Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1815-1825. Часть 46.
|
182. Барону А. А. Дельвигу (стр. 165). Впервые напечатано вЙ«Русск. Арх.» 1874 г., кн. 1, ст. 450; подлинник — на бумаге с вод. зн.: Гг. X. 1824 Г.; на нем рукою кн. Вяземского написано; «Пушкина, должно быть к Дельвигу, который женился на Салтыковой»; письмо сохранилось в Остафьевском архиве, так как было переслано Дельвигом князю Вяземскому при письме от 28 ноября 1825 г., в котором Дельвиг писал: «Велите мне списать или препоручите это Боратынскому, два отрывка из 2-й песни Онегина. Какие? Увидите из приложенного письма Пушкина ко мне. Оно послужит вам, как доказательство его позволения и, вероятно, принесет удовольствие, как письмо Пушкина. Только, ради бога нашего, поспешите, любезнейший князь. Малейшее медление может лишить меня прекрасных пьес: а это для нашего брата, издателя альманахов, большая беда.... Может быть, я первый уведомляю вас, что Пушкин кончил Бориса Годунова» («Стар. и Новизна», кн. V, стр. 36).
—Ч«Куплеты Эристова», «приращение» к которым сообщает Пушкин, были ему присланы, вероятно, Дельвигом, но до нас не дошли; быть может, судя по форме и содержанию, это те стихи в 8 строк, неудобные для печати, которые попадаются в старинных сборниках произведений, «презревших печать»:
За трапезой царской
Адъютант сидел,
С важностию барской
Чинно раков ел.
Фрейлина с тарелки
Шарик ему в глаз... и т. д.
Князь Дмитрий Алексеевич Эристов (род. 1797, ум. 9 октября 1858),сперва питомец Полоцкой Иезуитской Коллегии, был затем воспитанником Царскосельского Лицея, во II (следующем за Пушкиным) выпуске 1820 годЭ (ср. Д. Кобеко, Имп. Царскосельский Лицей, С.-Пб. 1911, стр. 122); по окончании курса он служил в Комиссии составления законов, а затем — в образованном из нее II Отделении Собственной его величества Канцелярии старшим помощником чиновника (1826—1833 г.) и, одновременно, переводчиком в Канцелярии Департамента Министерства Юстиции, затем — в Морском Министерстве и был под конец генерал-аудитором флота; 30 декабря 1833 г. он был назначен сенатором, с оставлением членом Морского Аудиториата, и умер в чине тайного советника. Он состоял одним из деятельнейших сотрудников «Энциклопедического Лексикона» Плюшара, издававшегося в 1835 и следующих годах, и поместил в нем много статей, биографий русских исторических деятелей и житий святых, очерки монастырей и скитов, статьи по истории Малороссии, Кавказа и т. п.; с 1852 г. он принимал участие в «Военно-Энциклопедическом Лексиконе» бар. Л. И. Зедделера, сотрудничал в «Морском Сборнике» и издал отдельною книгою «Словарь о святых, прославленных в Российской церкви, и о некоторых сподвижниках благочестия местночтимых» (анонимно, с М. Л. Яковлевым, С.-Пб. 1836); о последнем труде Пушкин, знавший, конечно, кто были его авторы, дал очень благосклонный отзыв в «Современнике», воздав должное трудолюбию и основательности авторов; передав предисловие и содержание книги и похвалив его слог — простой, полный и краткий, — он кончал свою рецензию словами: «Издатель «Словаря о Святых» оказал важную услугу Истории. Между тем, книга его имеет и общую занимательность: есть люди, не имеющие никакого понятия о житии св. угодника, чье имя носят от купели до могилы, и чью память празднуют ежегодно. Не дозволяя себе никакой укоризны, не можем, по крайней мере, не дивиться крайнему их нелюбопытству.... Наконец и библиофилы будут благодарны за типографическую изящность издания:А«Словарь» напечатан