Скачать текст письма

Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1815-1825. Часть 47.

187. А. А. Бестужеву (стр. 169—170). Впервые напечатано вФ«Современнике» 1854 г., № 9, отд. III, стр. 13 (отрывок), в «Материалах» Анненкова, стр. 86 (отрывок), в «Отечеств. Зап.» 1855 г., № 6, отд. III, стр. 64 (отрывок) и в «Русском Слове» 1861 г., № 2, отд. III, стр. 27—28 (с пропусками), в «Русск. Стар.» 1882 г., т. XXXIII, стр. 463—464 (по списку); в «Полярной Звезде на 1861 г.» Герцена и Огарева, Лондон. 1861, стр. 84—85 (полностию); подлинник — в Библиотеке Академии Наук («Пушк. и его соврем.», вып. IV, стр. 45; почтовый штемпель здесь прочтен: 5 Декабря); запечатано перстнем-талисманом на черном сургуче.

— Письмо Бестужева, на которое отвечает Пушкин, до нас не сохранилось; в сентябре — октябре Пушкин получил письмо от Рылеева, в коем тот возражал поэту на его соображения о дворянстве (см. † 150) и сообщал: «Мы [с Бестужевым] опять собираемся с Полярною. Она будет последняя; так по крайней мере мы решились. Желаем распроститься с публикою хорошо и потому просим тебя подарить нас чем-нибудь подобным твоему последнему подарку. Тут о тебе, бог весть, какие слухи: успокой друзей своих хотя несколькими строчками» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 299). На просьбу об участии в альманахе Пушкин ответил присылкою Бестужеву ночного разговора Татьяны с няней. М. А. Бестужев, много лет спустя, рассказывал М. И. Семевскому: «А. Пушкин, присылая свой милый разговор Тани со старухой няней, уведомляет моего брата, что условия относительно вознаграждения за напечатание этого стихотворения он может сделать через Льва Сергеевича Пушкина. Это условие с Левушкой состоялось в моем присутствии. Не знаю, отдал ли Александр Пушкин этот эпизод из Онегина своему брату-гуляке, чтобы деньги были доставлены ему, как уверял Левушка, или это была обычная заплатка, которыми Александр Пушкин безуспешно зашивал долговые дыры брата, но только Левушка потребоваД с издателей по пяти рублей ассигнациями за строчку. И брат мой Александр, не думая ни минуты, согласился. — «Ты промахнулся, Лёвушка», смеясь добавил брат мой: «промахнулся, не потребовав за строку по червонцу.... я бы тебе и эту цену дал, но только с условием: припечатать нашу сделку в Полярной Звезде для того, чтобы знали все, с какою готовностью мы платим золотом за золотые стихия... «Должно заметить», добавил в своем рассказе М. А. Бестужев: «этому золотому дитяти не суждено было качаться в модной зыбке Звезды, потому что события 1825 года похоронили издание альманаха, который должен уже был явиться в свет под именем Звездочки. Перемена названия проистекала от объема издания, а объем зависел от недостатка времени собрать и сгруппировать в должной гармонии статьи. Не стану объяснять вам этот недосуг издателей, когда вам стоиЕ только припомнить эпоху, предшествовавшую 14-му декабря, когда волны событий влекли нас к тому жизненному кризису, где должен был разрешиться вопрос: to be or not to be» («Русск. Вестн.» 1869 г., № 11, статья М. И. Семевского: К биографии Пушкина, стр. 72—73.) О возврате Пушкиным 600 р., полученных им от Бестужева и Рылеева за стихи, отданные в «Звездочку», см. выше, стр. 433—434.

— Об изучении английского языка самим Пушкиным см. выше, в письме № 177 и стр. 501.

— Об основании нового, «своего» журнала см. выше, в письмах № 123 и 167, и в объяснениях, стр. 405, а также в т. II, — в письмах 1826 г. и в объяснениях к ним.

