Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1815-1825. Часть 35.
|
143. Л С. Пушкину (стр. 131). Впервые напечатано в Академическом издании Переписки, т. I, стр. 210, по нашему сообщению; подлинник (на бум. без вод. знака-года) — на л. 5 об. тетради из писчей бумаги, после переписанноЦ в ней собственноручно Пушкиным 2-й главы «Евгения Онегина»; после записки к брату в тетради этой переписаны им же еще: «Подражание Ариосту», «К N. N.» и «Ода Его Сиятельству Гр. Дм. Ив. Хвостову». Тетрадь эта была у гр. С. Д. Шереметева в Остаф. архиве.
— Записка писана при посылке, через Дельвига, обещанной выздоравливавшему Вяземскому 2-й главыІ«Онегина» и мелких стихотворений; см. в письмах №№ 134, 135, 138, 140 и 142 и стр. 441. Вяземский благодарил за присланное в письме от 7 июня (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 228—229).
— В словах:И«Да и сам не пакости» слышится укор брату за частое распространение им среди поклонников поэта его стихов еще до их опубликования, — укор, повторяющийся часто в письмах к Льву Сергеевичу.
Кн. П. А. Вяземский свидетельствует, чтоб«Пушкин иногда сердился на брата за его стихотворческие нескромности, мотовство, некоторую невоздержность и распущенность в поведении; но он нежно любил его родственною любовью брата с примесью родительской строгости» («Русск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 1342). Ср. ниже, в письме № 159 и объяснениях к нему стр. 473.
144. Князю П. А. Вяземскому (стр. 131—132). Впервые напечатано вФ«Русск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 146—149, где неправильно разбито на два письма; так же напечатано и в последующих изданиях; впервые правильно, по подлиннику, принадлежавшему гр. С. Д. Шереметеву (в Остафьевском архиве), напечатано в Акад. изд. Переписки, т. I стр. 217—219.
— Вяземский высказался о Пушкине в статье своей:А«Жуковский. Пушкин. О новой пиитике басен», помещенной в «Московском Телеграфе» 1825 г. (№ 4, февраль, стр. 346—353; ср. Соч. Вяземского, т. I, стр. 178—183). Возражая против суждений о Жуковском и о Пушкине, высказанных неизвестным автором «Письма на Кавказ» (помещенного в № 2 «Сына Отечества» за 1825), кн. Вяземский писал: «Приговоры его Пушкину, заключающиеся в том же письме, не основательнее первых [о Жуковском]. Не признавая глубокой чувствительности за отличительную черту поэзии Пушкина, утверждает он [автор] далее мнение свое на следующих словах: «Пушкин не есть и не будет никогда рыцарем печального образа, чувствительным Селадоном». Будто глубокая чувствительность есть принадлежность поэтических Дон-Кихотов и слезливых Селадонов? Критик смешал чувствительность с приторною плаксивостью... Он Элегии Пушкина называет прелестными игрушками. Повое противоречие, новый non-sens! Если они игрушки то уже не прелестны! Элегия только тогда и хороша, когда Поэт в ней не шутит, а говорит за правду. Элегия — бытописание души или холодная, скучная сказка. Элегии Пушкина не прелестные игрушки, но горячий выпечаток минувшего ощущения души, минувшего вдохновения уныния, — и вот чем они прелестны!.. В другом месте ставит он Пушкина выше, гораздо выше Жуковского; но, не определив степени на того, ни другого, пускается он в одну пустую издержку слов..... В Пушкине», говорит Вяземский, «ничего нет Жуковского; но между тем Пушкин есть следствие Жуковского. Поэзия первого не дочь, а наследница поэзии последнего, и по счастию обе живы и живут в ладу, несмотря на искательства литературных стряпчих щечил, желающих ввести их в ссору и тяжбу, — э тем, чтобы живиться на счет той и другой, как обыкновенно водится в тяжбах. С удовольствием повторяем здесь выражение самого Пушкина об уважении, которое нынешнее поколение Поэтов должно иметь к Жуковскому, и о мнении его относительно тех, кои забывают его заслуги: Дитя не должно кусать груди своей кормилицы. Эти слова приносят честь Пушкину, как автору и человекуИ» (ср. выше, в письме к Рылееву, № 117, стр. 113). «Но пускай еще», продолжает Вяземский: «Критик возносит Пушкина выше Жуковского, если непременно хочет ставить одного Поэта на голову другому, а не позволит им стоять рядом; Жуковский верно понесет охотно такое приятное бремя; но это не конец: у сочинителя письма на Кавказ есть в запасе и еще некоторые, кроме Пушкина, которые выше Жуковского. Сие открытие, которое он вероятно держит про себя до удобного случая, выгодно для пользы Литтературы нашей, но каково же будет Жуковскому? Предвижу, что не устоять ему, если Автору Письма поручено будеЫ соорудить пирамиду из Поэтов наших»...