в большую осьмушку, на лучшей веленевой бумаге, и есть отличное произведение типографии Второго Отделения Собственной Канцелярии Е. И. В.» [которою управлял М. Л. Яковлев]. — «Словарь» Эристова в 1837 г. был удостоен от Академии Наук Демидовской премии. В составлении этой книги, как сказано, кн. Эристову сотрудничал товарищ Пушкина по Лицею — Михаил Лукьянович Яковлев. «При составлении сем», пишет сослуживец авторов, Г. Н. Александров: «меня особенно тогда удивляло то, что оба они отнюдь не отличались благочестивою жизнию, и труд их, казалось, был вызван не чувствами и понятиями о чистоте и святости нашей религии, но чисто спекулятивными расчетами» («Русск. Арх.» 1904 г., кн. III, стр. 498). Действительно, известно, что кн. Эристов был человек очень веселого нрава, большой забавник, повеса, остряк и шутник, — «балагур», как определил его К. Н. Лебедев уже в 1854 г. («Русск. Арх.» 1888 г., кн. II, стр. 0233). — А. Н. Вульф, встречавший Эристова зимою 1828 г. в доме Дельвига, где тот бывал постоянно, 1 записал в Дневнике своем:Й«Пошел к барону; там был Илличевский и князь Эристов; последний очень приятен в обществе, — он имеет дар передразнивать и голосом, и движениями, он равно хорошо представляет первых Актеров здешних театров и ворон, скачущих около кучи выкинутого сора» («Пушк. и его соврем.», вып. XXI — XXII, стр. 22). С другим товарищем Пушкина, М. Л. Яковлевым, и с Дельвигом Эристов исполнял романсы и песни. «Сверх того», по словам бар. А. И. Дельвига: «они оба (т. е. Яковлев и Эристов) умели делать разные штуки, фокусы, были чревовещателями, и каждый раз показывали что-нибудь новенькое. В этих изобретениях особенно отличался Эристов» («Мои воспоминания», т. I, стр. 51). Племянник последнего, кн. П. А. Путятин, в своих Воспоминаниях описывает кружок товарищей, собиравшихся у Эристова (братья Б. К. и К. К. Данзасы, Ф. Ф. Матюшкин, М. Л. Яковлев, Д. Н. Замятнин, барон М. А. Корф, В. П. Лангер, кн. А. М. Горчаков и др.) и также говорит, что дядя его «обладал живым и веселым характером» («Русск. Стар.» 1887 г., т. LIII стр. 109). В одной из позднейших записок Пушкина к М. Л. Яковлеву есть упоминание о кн. Эристове, в обществе которого поэт собирался было «кутнуть».
—Ч«Писал я брату»: в письме не ко Льву Пушкину, а к Плетневу (от середины июля) сообщил Пушкин поправку к своему стихотворению «Андрей Шенье в темнице» (см. выше, письмо № 154); отдельного письма к брату об «Андрее Шенье» до нас не сохранилось. Отношение поэта к брату в это время совершенно уже испортилось, и Боратынский в письме к Пушкину из Москвы, в декабре 1825 г., писал: «За что ты Левушку называешь Львом Сергеевичем? Он тебя искренно любит и ежели по ветренности как-нибудь провинился перед тобою, — твое дело быть снисходительным. Я знаю, что ты давно на него сердишься; но долго сердиться не хорошо. Я вмешиваюсь в чужое дело; но ты простишь это моей привязанности к тебе и твоему брату» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 310).
— ВД«Северных Цветах на 1826 г.», вышедших в начале апреля 1826 года, были помещены пьесы Пушкина: «Отрывок из письма А. С. Пушкина к Д.» (стр. 101—106), «Подражание Корану» (отд. поэзии, стр. 9), «Баратынскому. Из Бессарабии» (стр. 29) и «Ему же» (там же); «Отрывки из второй песни Евгения Онегина» (строфы XXIV — XXIX и XXXVII — XL, стр. 56—62) и «Отрывок из поэмы: Цыганы» (стр. 100—102).
— Арзамасец, будущий тесть Дельвига — Михаил Александрович Салтыков; о нем см. выше, стр. 470—471.