—Ч«Поэмы мои скоро выдут»: Плетнев настойчиво убеждал Пушкина отпечатать отдельным изданием собрание его поэм (см. в письмах от 3 марта, 18 июля, 5 августа и 29 августа 1825 г. (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 185, 238, 255, 273—276), соблазняя его легкою возможностью получить от их издания до 50.000 рублей. Слух об этом издании проник даже в печать: так, в № 55 «Северной Пчелы», в отделе Смесь, было сообщено:·«В самом скором времени приступят здесь к новому изданию всех поэм А. С. Пушкина. — Руслан и Людмила, Кавказский Пленник, Бахчисарайский Фонтан, отрывки из Разбойников и новая поэма Цыгане составят одну книжку. — Мы уверены, что публика с удовольствием примет сей приятный подарок». Однако, такое издание тогда не состоялось, — и первое издание «Поэм и повестей Пушкина» вышло лишь в 1835 году, в 2-х частях.

— Говоря:О«Голиковская проза», Пушкин имел в виду изданные Иваном Ивановичем Голиковым (род. 1735, ум. 1801) «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России; собранные из достоверных источников и расположенные по годам», вышедшие первым изданием у Н. И. Новикова в Москве, в 12 томах, в 1788—1789 гг., с 18 томами Дополнений (1790—1797). Этот ценный во многих отношениях сборник, которому составитель, Курский купец, отдал много лет труда, отличался витиеватым слогом и тяжелым, а подчас и бестолковым языком. В личной библиотеке Пушкина сохранилось 10 томов «Деяний», равно как и другое издание Голикова; «Историческое изображение жизни и всех славных дел славного Женевца Франца Яковлевича (Франциска-Иякова) Лефорта. Первого любимца Петра Великого.....», М. 1800 (см. Б. Л. Модзалевский, Библиотека

А. С. Пушкина, стр. 29—30). «Деяниями» Пушкин впоследствии пользовался, работая над Историей Петра Великого и над «Арапом Петра Великого».

