабатывающие себе хлеб разными мелкими промыслами и услугами.й«Нет ничего грязнее Неаполя и его «ладзарони», которых насчитывают до 40 тысяч человек; они питаются макаронами, и большинство из них не имеет ночлега и спит на улицах», — писал из Неаполя своему отцу 25 октября (16 ноября) 1822 г. знакомец Пушкина и его сочлен по «Зеленой Лампе» кн. Д. И. Долгоруков («Русск. Арх.» 1914 г., № 5, стр. 22).
— О любимом Пушкинском кипарисе в Юрзуфе см. в указанной статье А. Л. Бертье-Делагарда, стр. 143—151.
— Путешествие М. — книга Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола «Путешествие по Тавриде в 1820 г.», С.-Пб. 1823; Муравьев посетил Крым летом 1830 г., а в Юрзуфе был месяцем позже, чем Пушкин.
— Кикенеис — селение на Южном берегу Крыма, принадлежавшее Ревельоти.
— Выехав из Юрзуфа с Раевскими, Пушкин проехал по тропам западной части берега верхом, затем через горы проехал к местности, называемой Мердвень (Лестница), посетил живописный Георгиевский монастырь, а затем уже направился в близ лежащий Бахчисарай.
— Изображение разрушенного храма Дианы (Артемиды) в Тавриде (упоминаемого далее в стихах к Чаадаеву), по реконструкции А. Шмитца, — см. в Соч. Пушкина, ред. Венгерова, т. II, стр. 9.
— Стихи «К чему холодные сомненья», под заглавием «К Ч.», были напечатаны, ранее появления всего письма Пушкина в «Северных Цветах», — в «Северной Пчеле» Булгарина от 27 января 1825 г., № 12, стр. 4.
— Ч. — П. Я. Чаадаев, тогда путешествовавший за границей. Конечные два стиха следует сравнить с заключительными словами приписываемого обыкновенно Пушкину другого послания к Чаадаеву же — 1818 г.:
Россия вспрянет ото сна
И на обломках самовластья
Напишет наши имена...
— Окончанию письма Пушкина придают важное биографическое значение, полагая, что словами: «Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes [фонтаном слез]» Пушкин желал сбить с толку читателей, которые, зная, вследствие бестактности Бестужева и Булгарина (см. выше, стр. 303—304 и 335—336), о сердечных переживаниях поэта, могли начать доискиваться имени той, которая владела его чувствами. «Совершенно ясен тот смысл, который поэт влагал в это известие для читателей, для знакомых и друзей», пишет П. Е. Щеголев: «Раньше, по слухам и по публикации Булгарина, мысль любопытного могла бы обратиться на одну из сестер Раевских. Но теперь сам Пушкин обозначил фамилию этой женщины неожиданной буквой К. (а не Р.), да кроме того прибавил, что рассказ о Фонтане он слышал раньше посещения Бахчисарая или Крыма... Ясно, что Пушкин, делая новое признание о происхождении «Бахчисарайского Фонтана», именно хотел устранить неприятные для него толкования прежнего признания и отдалить тот смысл, который находят в цитате из письма к Дельвигу биографы и комментаторы» («Пушк. и его совр.», вып. XIV, стр. 134—135). Того же мнения держался и П. И. Бартенев: высказывая предположение, что особа, поэтически описывавшая Пушкину «Фонтан слез», — та же самая женщина, про которую поэт говорил, что поэма его «Бахчисарайский Фонтан» есть не что иное, как переложение в стихи ее рассказа», прибавляет: «Буква К*, поставлена в печати может быть для прикрытия» (Пушкин в Южной России, М. 1914, стр. 44).
— N.N. — несомненно Николай Николаевич Раевский старший, с которым Пушкин был в Бахчисарае.
— Памятник ханской любовницы, а котором говорит Муравьев-Апостол, — «красивое», по его словам, «здание с круглым куполом», «мавзолей прекрасной Грузинки, жены хана Керим-Гирея»; рассказ об этом памятнике, заканчивающий собою сделанное Муравьевым описание Бахчисарая, был дан вместе с этим описанием, в виде «Выписки из путешествия по Тавриде И. М. Муравьева-Апостола», в приложении к изданиям «Бахчисарайского Фонтана», вышедшим при жизни Пушкина,
— Получив «Северные Цветы на 1826 г.», Языков в письме к своим родным от 25 апреля 1826 г. высказывал мнение, что «Дельвиг сделал немалую глупость, напечатав письмо Пушкина о Бахчисарае» («Языковский Архив», вып. I, С.-Пб. 1913, стр. 247).