— Из жены своей Софьи Михайловны Дельвигу не удалось сделатьт«Арзамаску»: это была женщина хоть и умная, образованная и большая любительница литературы (Пушкина она прямо обожала), но легкомысленная, при жизни мужа изменявшая ему с Вульфом (см. его Дневник — «Пушк. и его соврем.», вып. XXI — XXII) и окруженная поклонниками, из коих М. Л. Яковлев тотчас после смерти Дельвига сделал ей предложение [см. А. И. Дельвиг, Мои воспоминания, т. I, стр. 125); отказав ему, она уже через полгода вдовства вышла за Сергея Абрамовича Боратынского, брата поэта («Пушк. и его соврем.», вып. XXI — XXII, стр. 159 и 288); о ней см. в нашей книжке «Роман декабриста Каховского», Лгр. 1926.
183. В. А. Жуковскому (стр. 165—166). Впервые напечатано в «Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1174—1175; подлинник (на бум. без вод. зн.) — в Гос. Публичной Библиотеке, в бумагах Жуковского.
— Письмо Пушкина служит ответом на следующее недатированное письмо к нему Жуковского (последнее, в свою очередь, писано в ответ на письмо Пушкина от 17 августа, — см. выше, ѓ 172); «Ты, как я вижу, предал в руце мои только дух свой, любезнейший сын. А мне право до духу твоего нет дела: он жив и будет жив, ибо весьма живущ. Подавай-ка мне свое грешное тело, то-есть свой аневризм. С этим прекрасным аневризмом не уцелеет и дух твой. Дух же твой нужен мне для твоего Годунова, для твоих десяти будущих поэм, для твоей славы и для исправления светлым будущим всего темного прошедшего. Слышишь ли, Бейрон Сергеевич! Но смотри же: Бейрон на лире, а не Бейрон на деле: коментарии на эту фразу найдешь в письме Вяземского, в котором для тебя много разительной правды! 1 Этот Вяземский очень умный человек и часто говорит дело. Мне лучше его ничего нельзя сказать тебе. Да и не нужно. Я было крепко рассердился на тебя за твое письмо к сестре 2 и к Мойеру; 3 но твоя библейская фраза меня с тобою помирила. Прошу покорнейше уважать свою жизнь и помнить, что можешь сделать в ней много прекрасного, несмотря ни на какие обстоятельства. Следовательно вот чего оЧ тебя требую: вспомнив, что настала глубокая осень (ты обещал ею воспользоваться), собраться в дорогу, отправиться в Псков и, наняв для себя такую квартиру, в которой мог бы поместиться и Мойер, немедленно написать к нему, что ты в Пскове и что ты дождешься его в Пскове. Он мигом уничтожит твой аневризм. Ты возвратишься в свою Опочку, примешься с новым духом за своего Годунова и напишешь такого Годунова, что у нас всех будет душа прыгать: Слава победит обстоятельства. В этом я уверен. Твое дело теперь одно: не думать несколько времени ни о чем, кроме Поэзии, и решиться пожить исключительно только для одной высокой поэзии. Создай что-нибудь бессмертное, и самые беды твои (которые сам же состряпал) разлетятся в прах. Дай способ друзьям твоим указать на что-нибудь твое превосходное, великое; тогда им будет легко поправить судьбу твою; тогда они будут иметь на это неотъемлемое право. Ты сам себя не понимаешь; ты только бунтуешь, как ребенок, против несчастия, которое само не иное что, как плод твоего ребячества: а у тебя такие есть способы сладить с своею судьбою, каких нет у простых сынов сего света, — способы благородные, высокие. Перестань быть эпиграммой, будь поэмой. И я ваш покорный слуга Жуковский. Уведомь немедленно, на что ты решишься касательно Пскова, Мойера и Аневризма» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 291—292).
— Губернатор — Борис Антонович Адеркас (см. № 101, стр. 355—356).
— Руланд — Генрих-Христиан-Матвей Ruehland, — родом из Брауншвейга, род. в 1784 г., изучал медицину в Дерптском Университете (1811—1812), был хирургом и врачом в Рижском Военном Госпитале, имея званиь штаб-лекаря; впоследствии был вольнопрактикующим врачом и умер 13 марта 1837 г. (A. Haseelblatt und G. Otto, Album Academicum der Kais. Universîlät Dorpat, Dorpat. 1889, S.43, № 622).