— Якубович — Александр Иванович (род. 1792, ум. 3 сентября 1845), питомец Московского Университетского Благородного Пансиона (где имя его, как отличнейшего воспитанника, было занесено на золотую доскэ — см. «Русск. Арх.» 1901 г., кн. II, стр. 402), начал службу свою в лейб-гвардии Уланском полку и жил в Петербурге, принимая деятельное участие в театральных шалостях, интригах и других удальских похождениях тогдашней золотой молодежи, в кругу которой был известен как «отчаянный кутила и дуэлист» (Записки П. А. Каратыгина, С.-Пб.1880, стр. 40—41). Есть известие, что он был членом «Зеленой Лампы», собиравшейся у Н. В. Всеволожского. В конце 1817 года Якубович пострадал за участие в ссоре и дуэли между кавалергардом Василием Васильевичем Шереметевым и камер-юнкером графом Александром Петровичем Завадовским: Шереметев жил с известной танцовщицей А. И. Истоминой (воспетою впоследствии Пушкиным в «Евгении Онегине»), за которою безуспешно ухаживал Завадовский. «В начале ноября 1817 года Истомина поссорилась с Шереметевым и переселилась от него к своей подруге Азаровой. Этой ссорой захотел воспользоваться граф Завадовский. Грибоедов, живший тогда вместе с ним, однажды после спектакля привез Истомину в квартиру Завадовского. Это возмутило Шереметева, и он вызвал на дуэль Завадовского, а его приятель, корнет лейб-гвардии Уланского полка А. И. Якубович, известный впоследствии декабрист, вызвал Грибоедова, как участника интриги. Partie carrée была назначена на 12 ноября. В этот день на Волковом поле, в 2 часа пополудни, состоялась дуэль Завадовского и Шереметева. Первым стрелял Шереметев; пуля задела слегка сюртук Завадовского. Противник, убедившись, что Шереметев имел серьезное намерение убить его, собрался сам сделать то же. Секунданты, среди коих был Б. И. Ион и известный бреттер [П. П.] Каверин, приятель Пушкина и Грибоедова, склоняли Завадовского пощадить жизнь Шереметева. Но сам Шереметев требовал выполнения правил дуэли, грозя потом опять стреляться с обидчиком. Граф Завадовский выстрелил и ранил Шереметева в живот. Рана была смертельная, и Шереметев умер на другой день. Дуэль между Грибоедовым и Якубовичем не могла состояться: надо было отвезти в город раненого Шереметева, а потом Якубович, уже раньше предназначенный к отставке, был арестован, как зачинщик дуэли. Началось следствие, к которому привлекались Грибоедов, Завадовский, Якубович, Истомина... Грибоедов остался безнаказанным, графа Завадовского, говорят, выслали на некоторое время за границу, а Якубович был сослан на Кавказ, в Нижегородский драгунский пола» (Н. К. Пиксанов, Сочинения Грибоедова, т. I, стр. XXVII) — «за неприличный поступок», — как сказано было в приказе о переводе 20 января 1818 г. (П. О. Бобровский, История л.-гв. Уланского полка, прил. к т. II, С.-Пб. 1903, стр. 306). Об этой дуэли очень много говорили в Петербурге, и юноша-Пушкин, естественно, знал все подробности дела и всех участников, в том числе, конечно, и Якубовича. Два года спустя, Якубович встретился с Грибоедовым в Тифлисе, и 23 ноября 1818 г. между ними состоялась дуэль, при чем у Грибоедова пулею Якубовича была разбита кисть левой руки, а Якубович отделался благополучно (пуля пролетела у него под затылком): враги примирились и затем были в добрых отношениях (там же, стр. XXXIII — XXXIV; Записки Н. Н. Муравьева-Карсского — «Русск. Арх.» 1886 г., кн. III, стр. 331 и 332—335). На Кавказе Якубович, человек пылкий и смелый, постоянно участвовал в боевых действиях с горцами и в многочисленных с ними схватках, отличаясь отчаянною храбростью, о которой ходили легендарные рассказы (см. приписываемый И. И. Пущину рассказ: «Четырнадцатое декабря», изд. 2, Лейпциг, s. a., стр. 16). В одной из стычек с черкесами он был ранен пулею в лоб, почему и должен был всегда затем носить на голове черную повязку, придававшую его внешности особенно воинственный, лихой вид. 18 ноября 1821 г. В. К. Кюхельбекер писал из Георгиевска (на Кавказе) поэту В. И. Туманскому: «[Письмо мое] будет к тебе доставлено Александром Ивановичем Якубовичем, — ты его верно знаешь по слуху; советую тебе с ним познакомиться, — он человек, исполненный чувства и благородства и пламенный любовник свободы» («Русск. Стар.» 1890 г., т. 67, стр. 383). Эта любовь к свободе привела пламенного Якубовича, незадолго до восстания, в круг членов Северного Тайного Общества, которые собирались и в его комфортабельной квартире на Мойке, у Красного моста: Рылеев, А. А. Бестужев, кн. А. И. Одоевский, В. К. Кюхельбекер, и др.; многие видели в нем «нечто идеальное, возвышенное: это был Дантон новой революции» (Н. И. Греч, Записки, С.