—Ч«В бореньях с трудностью силач необычайный» — стих кн. Вяземского о Жуковском, — из его послания к нему; Пушкин уже припоминал его однажды, в применении к Жуковскому же, в своем письме к Гнедичу от 27 сентября 1822 г. № 44, стр. 43, и в объяснениях, стр. 255).
— Voss — Иоганн Гейнрих Фосс (род. 1751, ум. 1826), немецкий филолог, критик и поэт, переводчик Гомера и других греческих и латинских поэтов в стихах.е«Что душа-Жуковский и что душа Жуковского?» писал кн. Вяземский Тургеневу 3 июля 1822 г.: «Не его дело переводить Виргилия, и экзаметрами. Шиллер не брался за дело Фосса: такой перевод не дело поэта, каков Жуковский, а дело хорошего стихотворца и твердого латиниста. Жуковский себя обманывает и думает обмануть других: в таком труде (по истине труде) нет развития жизни поэтической, которая кипит в нем потаенно. Ее подавай он нам, а не спондеи считай по пальцам и не ройся в латинском словаре. В таком занятии дарование его не живет, а прозябает; не горит, а курится; не летает, а движется. Скажи ему это от меня. Зачем бросил он баллады? Что за ералаш? Свободный рыцарь романтизма записывается в учебные батальоны Клейнмихеля классиков!» («Остаф. Архив», т. II, стр. 269—270).
— «Былое сбудется опять» — стих из стихотворения самого Жуковского: «Я музу юную, бывало, Встречал в подлунной стороне» (1823 г.); последняя строфа читается здесь так:
Не знаю, светлых вдохновений
Когда воротится чреда, —
Но ты знаком мне, чистый гений,
И светит мне твоя звезда;
Пока еще ее сиянье
Душа умеет различать:
Не умерло очарованье, —
Былое сбудется опять.
В первой половине апреля 1831 г. Пушкин писал Плетневу: «Обними Жуковского... С нетерпением ожидаю новых его баллад. И так былое с ним сбывается опять. Слава богу»... В бумагах Жуковского, хранящихся в Публичной Библиотеке (л. 245), сохранилось письмо А. И. Тургенева с пометкоюФ«Понедельник», — быть может к Карамзину, — в котором он сообщает: «Вот что пишет Пушкин к Вяз — у. Выписываю точно для вас и, если хотите, дли него» и, приведя выписку от слов: «Но ты слишком бережешь меня в отношении к Жуковскому... до слов:О«я все чаю в воскресенье мертвых», заключает: «Ни один стих Пушкина так не полюбился мне, как эта проза, и я готов многое простить и перу его, и даже его сердцу за эту прекрасную исповедь. Это признание Гения. Не все имеют право так поступать и уступать. Простите до первой посылки. И все письмо П. хорошо, да писать некогда» (С подлинника; ср. Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1801; Соч. Пушкина, изд. 1882 г., т. VII, стр. 457).
— Статья кн. Вяземского ош«Чернеце» Козлова была помещена в № 8 (апрель) «Московского Телеграфа» за 1825, стр. 312—320; перепечатана в Соч. Вяземского, т. I, стр. 186—192. — «Появление сей небольшой, но красотами богатой Поэмы», начинал кн. Вяземский свою задушевную статью: «есть приятное событие в спокойной Литтературе нашей, а появление творца ее в тесном кругу первостатейных Поэтов наших было, за несколько лет, неожиданным и благодетельным феноменом в мире нравственном и поэтическом. Дарование Поэта Козлова знакомо всем любителям хороших Русских стихов, а судьба его (выписываем слова Издателей Чернеца) должна возбудить нежнейшее участие в каждом благородном сердце. Несчастие, часто убийственное для души обыкновенной, было для него гением животворящим. Недуги жестокие, страдальчество физическое, развернули духовные способности, которые таились в нем в цветущую пору здоровья и ожидали его с утешениями и благодеяниями в роковую годину испытания. Без всякой неуместной изысканности в выражении, можно сказать естественно о Поэте нашем, что по мере, как терял он Зрение и ноги, прозревал он и окрылялся духом; отчужденный утратами физическими от земной жизни, ожил он с лихвою в другом мире и принадлежит нашему только тем, что́ есть в нем изящного и возвышенного: любовию и страданием — любовию ко всему чистому и прекрасному, страданием, освященным, так сказать, союзом его с смирением, или смирением, созревшим в страдании! Сей утешительный пример может прибавить прекрасную главу к психологической истории человека» и т. д. (стр. 312—313).