— О Мойере см. выше, в письмах № 160, 161, 169, 176, 180 и стр. 474—476.
— В письме к Вяземскому от 13—15 сентября (Ш 180) Пушкин также высказывался в том смысле, что аневризмом своим он «дорожил, как последним предлогом к освобождению, ultima ratio libertatis».
184. А. Н. Вульфу (стр. 166—167). Впервые напечатано вФ«С.-Пб. Ведом.» 1866 г., № 146 и 157 и в «Русск. Арх.» 1867 г., ст. 156; подлинник (на бум. — вод. зн.: Гг. X. 1824 Г.) в Гос. Публичной Библиотеке (Отчет ее за 1897 г., стр. 91); запечатано перстнем-талисманом.
— Содержание письма Пушкина, отвечающего на недошедшее до нас письмо Вульфа, близко к письму поэта от конца августа 1825 г. к тому же Вульфу (см. выше, ь 176): оно также касается вопроса о поездке Мойера в Псков и будто бы посланной за ним в Дерпт коляски.
— А. П. — Керн, приезжавшая с мужем своим, генералом Е. Ф. Керном, в Тригорское, для примирения со своею тетушкою, П. А. Осиповою.е«Вы видели из писем Пушкина, рассказывала впоследствии Керн П. В. Анненкову (в письме от 6 июня 1859 г. — Л. Майков, Пушкин, С.-Пб. 1899, стр. 246), что она [П. А. Осипова] сердилась на меня за выражение в письме к Алексею Вульфу: «Je méprise ta mère [см. выше в письме № 181]. Еще бы! И было за что. Керн предложил мне поехать; я не желала, потому что Пушкин, из угождения к тетушке, перестал мне писать, а она сердилась. Я сказала мужу, что мне неловко ехать к тетушке, когда она сердится; он, ни в чем не сомневающийся, как и следует храброму генералу, объявил, что берет на себя нас помирить. Я согласилась, он устроил романическую сцену в саду, над которой мы после с Анной Николаевной [Вульф] очень смеялись. Он пошел вперед, оставив меня в экипаже; я через лес и сад пошла после — и упала в объятия этой милой, смешной, всегда оригинальной маленькой женщины, вышедшей ко мне навстречу в толпе всего семейства. Когда она меня облобызала, тогда все бросились ко мне — Анна Николаевна первая. Пушкина», прибавляет Анна Петровна, «тут не было, но я его несколько раз видела; он очень не поладил с мужем, а со мною опять был по-прежнему и даже больше нежен, боясь всех глаз, на него и на меня обращенных». — При личных отношениях с Анной Петровной Пушкин смущался, бывал застенчив и неловок (что и сам сознавал), теряя тот смелый, даже дерзкий тон, в котором писал свои к ней письма.
— О написанном им подражании элегии Языкова Пушкин сообщал Вульфу еще в письме от конца августа (см. № 176).
— На этом письме Пушкина переписано рукою Вульфа послание Пушкина к его сестре, Евпраксии Николаевне Вульф (которую в семье звали Зиной):
«Вот, Зина, вам совет: играйте,
Из роз веселых заплетайте
Себе торжественно венец
И впредь у нас не разрывайте
Ни мадригалов, ни сердец!
«1 Июля 826 года — Зуево. К Евпр. Ник. Вульф.» — Зуево — простонародное название сельца Михайловского.
185. Князю П. А. Вяземскому (стр. 167—168). Впервые напечатано вФ«Русск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 419—421, но в неправильном расположении частей письма; подлинник (на бумаге — вод. зн.: Гг. X. 1824 Г.) был у гр. С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве. Письмо это служит ответом на письмо Вяземского к Пушкину от 16—18-го октября 1825 г. (Переписка, Акад. изд., т. I, стр. 304—305).