-Пб. 1886, стр. 391); однако, в самый день 14 декабря 1825 г. Якубович вел себя неустойчиво, растерянно и странно, переходя от группы восставших к Николаю и обратно. Верховный Уголовный Суд отнес его к 1 разряду государственных преступников, при чем виновность его была формулирована в следующих выражениях: «Членом Общества не был, но о существовании и о всех мерах его знал с 27-го ноября 1825 г. Он не только видел, что главная цель Общества клонилась к тому, чтобы истребить государя и царствующий дом, но сам из злобной мести намеревался покуситься на жизнь покойного императора; однако, говорит, что несчастная страсть казаться необыкновенным побудила его составить роман об отмщении за перевод его из гвардии в армию. На одном из совещаний он говорил, что для успеха в их предприятии надобно убить ныне царствующего императора, но сам не брался за сие, сказав, что не может быть хладнокровным убийцею. Он предлагал также позволять солдатам и черни разбить кабаки, вынесть из какой-нибудь церкви хоругви и итти ко дворцу. Ему поручено было начальствовать над гвардейским экипажем, почему он и приезжал туда ночью с 13-го на 14-е декабря, узнать, где оный расположен. Поутру, раскаявшись, отказался от сего поручения, обещаясь, однако, быть на площади. Пришед туда с ротами Московского полка, пробыл с мятежниками недолго и представился с раскаянием к государю императору». Якубович был осужден в каторжную работу вечно, но затем, указом 22-го августа, повелено было оставить его в каторжной работе на 20 лет, после чего обратить на поселение в Сибири. Он жил близ Иркутска, а потом в Енисейске, где и умер. Актер П. А. Каратыгин так описывает романтическую наружность Якубовича: «Он был высокого роста, смуглое его лицо имело какое-то свирепое выражение; большие черные на выкате глаза, словно налитые кровью, сросшиеся густые брови, огромные усы, коротко остриженные волосы, черная повязка на лбу, которую он постоянно носил в то время [в начале 1825 г.], придавали его физиономии какое-то мрачное и вместе с тем поэтическое значение. Когда он сардонически улыбался, белые, как слоновая кость, зубы блестели из-под усов его, и две глубокие, резкие черты появлялись на его щеках, — и тогда эта улыбка принимала какое-то зверское выражение. Любили мы .... слушать его любопытные рассказы о Кавказской жизни и молодецкой боевой удали. Эти рассказы были любимым его коньком; запас их у него был неистощим. Он вполне мог назваться Демосфеном военного красноречияН Действительно, дар слова у него был необыкновенный; речь его лилась, как быстрый поток, безостановочно; можно было подумать, что он свои рассказы прежде приготовлял и выучивал их наизусть: каждое слово было на своем месте, и ни в одном он никогда не запинался» (Записки, С.-Пб. 1880, стр. 138). Греч, характеризуя Якубовича, называет его «человеком умным и образованным, но самым коварным, бессовестным, подлым и зверским из всех участников заговора и мятежа» (Записки, С.-Пб. 1886, стр. 391). Другой современник также говорит, что он был «великий хвастун и при всяком случае отпускал самые отчаянные фразы, не имея при том никакого политического убеждения» («Тайное общество и 14-е декабря 1825 г.», Лейпциг, стр. 16). Брат И. И. Пущина, Михаил Иванович, познакомившийся с Якубовичем в Петербурге незадолго до 14 декабря, также свидетельствует, что Якубович «большой был хвастун и с перевязанным лбом морочил православный люд. На Кавказе узнал я разного рода его проделки, — как он о Верзилиным условился превозносить храбрость друг друга. Верзилин исполнял условие добросовестно, а Якубович везде и всем разглашал противное против Верзилина, что еще более заставляло верить словам Верзилина про него» («Русск. Арх.» 1908 г., кн. III, стр. 433). Таким образом Пушкин, знавший Якубовича лишь в молодые его годы, когда черты его характера обрисовались не так еще ярко, особенно с отрицательной стороны, несколько поэтизировал этого типичного бреттёра. За два года до смерти, проживая на поселении в с. Назимове, Енисейской губернии, он сделал такую характеризующую его запись в календаре под 14 декабря 1843 года: «Как перед богом по совести говорю, после 19 дет лишения свободы, что в этот день 1825 года я был прав по чувству, но совершенно не знал черни и народа Русского, который долго, очень долго должен быть в опеке правительства; его разврат, пороки, изуверие, невежество требуют сильной централизации правления, и одно самодержавие может управиться с этим Амоханом. Боже, прости меня! В полночь 14 декабря» (Д. Н. Анучин, Судьба первого издания «Путешествия» Радищева, М. 1918, стр. 31—32). Пушкин намеревался вывести Якубовича в своем «Романе на Кавказских водах». См. о Якубовиче еще: «Пушк. и его соврем.», вып. IV, стр. 180—181. Любопытное письмо Якубовича из Сибири к сестре (1841 г.) напечатано в «Русск. Арх.» 1893 г., кн. III, стр. 381—383; письма (с рисунками) к Лопарским — в сборнике «Декабристы. Труды Пушкинского Дома», под ред. Б. Л. Модзалевского и Ю. Г. Оксмана, М. 1925, стр. 230—237. О жизни Якубовича в Сибири см. в «Алфавите декабристов», изд. под ред. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, Лгр. 1925, стр. 430—431.