114. Л. С. Пушкину (стр. 111). Впервые напечатано в «Библиографич. Зап.» 1858 г., № 4, ст. 97—98; подлинник (на бумаге — вод. зн. W. Dwells. 1822) в рукописи б. Румянц. Музея № 1254.
— Датируется по сопоставлению с предыдущими и последующими письмами.
— Вульф — Алексей Николаевич, приехавший к матери из Дерпта на рождественские каникулы; Пушкин емуЦ«ничего не говорил» — о своем плане побега за границу, который его тогда занимал; в план этот был посвящен Лев Пушкин, а также и П. А. Осипова, сообщавшая еще 22 ноября Жуковскому о желании поэта уехать из России (см. выше, стр. 359); об этом Пушкин говорит в в конце письма — условными словами «о банкире, о переписке, о месте пребывания Чедаева». Ожидая брата на праздники в Михайловское, поэт хотел с ним, Вульфом и П. А. Осиповой устроить общее совещание; но Льва Пушкина, повидимому, не пустили родители (см. ниже, в письмах № 122 и 125); Алексей же Вульф, собиравшийся ехать за границу летом 1825 г. (ср. ниже, в приписке П. А. Осиповой к письму № 126), предлагал Пушкину увезти его с собой под видом слуги. Он так вспоминал об этом впоследствии: «Пушкин, не надеясь получить в скором времени право свободного выезда с места своего заточения, измышлял разные проекты, как бы получить свободу. Между прочим, предложил я ему такой проект: я выхлопочу себе заграничный паспорт и Пушкина, в роли своего крепостного слуги, увезу с собой за границу. Дошло ли бы у нас дело до исполнения этого юношеского проекта, — добавляет Вульф, — я не знаю; я думаю, что все кончилось бы на словах» (М. И. Семевский, Прогулка в Тригорское — «С.-Пб. Вед.» 1866 г., № 146, 31 мая, стр. 2; ср. М. А. Цявловский, Тоска по чужбине у Пушкина — «Голос Минувшего» 1916 г., № 1, стр. 41—42). — Между тем Лев Пушкин, получив настоящее письмо Пушкина, писал (в январе 1825 г.) Вяземскому из Петербурга в Москву, прося передать письмо Кюхельбекеру: «Осмеливаюсь.... воспользоваться сим случаем, чтобы поговорить с вами о брате. Я не считаю сего лишним, ибо по Москве ходят о том известия, дошедшие и до нас [см. в конце этого письма и выше, стр. 359], которые столь же ложны, сколько могут быть для него вредны. Причина его ссылки, — довольно жестокой и несправедливой меры правительства, — вам, может быть, не совершенно известна. Вот она. Вследствие мелочных частных неудовольствий и дел с братом, Воронцов требовал его удаления, как человека вредного для общества (не говорю о прижимках — vexations, которые он делал брату в Одессе). В то время брат послал в отставку, но бумага Воронцова его предупредила [здесь несколько слов выцвели] сослать его в деревню под надзор правительства, с запрещением выезжать даже и в уездные города, говоря, что он для того так поступает, чтобы не быть принужденным прибегнуть к мерам строжайшим (?). Вот его история — без подробностей, но верная. Я видел все предписания и бумаги начальства. Оставляю вам, князь, судить о его положении. Что же касается до прочих слухов, которые могли бы и не расходиться, то верьте, что они большею частию совершенно ложны или по крайней мере увеличены» (Пушкин, сборник П. И. Бартенева, вып. II, стр. 28).
— П. А. — Плетнев.
— Дельвиг собирался навестить своего друга и Лицейского товарища в его изгнании, но осуществил это намерение лишь в конце апреля 1825 г. (см. ниже, письмо № 142).
— Рокотов, Иван Матвеевич, сосед Пушкина; см. выше, стр. 346; письмо, посланное с ним Льву Пушкину, до нас не сохранилось.
— Святочная песенка — NСël, политическое стихотворение, нам неизвестное (быть может, и не Пушкина), в роде его юношеского Noël: «Сказки» («Ура, в Россию скачет Кочующий деспот...»).