— Хвостов, «отец зубастых голубей», — гр. Дмитрий Иванович, известный графоман; сочинения его служили темою для постоянных шуток и насмешек — особенно у Арзамасцев, которые потешались сочинением пародий на многочисленные басни (притчи) и другие стихотворения Хвостова. Подобные пародии воскресил впоследствии Козьма Прутков. В «Русском Архиве» 1866 г. (ст. 478—489) кн. П. А. Вяземский сообщил 10 арзамасских пародий, снабдив их таким объяснением: «Эти притчи писаны в подражание и, сказать можно без хвастовства, довольно удачно, притчам гр. Хвостова, особенно тем, которые заключаются в первом издании, явившемся в свет в первых двух-трех годах минувшего столетия [т. е. «Избранные притчи», С.-Пб. 1802. Б. М.]. Эта книга была нашею настольною и потешною книгою в Арзамасе. Жуковский всегда держал ее при себе и черпал в ней нередко свои Арзамасские вдохновения. Она послужила ему и темою для вступительной речиС при назначении его членом Арзамасского общества»... В одной из притч Хвостова — «Два голубя», на известный сюжет о голубе-странствователе (ср. басню Крылова с тем же заглавием), читаем:
Оставил он гнездо, спустился в поле,
Помахивал крылом мой голубок на воле.
Случились там поставлены силки,
Куды несмысленны валятся голубки.
В них голубок попал, сидел в темнице,
Кой как разгрыз зубами узелки, —
И волю получил; не даром птице
Она пришла... и т. д.
Эта басня пользовалась особенною известностью у Арзамасцев (см. ее в книжке:А«Избранные притчи из лучших сочинителей Российскими стихами», С.-Пб. 1802, стр. 162). И. И. Дмитриев, иронизируя в письме к князю Вяземскому (от 6 декабря 1820 г.) над похвалами Хвостову на страницах журнала «Невский Зритель», писал: «Жаль, что не привели в пример чувства [Хвостова], превращенные в прах, голубка с зубами, козла с свиною тушею и проч. Какое ободрение для талантов!» («Стар. и Новизна», кн. II, стр. 142). О Хвостовских голубях с зубами вспоминал также и Булгарин в письме своем к Пушкину от 25 апреля 1825 г. (см. Переписка, Акад. изд., т. I, стр. 208).
— О разборе Вяземского «Новой пиитики басен» см. выше, в письмах №№ 144 и 167 и стр. 436 и 486.
— Окончательно «Борис Годунов» был завершен 7 ноября 1825 г., как помечено на беловой рукописи трагедии; 13 декабря, уже по смерти Александра I, Вяземский сообщал А. И. Тургеневу выписку из этого письма Пушкина — от слов «Поздравляю тебя, моя радость» до: «цензура его не пропустит» — и прибавлял: «Из этой анализы трудно составить себе естетическое понятие о творении, но во всяком случае, хорошо, что он развертывает свое дарование. Впрочем, теперь и вся трагедия, кажется, будет не кстати, хотя и писана, как он говорит, в хорошем духе, и Жуковский даже надеялся на нее. Авось, и без трагедии его участь переменится» (Архив братьев Тургеневых в Библиотеке Академии Наук).
— Характеристику Марины и сравнение ее с Е. Н. Орловой см. еще выше, в письме № 180.
— Слово: «Молчи, то знаю я сама» и т. д. — из басни Крылова «Совет Мышей».
— Критика Вяземского на Крылова заключалась в упомянутом письме его к Пушкину от 16—18-го октября 1825 г. (см. Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 305).
— О «представительстве» Крылова Пушкин высказался в статье своей: «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова»; см. выше, стр. 499—500, в объяснениях к письму № 177. По свидетельству П. В. Нащокина, «поэта Державина Пушкин не любил, как человека, точно так, как он не уважал нравственных достоинств в Крылове» («Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 18).