— В з 138 «Северной Пчелы» от 17 ноября 1825 г., в Отделе «Словесность», были напечатаны «Отрывки о Кавказе. (Из походных Записок). (Письмо к издателям Сев. Пч.)», с подп.: А. Я., что и дало повод Пушкину заподозрить автора статьи в Якубовиче. Отрывки начинаются словами:п«Вы хотели иметь что-нибудь из моих Записок в вашем журнале. Согласен удовлетворить сему желанию, уверен будучи, что досуг солдата на биваках не поднимет журнальной войны и не введет меня в бесполезный труд тратить время на антикритики. На сем только условии берусь познакомить вас с племенами Кавказа и образом их войны» ...; далее автор последовательно говорил о Карачаевцах и Абадзехах и, под рубрикой:М«Из замечаний о войне Горцев северной покатости Кавказа», давал живой рассказ: «Поход днем и ночью Харцызей», т.-е. Черкесских хищников. Вся статейка занимает неполные две страницы «Северной Пчелы»; с большою долею вероятности она может быть приписана Якубовичу, хотя о литературных его опытах и ничего неизвестно.

— «Когда я вру с женщинами....»: А. Н. Вульф подтверждал М. И. Семевскому, «что в Пушкине был грешок похвастать в разговорах с дамами. Пред ними он зачастую любил порисоваться» и иногда прибавлял о себе такие «подробности, какие разве были в одном его воображении» (Прогулка в Тригорское — «С.-Петерб. Ведом.» 1866 г., № 163).

— О трагедии Пушкина, т.-е. о «Борисе Годунове» Бестужев в это время, конечно, уже знал по слухам, проникшим даже и в печать; так, в «Московском Телеграфе» (1825 г., ч. VI, № 22, 15 ноября) сообщалось: «Мелкие стихотворения и новая поэма Пушкина Цыгане готовятся к печати. Слышно, что юный Атлет наш испытывает свои силы на новом поприще и пишет трагедию Борис Годунов. По всему должно надеяться, что он подарит нас образцовым опытом первой трагедии народноµ и вырвет ее из колеи, проведенной у нас Сумароковым не с легкой, а разве с тяжелой руки. Благоговея пред поэтическим гением Расина, сожалею, что он завещал почти всем Русским последователям не тайну стихов своих, а одну обрезную, накрахмаленную и по законам тогдашнего общества сшитую мантию своей Парижской Мельпомены. Как жаль, что Озеров, при поэтическом своем даровании, не дерзнул переродить трагедию нашу! Тем более опыт Пушкина любопытен и важен. Между тем», писал хроникер, скрывшийся под буквами А. М., «поэтический роман

Евгений Онегин подвигается. Жаль, что две или три следующие главы, которые, как слышно, уже готовы, до сей поры остаются в рукописи» (стр. 182).

— О Ламартине см. выше, в письмах ъ 63, 90 и 137 и в объяснениях, стр. 286, 300, 338, 425—426. В 1832 году Пушкин, в письме к М. П. Погодину от сентября месяца, писал, что «Lamartine скучнее Юго и не имеет его глубины».

— О неудовлетворительности суждений о романтизме Пушкин писал и кн. Вяземскому в письме от 25 мая 1825 г. (см. № 144): «Я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое темное понятие о Романтизме. Об этом надобно будет на досуге потолковать»; ср. выше, в объяснениях к № 144, стр. 440.