— Войн. — «Войнаровский», поэма Рылеева, недавно перед тем вышедшая отдельным изданием и присланная Пушкину из Москвы Пущиным, по поручению автора, вместе с новым изданием его «Дум», название которых Пушкин далее в насмешку производит от немецкого слова «dumm» — глупый, а не от польского «duma» — размышление, песнь. По поводу ранних строгих отзывов Пушкина о его «Думах» Рылеев писал А. А. Бестужеву (1824).
Хоть Пушкин суд мне строгий произнес
И слабый дар, как недруг тайный взвесил,
Но от того, Бестужев, еще нос
Я недругам в угоду но повесил.
Моя душа до гроба сохранит
Высоких дум кипящую отвагу;
Мой друг, не даром в юноше горит
Любовь к общественному благу... и т. д.
Впрочем, Пушкин, не признавая за «Думами» Рылеева поэтических достоинств, ценил их за их «гражданское направление», и когда от него уезжал И. И. Пущин, поэт просил его, «обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические Думы» (Записки о Пушкине, С.-Пб. 1907, стр. 63).
— Говоря о палаче с засученными рукавами у Рылеева, Пушкин имел в виду следующие стихи из «Войнаровского»:
«Вот, вот они!.. При них палач!»
Он говорил, дрожа от страху.
«Вот их взвели уже на плаху,
Кругом стенания и плач...
Готов уж исполнитель муки;
Вот засучил он рукава,
Вот взял уже секиру в руки» ...
Пушкин воспроизвел эту картину казни в своей «Полтаве» (песнь 2, ст. 420—430); но Рылеев не был самостоятелен: в свою очередь он воспользовался описанием картины казни в «Паризине» Байрона (см. В. И. Маслов, Литературная деятельность К. Ф. Рылеева, Киев. 1912, стр. 284—285).
— Неелов, Сергей Алексеевич (род. 1778, ум. 1852), отставной корнет Конной гвардии; «богатый барин, занимавший видное место в родовитом и просвещенном обществе до-пожарной и после-пожарной Москвы, общепризнанный остроумец Английского Клуба, он был далек», по словам М. О. Гершензона, «от мысли отдавать в печать свои стихи. Да и стихи его, в большинстве, по крайней своей непристойности, предназначались только на устное или рукописное распространение в приятельском круге... Он был несомненно даровитым стихотворцем-сатириком; его саркастический, подчас очень меткий стих не раз накладывал неизгладимую печать на медные лбы и по-своему очищал затхлую атмосферу тогдашнего общества, а некоторые его шутки до сих пор не утратили своей забавной выразительности » («Русские Пропилеи», т. 2, стр. 1). Хорошо знавший Неелова кн. Вяземский, большой почитатель его Музы, говорит, в свою очередь, что Неелов был «основатель стихотворческой школы, последователями коей были Мятлев и Соболевский; только вообще он был скромнее того и другого. В течение едва ли не полувека малейшее житейское событие в Москве имело в нем присяжного песнопевца. Шуточные и сатирические стихи его были почти всегда неправильны, но зато всегда забавны, остры и метки. В обществе, в Английском Клубе, на балах он по горячим следам импровизировал своя четверостишия. Жаль, что многие, лучшие из них не укладываются в печатный станок ... Этот поэт, по вольности дворянства и по вольности поэзии, не всегда был разгульным циником. Он иногда надевал и перчатку на правую руку и мадригальничал в альбомах Московских барышень... Неелов, истинный поэт в своем роде, имел потребность перекладывать экспромптом на стихи все свои чувства, впечатления, заметки. Он был Русская Эолова арфа, народная игривая балалайка» (Соч. кн. Вяземского, т. VIII, стр. 158—159, 361). Неелов был приятелем В. Л. Пушкина и А. М. Пушкина (написавших ему стихотворные послания 1811 и 1814 г.г.), равно как и отца поэта, Сергея Львовича; сохранилось его стихотворение: «На завтрак С. Л. Пушкина, где хозяйка приступала, чтобы я ел блины, 1836 г.»:
Ни к пирам,
Ни к блинам
Не гожусь
И боюсь
Блин я съесть!
Мне не снесть
Масла жир
И мне пир
Точно то-ж,
Что другим
Острый нож и т. д.