— Граф Орлов — Григорий Владимирович, издатель переводов басен Крылова на французский и итальянский языки; см. стр. 499—500. — По случаю его смерти (23 июня 1826 г., — он умер внезапно, в заседании Сената по делу декабристов, после того, что ему сообщили о тяжкой каре, на них наложенной, — ср. «Русск. Арх.» 1876 г., кн. II, стр. 471) — кн. Вяземский писал Н. А. Муханову из Ревеля 29 июня 1826 г.: «Мне очень жаль графа Орлова. Я его любил, и он был добрый человек. В нем была Европейская благонамеренность в уме и обращении. Пожалуй, говори, что не он писал свои книги; спасибо ему и за то, что, — Русский граф и Русский барин нескольких тысяч душ, — искал он отличия авторского и следовательно признавал его в душе. А большая часть наших баричей презирает ум и чванится презрением своим! Лучше же быть Чупятовым в каталоге, чем в списке государственных вельможей-кавалеров. Иной подлостью покупает звание министра или Андреевского кавалера; Орлов за деньги покупал звание автора. Право, честнее быть в его коже, чем в другой! Кто-то сказал, что hypocrisie du comte Orloff était un hommage qu’une vanité bien entendue payait à l’esprit [лицемерие графа Орлова было данью, которую правильно понимаемое тщеславие платило уму]. — Впрочем, перевод басней Крылова есть его творение. В этом предприятии есть ум и чувство и патриотизм и Европейская замашка» («Русск. Арх.» 1905 г., кн. I, стр. 327).
— Псковский Архиерей Евгений, который принял Пушкина, как отца Евгения (т.-е., «Евгения Онегина»), — архиепископ Псковский, Лифляндский и Курляндский Евгений Казанцев; питомец Троице-Сергиевой Семинарии, инспектор Петербургской и ректор Троицкой же Семинарий, он, будучи с 1818 г. епископом Курским, был переведен архиепископом во Псков 27 февраля 1822 г. и пробыл таковым до 30 сентября 1825 (т. е. как раз до посещения его Пушкиным), когда переведен был в Тобольск; из Пскова он выехал к новому месту служения в конце ноября 1825 г.; потом он был архиепископом в Рязани и Ярославле, жил, наконец, на покое в Донском монастыре и умер 27 июля 1871 г., 93 лет от роду. Пастырь образованный и просвещенный и известный проповедник, он был близким лицом к знаменитому митрополиту Филарету. Его отношение к Пушкину нам неизвестно. Кстати скажем, что другой архиепископ Евгений, впоследствии — митрополит Киевский, известный ученый и писатель, бывший архиепископом Псковским в 1816—1822 г., — не понимал Пушкина: в 1820 г, он иронически говорил о «Руслане и Людмиле» и о «Пушкинцах» («Русск. Арх.» 1889 г., кн. II, стр. 369, 373, 377—378), а за неделю до смерти своей, узнав о кончине Пушкина, писал И. М. Снегиреву из Киева 15 февраля 1837 г.: «Вот и стихотворец Пушкин умер от поединка. Он был хороший стихотворец, но худой сын, родственник и гражданин. Я его знал во Пскове, где его фамилия» (И. М. Снегирев, «Старина Русской земли», т. I, ки. I, С.-Пб. 1871, стр. 135).
— Губернатор — Б. А. Адеркас (см. письмо № 101 и стр. 355); о его стихотворческих упражнениях ничего не известно, как и о нем самом не дошло до нас никаких рассказов или сообщений, кроме того, что он был отставлен от должности Воронежского губернатора 28 января 1830 г. за служебные упущения и получил строгий выговор («Моск. Ведом.» 1830 г., № 53, стр. 2367—2370). Пушкину приписывается, — но без достаточных оснований, — эпиграмма на Адеркаса, написанная, будто бы, во время его поездки во Псков перстнем на стекле гостиничного окна:
Господин фон-Адеркас,
Худо кормите вы нас:
Вы такой же ресторатор,
Как великий губернатор.
Когда, в конце июля 1826 г., для разведывания о поведении Пушкина, был послан во Псков и в Опочецкий уезд агент правительства А. К. Бошняк, он между прочим дал отзыв и об Адеркасе, при чем мог только отметить, что он — «добрый человек, но слишком беден, чтобы управлять губерниею по-надлежащему; Губернское Правление и губернаторский секретарь делают, что хотят, и посему самому лучшее дворянство, избегая утеснения, уклоняется от выборов» («Былое» 1918 г., № 2 (30), стр. 77).