— Изложение взглядов Кюхельбекера на романтизм см., напр., в исследовании П. Н. Сакулина: «Из истории русского идеализма. Кн. В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель», т. I, ч. I, М. 1913, стр. 253—257.

— «Щекспировы духи. Драмматическая шутка в двух действиях. Сочинение В. Кюхельбекера», С.-Пб. 1825, 8°, X + 32 стр.; она была посвящена «любезному другу Грибоедову». Прочтя вскоре это произведение своего приятеля, Пушкин дал о нем отзыв в письмах к самому автору и к П. А. Плетневу от начала декабря (см. ниже, в № 189 и 190). Е. А. Боратынский в то же время писал Пушкину из Москвы: «Духов Кюхельбекера читал. Не дурно — да и не хорошо. Веселость его не весела, а поэзия бедна и косноязычна» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 309). В «Московском Телеграфе» (1825 г., ч. VI, № 22, 15 ноября) была помещена рецензия на «драмматическую шутку» Кюхельбекера, в коей изложено содержание авторского предисловия, а также и самой пьесы: «Сестра уговаривает брата своего, поэта, написать что-нибудь на именины старшей сестры их, помещицы, у которой в деревне живут он и она. Поэт зачитался Шекспира, видит вокруг себя духов и создания фантазии и не хочет писать для именин. Сестра решается ему отмстить, переодевает племянниц своих Ариэлем, Пуком, Обероном, дядюшку Флора Карпыча — Калибаном. Поэт, никогда не видавший племянниц, не узнает их, и приказание: написать стихи почитает приказанием духов, исполняет его, — и тут все открывается». Рецензент находил, что «вся пьеса вообще наполнена какою-то непритворною веселостью; стихи, несмотря на некоторые негладкости, очень хороши. Завязка пьесы доставила Сочинителю несколько удачных сцен» и т. д. (стр. 197—200).

— Взяться за большое произведение Пушкин советовал Бестужеву и раньше, — в письме от мая — июня 1825 г. (см. выше, № 148).

— «Коцебятиной» называли многочисленные произведения известного и чрезвычайно плодовитого немецкого драматурга и романиста Августа-Фердинанда Коцебу (р. 1761, ум. 1819), жившего много лет и в России (где он был Директором Немецкого театра), принадлежавшего к реакционной немецкой партии и убитого студентом Зандом (см. в стих. Пушкина «Кинжал», 1821 г.); его сочинения пользовались большою известностью среди неприхотливых читателей и театралов и переводились на русский язык в невероятно большом количестве (в Росписи библиотеки Смирдина до 1828 г. перечислено 138 отдельных переводных изданий). Слово «Коцебятина» вошло в обиход с легкой руки сатирика кн. Дмитрия Петровича Горчакова (род. 1758, ум. 29 ноября 1824 г.), который в «Послании к кн. С. Н. Долгорукову» писал:

В комедиях  теперь не  нужно  острых  слов:
Чтобы  смешить — пусти  на сцену дураков!
К законным детям дверь чувствительности  скрыта:
Нет жалости  к бедам  несчастна  Ипполита
Иль Ифигении, стенящей  от  отца, —
Один  лишь «Сын любви» здесь трогает  сердца!
«Гусситы», «Попугай» 1  предпочтены «Сорене»
И Коцебятина одна  теперь на  сцене....

(Сочинения кн. Д. П. Горчакова, М. 1890, стр. 146). 28 апреля 1829 г. П. А. Катенин писал: «прошла пора Коцебятины, — так взялись за Шиллерщину».... (Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину, С.-Пб. 1911, стр. 142—143).