— «Pour des chansons» — значит: «за песенки».
— «Онегин» (1-я глава) был дозволен к печати цензором А. С. Бируковым 29 декабря 1824 г. В январе 1825 г. Лев Пушкин писал князю П. А. Вяземскому: «Вы скоро увидите печатанную первую главу Онегина, которую цензура, сверх всякого чаяния, пропустила. В одном из примечаний, присоединенных к Онегину, было место, убийственное для Василия Львовича [Пушкина]; мне очень хотелось сохранить его, но брат, как добрый племянник, его выпустил» (Пушкин, сборник П. И. Бартенева, вып. II, стр. 28).
— С Тригорскими — т.-е., с барышнями Вульф-Осиповыми.
— Календари — т.-е. альманахиЄ«Полярная Звезда» Бестужева и Рылеева, «Русская Старина» Корниловича и «Русская Талия» Булгарина, о предстоящем выходе которых Пушкин прочел в № XXIII — XXIV «Литературных Листков» за 1824 г., вышедших в середине декабря (см. стр. 180—181: письмо Бестужева и Рылеева, и 182—183). — Придворный и Академический Календари издавались Академией Наук с XVIII века; первый содержал собственно календарь и справочник о придворных чинах и кавалерах орденов, а второй — то же и списки всех чиновников.
— «Речь старика Шишкова» — опубликованная в № 101 «С.-Петербургских Ведомостей» 1824 г., от 16 декабря, «Речь, произнесенная Г. Министром Народного Просвещения в собрании членов Главного Правления Училищ, 11 Сентября 1824 г.» (тогда же она была издана и отдельными оттисками): В ней новый Министр Народного Просвещения, на которого Пушкин, как мы видели, возлагал такие большие надежды, высказал свои основные мысли по вопросу о воспитании и образовании. Приводим начало и конец этой речи, вызвавшие отзыв Пушкина, по тексту ее, воспроизведенному в «Сборнике распоряжений по Министерству Народного
Просвещения», т. I, стр. 527—528 (перепечатано также в «Русск. Стар.» 1889 г., т. 62, стр. 466—467).
«Милостивые государи! Благоугодно было его императорскому величеству облечь меня честию председательствования между вами. Чувствую и сожалею, что болезни и старость лет моих, изменяя моему усердию, не допускают меня действовать с тою подвижностью и быстротою, с какою желал бы я священной воле его быть исполнителем. Но я имею в вас, почтенные сотрудники мои, надежных помощников, и потому твердо уверен, что недостаток сил моих вознаградится вами к общей пользе ревностью. Ваши труды и старания облегчат мое бремя; ваше попечение и прозорливость подкрепят мою мерцающую память и слабеющие взоры. Нам поручено дело важное: надзор за учением и воспитанием Российского юношества. Мы дадим богу и Отечеству ответ, естьли нерачительно будем исполнять долг свой и обязанность. Благодарность или справедливые укоризны родителей, счастие или злополучие детей их готовятся изречь над нами суд свой в будущие времена. Перенесемся воображением чрез шесть или семь пятилетий вперед и взглянем мысленно на последствие наших деяний. Мы увидим великое число рассеянных по пространству России мужей, иных ратующих в поле, иных заседающих в суде, иных упражняющихся в разных званиях и должностях. Все они в юных летах своих наставляемы были людьми, под вашим смотрением находившимися. Наставления в малом возрасте, подобно целебным или вредоносным для телесного здравия сокам, действуют на человеческий разум, нрав и душу и часто остаются до самой глубокой старости неизгладимыми. Итак, естьли воспитываемое во множестве училищ юношество от нерадения нашего возрастет и возмужает с некоторыми недостатками и пороками; естьли, не утвержденное в благоговении к богу, в преданности к государю и отечеству, в любви к правде, в чувствовании чести и человеколюбия, заразится оно лжемудрыми умствованиями, ветротленными мечтаниями, пухлою гордостию и пагубным самолюбием, вовлекающим человека в опасное заблуждение думать, что он в юности старик, и чрез то делающим его в старости юношею; естьли, говорю, подобные небрежения допустятся быть существующими в училищах, или не возьмутся к отвращению их все возможные меры, то сколько впоследствии времени произойдет от того зла и в воинских ополчениях, и в судебных заседаниях, и в исполнении всяких должностей, в