Биограф Неелова, М. О. Гершензон, имевший в руках бумаги его, пишет, что неизвестно, был ли А. С. Пушкин лично знаком с Нееловым, «но через Вяземского он знал, вероятно, не мало Нееловских стихов, в особенности скабрезного содержания, и от души забавлялся ими» — почему и прозвал Неелова «le chantre de la merde», т.-е. «певцом навоза», а его стихи — « poésies maternelles», т.-е. «матерными стихами». 32 образчика стихотворений Неелова (в том числе к кн. П. А. Вяземскому, к И. И. Дмитриеву, к П. Я. Чаадаеву) собраны в издании М. О. Гершензона: «Русские Пропилеи», т. 2, М. 1916, стр. 9—19, с портретом Неелова.
— О стихах кн. П. И. Шаликова «К А. С. Пушкину. (На его отречение петь женщин)», помещенных в «Дамском Журнале» 1825 г., № 8, стр. 68—69, и написанных по поводу упоминания о Шаликове в «Разговоре книгопродавца с поэтом» при 1-й главе «Онегина» — см. выше, в объяснениях к письму № 123, стр. 404—405.
— Французская фраза означает: «и я смело восстановил Шаликова».
— Вяземский отличался любовью к игре словами и к каламбурам, которые постоянно встречаются и в его письмах и в других писаниях. Какие каламбуры нравились Тригорским барышням, — не знаем, так как писем Вяземского к Пушкину от этого времени, т.-е. от весны 1825 г., не сохранилось.
За Casimir — т.-е. за стихотворения известного французского поэта и драматурга Казимира Делавиня (Delavigne), которого Пушкин ставил не очень высоко; он был, главным образом, хороший стилист и вообще отличался более внешними достоинствами своих произведений, из коих многие представляли собою поэтическую декламацию на политические темы; по словам одного историка литературы, К. Делавинь «выбрал своей задачей перенесть в романтический революционный период «умеренный» классицизм». Casimir по-французски значит «казимировая материя», «кашемир», — почему Пушкин и предлагал «выкроить» каламбур из имени французского поэта. Только что упомянутый С. А. Неелов по поводу имени сестры известной пианистки Шимановской, которую также звали Casimire, не совсем прилично острил на ту же тему, что и Пушкин, говоря, что «этот Казимир годится для штанов» (письмо кн. П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу от 13 декабря 1825 г.) — С Вольтером Пушкин сравнивал Делавиня и в ранних письмах своих к кн. Вяземскому — от 4 ноября 1823 г. (черновик к № 63, стр. 59) и 5 июля 1824 г. (№ 90, стр. 87).
— Пророчество Пушкина о том, что «первый Гений в Отечестве Расина и Буало ударится в такую бешеную свободу, в такой литературный карбонаризм, что твои немцы», — см. выше в письме к кн. П. А. Вяземскому от 5 июля 1824 г., из Одессы (№ 90). Пророчество это сбылось, как известно, на Викторе Гюго, ставшем во главе французских поэтов-романтиков.
— Пушкин был неудовлетворен суждениями о романтизме и другого своего друга: «Сколько я ни читал о Романтизме, все не то; даже Кюхельбекер врет». — писал он А. А. Бестужеву 30 ноября 1825 г. (ниже, стр. 169, письмо № 187); уже в 1833 г. он также писал, что «наши критики не согласились еще в ясном различии между родами классическим и романтическим» (см. «О русской литературе с очерком французской»).
— Пушкин писал Булгарину, вероятно, ответ на его письмо от 25 апреля (см. Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 208). Ответ Пушкина до нас не сохранился.
— Полевой — Николай Алексеевич (род. 1796, ум. 1846), издатель и редактор журнала «Московский Телеграф», тогда деятельно поддерживавшегося кн. Вяземским. Пушкин, действительно, поместил у Полевого несколько своих мелких произведений в 1825 и в 1826 г.г. Ср. выше, стр. 129, в письме № 140, и ниже, его письмо к Полевому № 165— Полевой, его журнал и сотрудники последнего были проповедниками романтизма, столь дорогого Пушкину, — вот почему он с особенною страстностью отнесся к промашкам журнала по этому вопросу, обнаружившимся, напр., в критической статье (она подписана буквою А.) о «Полярной Звезде на 1825 год» (№ 8, 20 апреля, стр. 320—336), где автор писал: «Кажется, что классицизму и романтизму суждено разделить Европу: Латинской Европе суждено первое, Германской и Славянской — второе. У Итальянцев (несмотря на Данта — единственное исключение из общего) — едва ли овладеть романтизму Литературою; но Англичан, Германцев и нас романтизм выкликает на путь истинный» и т. д. (стр. 323); или в «Разговоре двух приятелей» («Прибавление к Московскому Телеграфу» от 6 марта 1825 г., № 5), где автор (скрывшийся под буквою X.) на слова Ветрова: «Да что за радость со всеми ссориться? Le monde par vos soins ne se changera pas. Издатель или Г-н Z. Z. наживут врагов, а цели своей не достигнут — никого не исправят!», возражает: «Я с этим не могу согласиться. Внимательно глядя на историю просвещения, ты легко заметишь, что Дон Кихот нанес решительный удар странствовавшим Рыцарям, что Мольер вывел из моды Les précieuses ridicules, Свифт образумил многих Лиллипутов» и т. д. (стр. 75). Деятельность самого кн. Вяземского в его борьбе за романтическую школу рассмотрена в книге Н. К. Козмина: «Очерки из истории русского романтизма. Н. А. Полевой, как выразитель литературных направлений современной ему эпохи», С.-Пб. 1903, стр. 365—372; суждения Полевого по тому же вопросу изложены там же на стр. 380—440.