186. Императору Александру I (стр. 168—169). Впервые напечатано вФ«Русск. Стар.» 1884 г., т. 43, стр. 33—34, и в «Русск. Арх.» 1884 г., кн. III, стр. 193—194, с переводом, который ранее был дан, но без французского текста, в книге П. В. Анненкова: Пушкин в Александровскую эпоху, С.-Пб. 1874, стр. 142—143; подлинник в рукописи б. Румянцовского Музея № 2370, стр. 69—70.
— Всеми редакторами (начиная с П. О. Морозова, — изд. Литературного Фонда, т. VII, стр. 131; Ефр.-Сувор., т. VII, стр. 185; Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 223) этот черновик принимался за набросок или за первоначальную редакцию прошения (выше, № 147), посланного к Жуковскому при письме к нему от конца мая — начала июня 1825 г. (см. выше, № 146); однако, этому противоречит как содержание письма, разнящееся от указанного короткого прошения, так и упоминание о Пс<кове> и слова в конце текста настоящей, пространной редакции прошения: «город, который мне для того [т.-е. лечения] назначен», — а разрешение Пушкину на поездку во Псков последовало в самом конце июня. (Ср. у М. А. Цявловского: «Тоска по чужбине у Пушкина» — «Голос Минувшего» 1916 г., № 1, стр. 51—53). Мы видели, как отнесся Пушкин к этой «неожиданной милости его величества» (письмо № 152), и знаем, что он сразу же положил остаться в Михайловском и во Псков не ездить. Только в августе — сентябре созрело в нем решение, — под влиянием настояний Вяземского, Жуковского и, может быть, А. П. Керн, — воспользоваться данным ему правом на поездку, которую он и совершил в последних числах сентября — первых октября (см. № 183). К середине октября у Пушкина сложилась внутренняя уверенность в том, что он скоро будет прощен или, во всяком случае, получит возможность уехать куда-либо дальше Пскова, — о чем обещал ходатайствовать и Адеркас (письмо к Жуковскому от 6 октября, № 183). В своем стихотворении «19 октября» он писал именно в это время (стр. 15-я):
Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год — и с вами снова я!
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О, сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
В черновых же вариантах, не вошедших в окончательную редакцию, пьесы, он вспоминал и Александра I, прощая ему свое «неправое гоненье» и предлагая за него здравицу:
Полней, полней и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого ж?... О други! угадайте...
Ура наш царь! Так выпьем за царя!
Он человек: им властвует мгновенье,
Он раб молвы, сомненья и страстей, —
Но так и быть, простим ему [неправое] гоненье:
Он взял Париж и создал наш Лицей!
А. П. Керн незадолго до того советовала Пушкину обратиться к императору, — и хотя поэт предложение это категорически отверг, говоря, чтоЪ«участь его существования должна решить судьба», и что он «не хочет в это вмешиваться» (письмо от 22 сентября, № 181), — тем не менее, мысль была дана, — и поэт мог, хотя бы «про себя» набросать новый проект прошения царю, по отношению к которому у него сложилось мягкое чувство, — особенно в виду высказанных Жуковским надежд на то, что «Трагедия искупит его» (письмо № 183). Все эти соображения заставляют нас отнести проект нового прошения ко второй половине октября — ноябрю 1825 г.; оно писано было во всяком случае до времени получения в Михайловском известия о кончине Александра I (последовавшей в Таганроге 19 ноября 1825 г.), о которой в Петербурге узнали 27 ноября, а Пушкин ничего не знал еще 30 ноября (см. письмо № 187).
Перевод: «(Мне было 20 лет в 1820 году) [некоторые] необдуманные отзывы, сатирические стихи [обратили на меня внимание] [распространиться в публике]. Разнесся слух, будто бы я был отвезен в Секретную Канцелярию и высечен. Я последним узнал об этом слухе, который стал уже общим. Я увидал себя опозоренным [упавшим духом] в общественном мнении. Я впал в отчаяние, я дрался на дуэли — мне было 20 лет тогда. Я соображал, не следует ли мне застрелиться или убить В 1.