семействах и вообще в пользах общежития. Науки, изощряющие ум, не составят без веры и без нравственности благоденствия народного».... «Обучать грамоте весь народ или несоразмерное числу оного количество людей — принесло бы более вреда, нежели пользы. Наставлять земледельческого сына в риторике было бы приуготовлять его быть худым и бесполезным или еще вредным гражданином. Но правила и наставления в христианских добродетелях, в доброй нравственности нужны всякому, не выводят никого из определенного ему судьбою места и во всех состояниях и случаях делают его и почтенным, и кротким, и довольным, и благополучным. Благочестивый поселянин, прилежный в деле своем, добрый муж, чадолюбивый отец, мирный сосед, умеренный в своих желаниях, не скучающий в поте лица доставать себе насущный хлеб, несравненно просвещеннее для меня, нежели хитрый мудрец, знающий все науки, но который, последуя движению безнравственных страстей своих, мучит сам себя безнравственными мечтаниями и совращает других с истинного пути спокойной и благоденственной жизни. Я уверен, милостивые государи, что сии понятия мои об истинном просвещении не различествуют с вашими, и надеюсь, что на сем основании, творя волю пославшего нас, можем мы усердием и попечением своим призвать на себя благодать божию, удостоиться монаршего благоволения и привесть посильные услуги отечеству». — Прочитав эту речь Шишкова и другую (Предложение Главному Училищ Правлению от 12 декабря), Карамзин 30 декабря 1824 г. иронически спрашивал П. И. Дмитриева: «Читал ли ты речи Министра Просвещения? Восставать против грамоты есть умножать к ней охоту: следственно, действие хорошо и достойно цели Министерства, которому вверено народное просвещение. Какова Харибда, такова и Сцилла: корабль наш стучится об ту и другую, а все плывет. Я уверен, что Россия не погрязнет в невежестве: то есть уверен в милости божией» (Письма Карамзина к Дмитриеву, стр. 388).
— Тотчас после своего назначения Министром, Шишков занялся пересмотром прежнего Цензурного Устава и составлением нового, который и получил утверждение, уже от Николая I, — 10 июня 1826 г. Этот жестокий Устав, прозванный современниками «чугунным», давал цензорам полный простор для преследования авторов и ставил литературу и науку в невозможные условия существования. Еще 4 сентября 1824 г. Карамзин писал Дмитриеву по поводу слухов о цензуре: «К слову о цензуре прибавлю, что новый Министр Просвещения думает учредить новую и посадить в этот трибунал человек шесть или семь: на всякую часть Литературы будет особенный ценсор! То-то раздолье! Словесность наша с ценсорами процветет и без авторов» (Письма Карамзина к Дмитриеву, стр. 378).
— Семья Карамзиных с середины ноября проживала уже в Петербурге; историограф работал в это время над эпохою царя Шуйского: «Списываю вторую главу Шуйского; еще главы три с обозрением до нашего времени, — и поклон всему миру, не холодный, с движением руки навстречу потомству, ловкому или спесивому, как ему угодно», — писал он сам И. И. Дмитриеву 13 октября 1824 г. еще из Царского-Села (там же, стр. 380—381).
— Тургенев, Александр Иванович, конец 1824 года провел в Москве, куда спешно выехал 12 ноября, получив известие о смертельной болезни матери, Екатерины Семеновны, рожд. Качаловой; она скончалась, однако, до его приезда в Москву («Русск. Арх.» 1903 г., кн. II, стр. 76; ср. Провинц. Некрополь, т. I). Через полгода он с братом Сергеем уехал за границу, где уже давно находился их брат Николай, после 14 декабря перешедший на положение эмигранта. В первой половине марта 1828 г. А. И. Тургенев, упомянув о В. Л. Пушкине, писал князю П. А. Вяземскому: «Я получил мерзкое письмо со вложением от племянника», т.-е. от А. С. Пушкина; но письмо это не сохранилось («Остаф. Арх.», т. III, стр. 104).
— Северин, Дмитрий Петрович, «арзамасец», с которым в 1823 г. у Пушкина в Одессе была ссора (см. выше, стр. 279), — в 1824 г. служил в Коллегии Иностранных Дел в Петербурге, вращаясь в кружке Карамзина и Тургеневых. Вскоре он женился (вторым браком) на фрейлине вел. кн. Елены Павловны — графине Мольтке.