—Ч«Планщиком» Пушкин назвал Рылеева, вероятно, за чрезмерную схематичность построения его «Дум» и «Войнаровского»: за эту схематичность он упрекал и самого Рылеева в письме к нему от конца мая 1825 г. — см. выше, № 145, стр. 132—133. Слова Пушкина о плане без стихов и о стихах без плана напоминают ответ Байрона Мэррею (1814) о «Дон-Жуане»: «Вы спрашиваете меня о плане Donny Johnny. У меня нет плана и не было плана, — но у меня были или есть материалы» (Алексей Веселовский, Байрон, изд. 2-е, М. 1914, стр. 216, примеч.). Ср. выше, в письме № 180, ответ Пушкина на вопрос о плане «Бориса Годунова», и стр. 514.

— Платов — граф Матвей Иванович (род. 1756, ум. 1818), известный атаман Донских казаков, герой Отечественной войны. Возможно, что Платов, представитель иррегулярного войска, планщиками называл, полупрезрительном ученых стратегов, действовавших по строго определенным планам.

— В доме Российско-Американской Компании, на Мойке, у Синего моста, Рылеев жил потому, что занимал место Правителя Канцелярии Главного Правления Компании (см. Месяцеслов на 1825 г., ч. I, стр. 869).

188. Князю П. А. Вяземскому (стр. 170—171). Впервые напечатано в «Русск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 425 (без стихов); подлинник был у гр. С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве (ныне в Центрархиве); запечатано было перстнем-талисманом на черном сургуче.

— Письмо Пушкина служит ответом на следующие строки письма к нему Вяземского от 16—18 октября 1825 г.: «Здесь есть Погодин, университетский, и повидимому хороших правил: он издает Альманах в Москве на будущий год и просит у тебя Христа ради. Дай ему что-нибудь из Онегина или что-нибудь из мелочей» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 305). Это был альманах «Урания», изданный к началу 1826 г. Михаилом Петровичем Погодиным (род. 1800, ум. 1875); молодым ученым, тогда только что сдавшим магистерский экзамен и защитившим диссертацию «О происхождении Руси», посвященную Карамзину (это посвящение, конечно, сразу расположило Вяземского в пользу Погодина); в 1825—1828 гг. он, в качестве преподавателя, читал всеобщую историю на I курсе Словесного Отделения Московского Университета. Пушкин осенью 1826 г. лично познакомился, а вскоре и сблизился с Погодиным, основавшим в 1827 г., «при благословении» Пушкина, журнал «Московский Вестник», — выступивший противником «Московского Телеграфа». О дальнейших сношениях Пушкина с Погодиным (впоследствии, с 1835 г. профессором Русской истории, основателем, в 1841 г., «Москвитянина», а затем ординарным академиком Академии Наук с того же 1841 г.) см. письма к нему Пушкина 1826, 1827, 1828, 1829, 1830, 1831, 1832, 1834, 1835 и 1836 г.г.

— Об издании «Урании, Карманной книжки на 1826 год для любительниц и любителей Русской словесности» (цензурой книга была разрешена 26 ноября 1825 г.), 1 в которую вошли все 5 посланных Пушкиным пьес: «Мадригал» — стр. 109, «Движение» — стр. 155, «Совет» — стр. 205, «Соловей и Кукушка» — стр. 265 и «Дружба» — стр. 268, см. в сочинении Н. П. Барсукова: «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. I, С.-Пб. 1888, стр. 316—319.

— В эпиграмме «Совет» высказано то же чувство, что и в начале письма к кн. Вяземскому от 13—15 сентября 1825 г. (выше, № 180), — недовольство критиками.

— Прочтя в «Урании» эпиграмму «Соловей и Кукушка», Боратынский писал Пушкину: «Как ты отделал Элегиков в своей эпиграмме! Тут и мне достается — да и по делом; я прежде тебя спохватился и в одной не напечатанной пиесе говорю, что стало очень приторно:

Вытье  жеманное  поэтов  наших  лет».

(Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 317).

— Пиеску «Дружба» Пушкин ранее предполагал поместить в собрании своих Стихотворений, но потом раздумал (см. выше, в конце письма № 135, и стр. 423).