В первом случае я только подтвердил бы позорившую меня молву, [во вторых] — я бы не мстил за себя, потому что оскорбления не было, — [сделал] совершил бы [беспричинное] преступление, я принес бы жертву мнению [людей] общества, которое я презирал, человека [который] всеми ценимого и талант, который невольно внушал мне почтение к себе. На этих размышлениях я остановился. — Таковы были мои размышления. Я сообщил их одному моему другу 2, который был совершенно согласен с моим мнением. Он советовал мне сделать попытку оправдаться перед властью. Я чувствовал бесполезность этого. Я решился тогда вкладывать столько неприличия и столько дерзости в свои речи и в свои писания, чтобы власть вынуждена была, наконец, отнестись ко мне как к преступнику: я жаждал Сибири или крепости, как средства для восстановления чести.
Великодушный и мягкий образ действий власти 3 меня тронул, [оправдав меня] вырвав с корнем смешную клевету. С тех пор, вплоть до моей ссылки, если иной раз и вырывались у меня жалобы на установившийся порядок вещей; если иногда и предавался я юношеским разглагольствованиям, то все-таки, я смело утверждаю, что всегда, будь то в моих писаниях, или в разговорах, я уважал особу вашего величества. — Государь! Меня винят в том, что я рассчитывал на великодушие вашего характера. Я сказал вам всю правду и с тою откровенностью, которая была бы предосудительна в глазах всякого иного властителя в свете. Ныне прибегаю к этому великодушию. [Моя], [Ни деревня моя] Здоровье мое сильнейшим образом было подорвано в моей молодости, аневризм сердца [сделавшийся] требует безотлагательной операции и продолжительного лечения. [Пребывание во Пс.]. Город, который мне для того назначен, не может доставить мне никакого пособия. Я умоляю ваше величество разрешить мне пребывание в одной из наших столиц, или назначить мне местность в Европе, где я [не был бы лишен всякой помощи] заботиться о своем существовании».
— М. А. Цявловский, приведя это письмо и считая, что Пушкин высказался в нем о желании убить Александра I, говорит: «Мы видели [см. письмо № 156, стр. 144], что Пушкин замену своего [первого] прошения государю, — «дельного и благоразумного», прошением матери, рассчитанным на то, чтобы разжалобить Александра I, считал ошибкой. По мнению Пушкина, государь в подаче прошения матерью, а не самим поэтом мог увидеть «хитрость и неуклончивость» нераскаявшегося преступника. Теперь, в этом проекте прошения, исключительной откровенностью поэт хочет обезоружить государя, действуя на его чувство великодушия. Поэт как бы хочет сказать: «Будьте, государь, со мной столь же великодушны, как я откровенен с вами». Вот, по нашему мнению, смысл этого необычного прошения, в котором подданный пишет своему государю, что он хотел его убить. Но посылать свое прошение Александру I Пушкину не пришлось, так как 19 ноября 1825 г. государь умер» («Гол. Мин.» 1916 г., № 1, стр. 53). Н. О. Лернер, соглашаясь с М. А. Цявловским в том, что настоящее письмо Пушкина не является черновым проектом прошения, которое Пушкин намерен был подать через Жуковского, указывает, что хронологический довод в пользу этого мнения «не единственный. Подлинник этого проекта, сохранившийся в бумагах Жуковского и напечатанный рядом с письмом, при котором был Жуковскому прислан...., по содержанию и тону далек от знаменитого письма к Александру 1, ошибочно принимаемого за другую редакцию одного и того же письма. Написанное в момент экзальтации, это письмо Жуковскому не было послано, да едва ли Жуковский и узнал когда-нибудь о его существовании. А если бы даже Пушкин отправил подобное признание по назначению [Н. О. Лернер допускает чтение П. О. Морозова и М. А. Цявловского], то уж, конечно, не стал бы вмешивать друга в столь рискованное дело и послал бы прямо от себя» («Пушкин и чужбина» — «Журнал Журналов» 1916 г., № 14, стр. 15).