— Данте Алигиери (род. 1265, ум. 1321) — величайший итальянский поэт, автор «Божественной Комедии».
— Об Ариосто, оказавшем большое влияние на Пушкина в пору создания «Руслана и Людмилы», см. выше, стр. 244.
—Ч«Buovo d’Antona» — итальянская сказка, из которой вышла русская» сказка о Бове-Королевиче. В черновых тетрадях Пушкина начала 1820-х г.г. есть выписка его из IV тома «Histoire littéraire d’Italie», par P. L. Ginguéné (9 vol., P. 1811—1819): «Le plus ancien des poëmes romantiques est: «Buovo d’Antona, nel quai si traita delle gran battaglie e fatti che lui fece, con la sua morte, etc. in ottava rima, 1489, Venezia», и пр... Le reste comme dans le conte russe»... и далее: «Bovet aïeul de Бова, — c’est probable» (см. Соч. ред. Морозова, т. VIII, стр. 446; ср. «Русск. Стар.» 1884 г., т. 42, стр. 335). О юношеской пьесе Пушкина «Бова» (1815) см. Соч., ред. Венгерова, т. 1, стр. 202—206.
— «Orlando innamorato» («Влюбленный Роланд») — поэма итальянского поэта Маттео Боярдо (род. 1430, ум. 1494). В этой поэме, по выражению Л. И. Поливанова, «романтический идеал рыцарства выведен из области насмешки в сферу серьезного вдохновения, почему его поэма и представляет важное исключение из обычного тона итальянских эпопей его времени. Эпизод его поэмы о любви Руджьеро и Брадаманты взят предметом поэмы Ариосто: «Неистовый Роланд» (Соч. Пушкина, т. V, стр. 539).
— Фуше — автор Записок, присылки которых так долго добивался Пушкин (см. выше, письма № 122, 127, 141 и стр. 399—400).
— А. И. Тургенев, в письме к Вяземскому от 2 мая советовавший последнему «перестать переписываться с Пушкиным» (см. выше, стр. 434), 4 мая сообщал своему приятелю: «Пушкин написал вторую часть «Онегина», которую сегодня буду слушать [конечно, в чтении Льва Пушкина]. Гнев мой на него смягчился, ибо я узнал, что стихи, за кои я на него сердился [на Карамзина — см. «Ост. Арх.» т. III, стр. 117], написаны за пять или шесть лет перед сим, если не позднее. Пришлю его сравнение в стихах Байрона с графом Хвостовым [«Ода E. С. Гр. Д. И. Хвостову» — ср. выше, стр. 435]. Прелесть! («Остаф. Арх.», т. III, стр. 121); 6 мая он писал: «Пушкину [Льву] о стихах [А. Пушкина], тебе принадлежащих, говорил. Он все тебя сюда дожидался; я сказал, чтобы непременно прислал к тебе. Но кто принудит эту невзнузданную молодежь!» (там же, стр. 123; ср. выше, в письмах № 134, 135, 138, 140, 142, 143 и объяснения, стр. 420 и др.), а 8 мая дополнительно сообщал: «Вторую часть «Онегина» хотел Дельвиг и Лев Пушкин послать к тебе с братом. Не знаю, успеют ли? Лучше первой. Тут же получишь и оду на графа Хвостова и Байрона с примечаниями» (там же); наконец, 13 мая он опять говорил о том же: «Потешить ли тебя двумя строфами из второй части «Онегина»? Но вся песнь тебе принадлежит, а добиться не мог. Если же получил, то пришли сюда: у меня нет. И ода графу Хвостову + Байрон для тебя же им списаны» (там же, стр. 125). — Через два месяца. 8 июля, Тургенев с братом Сергеем выехал за границу, для свидания с Н. И. Тургеневым.