— Присылка мелких пиес Пушкина и слова его: «у меня их пропасть» были причиной распространения в Москве слухов о том, что поэт готовит издание особого их сборника: «Литературные лазутчики доносят..., что в Москве печатается новое собрание Басен, в роде апологических четверостиший Мольво (Mollevaut). Некоторые из сих Басен напечатаны в Полярной Звезде без имени Поэта, но точность и правильность языка, исполненного поэтической силы и живости, отпечаток вкуса зрелого и, одним словом, все признаки мастера своего дела обнаружили тайну анонима» («Московский Телеграф» 1825 г., ч. VI, № 22, 15 ноября, стр. 182). Мольво (Charles-Louis, ум. 1844) в 1820 г. издал в Париже сборник «Cent fables de 4 vers chacune».

189. В. К. Кюхельбекеру (стр. 171—172). Впервые напечатано в «Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1180—1182; подлинник (на такой же бумаге без вод. зн. и такими же чернилами, что и письмо к Плетневу № 190) — в Гос. Публ. Библиотеке, в бумагах Жуковского, которому было передано Плетневым, через коего Пушкин послал его (см. в № 190), но не могло быть вручено адресату, так как пришло в Петербург накануне или в самый день 14 декабря, когда Кюхельбекер бежал из Петербурга. Есть указания, что Кюхельбекер и в Сибири получал письма от Пушкина, напр., в 1836 г., но ни одно из них неизвестно, как неизвестны и более ранние письма Пушкина к этому его лицейскому товарищу (они погибли в 1826 г. — «Русск. Стар.» 1875 г., № 7, стр. 358, прим.) и как письма самого Кюхельбекера ранее 1828 г.

— О драматической шутке Кюхельбекера «Шекспировы духи» см. в «объяснениях к письму № 187, стр. 530. — Кюхельбекер прислал ее Пушкину в Михайловское с надписью на обложке: «Другу Александру от Кюхельбекера»; экземпляр этот носит на себе следы чтения его Пушкиным (Б. Л. Модзалевский, Библиотека А. С. Пушкина, стр. 56, № 206).

— Подстрочная французская фраза означает:С«Каламбур! Узнаешь ли ты кровь?» Как было уже указано, и отец поэта, и дядя Василий Львович, и родич Алексей Михайлович Пушкин отличались большою склонностью к острословию, каламбурам и тому подобным словесным шалостям (см. в письме № 140 и стр. 429).

— В пиесе Кюхельбекера поэт, сочиняя заданные ему стихи, пародирует общий тон поэзии Жуковского, — напр., его стихотворение «Жалоба» (1810 г., из Шиллера) и др.

— О Церетелеве см. выше, в объяснениях к письму № 45, стр. 258.

— В «Шекспировых Духах» поэт, выведенный Кюхельбекером, при стихе своем:

Грустен  я, уныл  и  сир 1

сам замечает:

Хем! грустен, сир?...
Сир? слово старое; прочтут иные сыр;
Сир никого не тронет;
Да вспомнят Лимбургский, Голландский, всякий сыр;
Сир, слово сир мою Элегию уронит!.. (стр. 10).


Далее (стр. 12) тот же поэт говорит:

Мне ли в суетах, в волнении,
Мне ли жить среди людей?
Я всегда в уединении
Пас стада главы моей,
Вас, созданья вдохновения,
Сны, и грезы, и видения!

— ВыражениеК«в оба уха» находится в речи Фрола Карпыча: «Скорее! стану слушать в оба уха»; Пушкин повторил его и в начале следующего письма своего — к Плетневу (№ 190).

— Ариель и Калибан — персонажи Шекспира (в «Буре»), выведенные Кюхельбекером в его пиесе (см. выше, объяснения к письму № 187, стр. 530). Калибаном (Шекспировским) Пушкин впоследствии называл своего приятеля Соболевского.

— О кн. С. А. Ширинском-Шихматове и Кюхельбекеровском разборе его «Лирического песнопения» «Петр Великий», помещенном в «Сыне Отечества» 1825 г., см. выше, в письме № 163, и на стр. 484—485.