— Рылеев и Бестужев заняты были в это время подготовлением к печати третьей книжки «Полярной Звезды» — на 1825 год, которую они сперва рассчитывали издать к 1 января 1826 г., но потом заявили, что она выйдет к святой неделе («Литературные Листки» 1824 г., ч. IV, № XXIII, стр. 180—181) Рылеев во второй половине 1824 г. уезжал в Малороссию, к родным своей жены, и вернулся в Петербург в декабре (В. И. Маслов, Литературная деятельность К. Ф. Рылеева, Киев. 1912, стр. 362—363).
— Графа М. С. Воронцова в конце декабря ожидали из Одессы в Петербург; он прислал для пострадавших от наводнения 5.000 р., а его жена, гр. Елизавета Ксаверьевна — 3.000 р. («Русск. Арх.» 1903 г., кн. II, стр. 80—81, 168). Озлобление Воронцова против Пушкина долго не проходило; так, когда, в апреле 1826 г., кн. В. Ф. Вяземская просила Воронцова о принятии на службу некоего кн. Ухтомского, то его эта рекомендация «несколько остановила»: «он опасается, не в связи ли он с Пушкиным, который у него служил» (там же, стр. 179).
— И. И. Пущин, посетивший Пушкина в Михайловском 11 января 1825 года, рассказывает такую любопытную подробность: «Среди разговора, ex abrupto, он спросил меня: что об нем говорят в Петербурге и в Москве? При этом вопросе рассказал мне, будто бы император Александр ужасно перепугался, найдя его фамилию в записке коменданта о приезжающих в столицу, и тогда только успокоился, когда убедился что не он приехал, а брат его Левушка. На это», прибавляет Пущин:
«я ему ответил, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении, что вряд ли кто-нибудь смотрит на него с этой точки зрения» (Записки о Пушкине, С.-Пб. 1907, стр. 59—60). Ср., однако, выше, стр. 359—360, — запрос И. И. Дибича о Л. С. Пушкине.
— Аббат Жак Делиль (род. 1738, ум. 1813) — французский поэт, любивший изысканные перифразы, автор дидактической и описательной поэмы «Сады», переводчик Виргилия и Мильтона, — «Парнасский муравей», по определению Пушкина, сделанному в «Домике в Коломне» (строфа XIII). О Пушкине и Делиле см. «Пушкин в мировой литературе», стр. 38, 41 и 354.
— О проекте «побега» Пушкина см. выше, стр. 359 и 382; подчеркнутые Пушкиным слова обозначают условные понятия об устройстве правильной пересылки денег и корреспонденции за границу, вместе с означением места, куда они должны направляться.
— Чаадаев в это время находился в Швейцарии (М. О. Гершензон, П. Я. Чаадаев, М. 1908, стр. 52), и Пушкин, может быть, думал о возможности к нему присоединиться. Говоря:Д«Зачем мне бежать? Здесь так хорошо!», Пушкин желал обмануть бдительность полицейского за собою надзора, — на случай, если бы письмо его было прочтено на почте.
— К Пушкину собирался приехать на рождество Дельвиг, а в январе посетил его И. И. Пущин (см. ниже, стр. 387—388).
— Стихи, приведенные Пушкиным, взяты из его собственного (переведенного из Арно) раннего стихотворения 1822 года:
Блажен, кто в отдаленной сени,
Вдали взыскательных невежд,
Дни делит меж трудов и лени,
Воспоминаний и надежд;
Кому судьба друзей послала.
Кто скрыт, по милости Творца,
От усыпителя глупца,
От пробудителя нахала.
Оно впервые напечатано было в издании Стихотворений Пушкина 1826 г.
— По поводу посетителей Пушкина в Михайловском один крестьянин-современник вспоминал в 1891 г.:•«К нему в село иногда приезжали господа, его знакомые, но всегда на самое короткое время, а также приезжал из Святогорского монастыря монах, беседовал с ним или ходил о ним вдвоем по лесу» («Русск. Арх.» 1892, кн. I, стр. 97). Об этом монахе, наблюдению которого был поручен Пушкин, относивший его, без сомнения, к числу «усыпителей-глупцов», см. любопытный рассказ в Записках Пущина о Пушкине.
— Письмо «о потопе» см. выше, под № 106.